В.В. Розанов
О звуках без отношения к смыслу

Это было в Москве, в пору моего студенчества. Как теперь помню, я читал и конспектировал подаренный мне первый том «Римской истории» Моммзена. Содержание его, вращавшееся в величайших подробностях архаической поры Рима, было крайне утомительно; но мне, только эту зиму вступившему в университет, казалось, что все это «нужно знать», независимо от того, «скучно» или «не скучно». И я старался. В восемь часов подавался в мою комнату самовар. Я аккуратно заваривал ложечку, верхом, чаю, и пил его, т.е. выпивал весь самовар; к 3-м часам утра самовар был уже ледяной; в стакане была чуть-чуть подцвеченная вода: «Кронштадт виден». Но пахло чайником, «Русью», и прилежный изучатель римских древностей пропускал в себя стакан за стаканом с последними сухими обломками и крошками белого хлеба.

Пустили меня за очень дешевую плату в одну немецкую семью, — собственно для того, чтобы я охранял хозяйку и ее маленькую дочь. Муж часто уезжал в долгие командировки, на месяц, на две недели, а раз даже на полгода. Не знавшая русского языка его «Frau» могла бояться в большой и пустынной квартире. И вот, чтобы она не боялась или боялась меньше, — пустили студента. Мне отведены были три комнаты наверху, из которых я занимал две, а третья стояла совсем пустая, с яблоками и вареньем «на зиму». Хозяйка не говорила по-русски, кроме «здравствуйте» и «прощайте», я не говорил по-немецки, кроме «guten Morgen» и «gute Nacht»; иногда, раз в две недели, раз в неделю, я спускался к ней вниз. Сяду около ее швейной машинки, на которой она вечно починяла белье. Так просидим с полчаса, даже с час. Затем рассмеемся, пожмем друг другу руку и разойдемся.

Она была очень милая, еще молодая и добрая. Звали ее «Frau Constanzia».

Разумеется, мне и в голову не приходило ухаживать. И ни тогда, ни потом. Просто не могу представить себе: «ухаживать за чужой женой»; это то же, что воровать из кармана носовые платки, осложняя это дело чем-то вроде подделки векселя. Подделываешь «дружбу к дому, к мужу», и похищаешь величайшее его сокровище, устой жизни и счастья. «Кража со взломом», «растрата казенных денег»... нет, это все меньше и слабее сравнительно с нарушением «покоя чужого дома». Поразительно, что это у нас не судится, не судят. Конечно, я здесь не говорю о случаях несчастной семьи, где иногда любовь и «похищение» есть только вывод из тюрьмы узника: дело героизма, свободы и рыцарства.

Но возвращусь к своим вечерам. Дом был деревянный и довольно большой, но не торговой, а собственной для себя постройки, старый, барский. Кроме немецкой семьи, в нем жила только хозяйка дома, очень-очень пожилая девушка, слушавшая в молодости еще лекции Грановского, знакомая с Кудрявцевым (преемник Грановского по кафедре), и вообще изящно и литературно образованная. С нею я познакомился в большом домовом саду, уже незадолго до выезда из этой квартиры. Раньше же никогда ее не видал. Она занимала главную парадную квартиру дома, отдавая немцам его заднюю половину. У нее была, кажется, совершенно древняя и недвижная мать и большая челядь. Она была дворянка, былая помещица. «Дурна, как обезьянка», — пояснили мне немцы на ломаном русском языке; но живая, смуглая, маленькая, энергичная и очень привлекательная грацией и вежливостью широко развитого и воспитанного ума.

Повторяю — я ее никогда не видал, а только слыхал о ней. Оттого ли, что она была дурна собой, или по чему другому, но она никогда, никогда не показывалась.

Играла ли она на рояле — я не знаю. А вот это-то и надо было бы узнать.

Дело в том, что, когда я отрывался от Моммзена и откидывался, усталый, на спинку стула, — в глубокой ночи (о, какой глубокой!), я через несколько секунд прислушивания всегда слышал музыку. Она была без ясных контуров. Скорее тень музыки, чем музыка. Но после внимательного прислушивания, она всегда слышалась, как далекое-далекое и заглушённое. Стена в моей комнате была глухая, и вообще «наша» квартира отделялась от хозяйской половины совершенно. К тому же, в соответствие с моим мезонином мог быть только мезонин же, а рояль мог стоять только в нижних парадных комнатах. Значит, если это играла «обезьянка», то звуки проникали ко мне лишь через систему зал, лестниц, коридоров и совершенно глухих стен, и я не знаю, возможно ли это. Таким образом, были ли эти звуки объективны или совершенно субъективны, я и до сих пор не знаю. Но они, во всяком случае, казались мне не моими; и в такой ночи, таком безмолвии — они казались «откуда-то», без сколько-нибудь уловимого средоточия, «фокуса».

И вот всегда мне в ночи казалось, что есть «кто-то» и где-то, от кого идут эти звуки; одинокий, точнее — одинокая; запертый, вообще не свободный; очень грустящий. И кто украдкой, когда его никто не может слушать, выражает в игре свою душу. Впрочем, это была одна линия мыслей. Другая линия мыслей состояла в том, что вот было что-то, чего не вернешь, а настанет ли, чего ожидаешь, — неизвестно, и вернее — что не настанет. Все в жизни лукаво, изменчиво и в высшей степени преходяще. Звуки ведь были чуть-чуть слышны, при крайнем прислушивании, и мысли также не приобретали контуров, а неслись не сформированные, тоже без центра и «фокуса». Но оне были чрезвычайно серьезны, страшно. Я думаю, вот в такие минуты и образуются наши «убеждения», формируется духовная личность, с коею встречаясь в жизни — мы так часто не можем в ней объяснить, что и откуда идет. Может быть, и идет все вот от таких «ночных звуков», о которых что же знаешь, встретившись с личностью и расспрашивая: 1) где она служит; 2) в каком учебном заведении воспитывалась; 3) кто ее родители и 4) каковы ее средства. Все выспросишь, всю «материю жизни», а души-то в ней и нет. «Душа» же родилась, может быть, вот в таких звуках.

Звучащий воздух, атмосфера, наполненная звуками; нет — вибрирующая звучно: что это такое? Кто из нас не любит тихого, едва доносящегося звона далекой церкви. Замечательно, что утром звон не производит того впечатления, как вечером и что в дождь звон опять же не производит никакого впечатления. Странные соответствия. В ветреную погоду звон тоже не нужен. Нравится звон в совершенной тишине, очень далекий, вечером, когда у вас самих тихо на душе или когда нет вокруг никаких людей, и когда вы идете по аллее, в саду, в поле; вообще среди деревьев или в поле. В городе, на улице, на площади — церковный звон не нравится. Но при соблюдении условий, которые я перечислил, кажется, что вибрирующая атмосфера... одушевилась что ли? Во всяком случае, самый воздух, в котором звучит колокол, уже не тот, что прежде, без звуков. Я бы назвал его освященным воздухом, как есть святая вода, освященная своим способом.

Кстати. Все, мною сказанное, относится к русскому звону. Сколько раз, проходя мимо католических церквей и в России, и в Италии, и слушая их неловкое звяканье в колокол, я удивлялся: отчего церковь, столь могущественная, притязательная, столь страстная выразилась звуковым образом столь бедно и слабо; столь художественная церковь выразилась так некрасиво. Отчего, в параллель пророкам и сивиллам Микель Анджело в Сикстинской капелле, не взять было им тысячепудовых колоколов и не загудеть ими, как Иван-Великий в Москве. Но — не идет! Ведь не идет? Наши гудящие колокола — мягки, нежны. Это семинарист, только что выпущенный из училища, запустивший бородку, присмотревший невесту, сытенький, добренький, назавтра посвящаемый в «отца диакона», — пробует голос, завязывая галстук перед зеркалом. «И хорош же я, и молод, и невеста меня любит, и начальство не обидит», — вот милая и бытовая картина, о которой звучит всякий соборный колокол. У католиков — ни быта этого нет, и не пошли бы к ним эти звуки.

«Да это — мяуканье кошки», — подумал я эту весну, проходя но Невскому и в тысячный раз выслушивая с удивлением и загадкой лязг колокола на католической церкви св. Екатерины. И когда, с найденною мыслью, я прислушался еще — я уверился. Тут и Варфоломеевская ночь, и всего есть. Звук, правда, как будто маленький. Но резкий, резко определенный, глубоко металличный. «Мяу», «мяу»... Оттого католики и привязались, и оставили у себя навечно эти звуки, что они «пришлись» к ним, как к нам: «бум, бум» протодьякона-колокола. В их звоне — что-то недостигнутое и вечно достигаемое. «Сегодня еще нет, но завтра будет», «послезавтра», «когда-нибудь», но — «будет»! Это — главное! Настойчивость, хищность, упорство, беспощадность — все есть в этом странном и в конце концов (при прислушивании и размышлении) страшном «лям», «лям», зовущем к мессе.

А у мусульман — муэдзин на минарете, приглашающий «верных» к «намазу». Тоже своя психология, и другой, совсем другой мир.

Когда я в первый раз, еще гимназистом, забрел в католическую церковь («дай — посмотрю»), я был только рассмешен приседающими мальчиками, которые быстро и нервно звонят в тоненький колокольчик, проходя перед алтарем-престолом. Вот уж «звуки без мысли». Детская игра, недостойная места и «сана». Да, немного есть тут детской игры, «в кошку и мышки», что ли. Игра в церкви... ни протодиакону, ни семинаристу, основательно остановившемуся на невесте и взвесившему приданое, она не придет в голову. Просто — не нужно и не интересно. Ноги не так устроены. Но «Давид скакаша перед ковчегом»: вот в какую даль веков надо отнести этих припадающих на одно колено мальчиков, таких хорошеньких, в белых, кружевом шитых рубашечках, которые все время зрительно мелькают на фоне католической службы. Представляю себе, до чего привыкли к ним и полюбили их, за тысячу лет истории, католические богомольцы, богомолки; уж если мы так привыкли и полюбили, действительно полюбили, своих старинных дьячков с заплетенною косичкою. Католики любят «нарядного Бога», скажу уж я так, просто, по-русски. И сами любят рядиться перед Ним: кардиналы — в красное, епископы — в лиловое; и еще множество разных орденов — в разные цвета. В Риме я был поражен многоцветностью католицизма: просто улица пестреет, когда проходят воспитанники разных ихних школ.

И еще третьи звуки: колокольчики по подолу первосвященника в ветхозаветном богослужении. «И сделай по краю одежды первосвященника: яблоко и позвонок (= звенящий колокольчик), яблоко и позвонок», чередуясь — и по всему подолу. Это заповедание, шедшее от Бога (Моисею), ясно показывает нам, что металлические звуки во время служения Богу как-то и почему-то угодны Ему. Я думаю — освящение атмосферы. «Все освящая вокруг себя — и воздух; все преображай из естественного сотворения в священное». Так я объясняю себе, за неимением других объяснений. Но почему именно колокольчик! Я уверен — в воспоминание о пустыне:

Звонков раздавались нестройные звуки,
Пестрели коврами покрытые вьюки,
И шел, колыхаясь, как в море челнок,
Верблюд за верблюдом, взрывая песок...

Колокольчики в Скинии Завета звенели как бы этим старым звоном привычным Израилю, который он слышал постоянно и в Египте, рядом с знойными пустынями, через которые переходили караваны, и в Синайской и Аравийской пустыне, по которым проходил он сам. Это как бы воспоминание о Рюрике при Грозном, воспоминание о Киеве в Москве. Странствующие моменты Израиля были главными моментами его истории; как и сам «Отец верующих» (Авраам) был тоже странствователь. Во Флоренции, рядом с Duomo (городской главный собор), стоит Баптистерия (крестильня). Двери ее, работы XV века, из зеленой бронзы, представляют в своих 8-10 квадратах сцены из жизни Иакова, Лавана, Ревекки и Исаака, Авраама; вообще — пустынный и странствовательный период жизни евреев. Работа чудно хороша. Но сюжет помогает работе. Что за тайна лежит вообще в пастушеском, полевом, подвижном способе существования, нам, таким тысячелетним домоседам, трудно представить. Но и через тысячу лет привычки поднимается в душе точно родное-родное что-то, седое и забытое, дедовское и атавистическое: и новый странник «заграницы» почти вытирает слезы умиления и восторга перед металлическим, т.е. уже холодным, воспроизведением духа и форм тех эпох. Не от этого ли Бог и отверг жертву Каина-земледельца и принял жертву Авеля-скотовода, что второй способ жизни лучше для человека и угоднее Творцу его. Не в связи ли с этим и знаменитый «праздник кущей» (= рощ, кустов) у евреев, установленный еще Моисеем, едва они осели, стали домовиты: «Сидите дома 51 неделю; но 52-ю неделю в году проведите под открытым небом, за городом, в поле». Это — для напоминания и воспитания. Да ведь и сам «Отец верующих» в Библии определяется в следующих словах, обращенных к евреям пророком: «Отец ваш был странствующий арамеянин».

Василий Васильевич Розанов (1856—1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.