| ||
|
В вечер Благовещения, — того дня, в который у народа есть добрый обычай выпускать на свободу заключенную в клетке птичку, — открылось в Петербурге "Общество охранения прав женщины". Громадный зал городской думы был переполнен до духоты; но аккуратные и заботливые хозяйки вечера не допустили до давки и предупредили ту форму оживления, когда она начинает переходить в беспорядок. Явление, нередкое всякий раз, когда "собираются русские"... Было людно, жарко, но не было шумно. Я люблю видеть, когда собираются женщины в большую массу, чтобы защитить "свое высочество" или протестовать против "былого и настоящего своего унижения", — с этою смесью надежд, гнева, разгоревшихся лиц и блистающих глаз. Всякое оживление хорошо, особенно в сонной России... Наши потомки уже не увидят этих вымирающих зрелищ поры "освобождения", как мы в свою очередь не видали уже сцен "крепостного права" и "чтения" по деревням знаменитого манифеста 19 февраля. Всякий век имеет свои специфические неудовольствия и удовольствия. Будущая "свободная гражданка" будет мирно вязать чулок или варить кофе мужу, тогда как "бесправная женщина" наших дней так красиво и шумно подымает крылья, напоминая вещих Валькирий в опере Вагнера. Пестренькие, голубые, пунцовые, желтые кофточки, и множество "реформ" (покрой платья) всех оттенков шумит, движется в "своем царстве", оглядываясь на гостей и поднимаясь общим подъемом куда-то кверху, в "надежду". Старые лица здесь выглядят моложе, чем обыкновенно, а самые молоденькие озабочены и приняли на чело ту "думу", которая завершает естественную прелесть их возраста. И все хорошо, и всему сочувствуешь, и на все радуешься... Особенно потому, что находишься в точке средоточья движения, которое, конечно, во всем "успеет", и успех уже недалек. "Женское движение", которое я хотел бы в мысли своей всегда осложнить "детским движением", воспитательным и учебным, — есть самое оптимистическое движение последнего полувека. Оно не имело в себе "поворотов назад", этих жестких, безумных и бессмысленных "реакций", которые загрязнили и изуродовали столько других "движений". Женщины переходили от успеха к успеху, от расширения одного права к расширению другого права. Женщины, действительно, долго были задавлены, "права" их совершенно бессмысленно были изуродованы донельзя, до очевидного преступления: и именно от того, что все это было совершенно для всех очевидно, — потом, когда наступила пора сломки "старого забора", он ломался шумно, весело, безостановочно, и в нем все приняли участие, почти включительно до детей. "Мала куча" шумело в воздухе... И "куча" сломанных вещей росла и росла. Шиньоны, кринолины, запуганная жена, избитая жена, выдаваемая насильственно замуж дочь, старые "свахи", "салопницы", пухлое "приданое", зятья Подхалюзины, женихи Подколесины и Кречинские, противные "тещи" — все сносилось в "великое кладбище прежнего домостроя", и на верху высоко насыпанного холма появилась новая девушка, в скромном простеньком платьице, с пуком книжек в руках, смеющаяся и радующаяся, потому что ни в ком она не видела более щелкающего зуба на свое счастье... Не видела презрения к себе, недоверия к себе. — Мы все тебе радуемся. Мы все верим в твою натуру. Выбирай себе счастье: книги, труд, любовь, семью, деятельность... Так, кроме уродцев и исключений, заговорили отцы, матери, мужья, женихи, сыновья... И под доверием женщина счастливо расцвела. И посмотрите на гору труда и деятельности от сестер милосердия турецкой компании до учительниц деревенских школ, которую она построила вторым этажом на могиле былого своего унижения. Вера все здесь родила. Когда "поверилось" в женщину, женщина ответила любовью, верностью и долгом. Вот короткая и прекрасная история. * * * Новое общество именуется обществом "охранения женских прав", а не обществом "женского равноправия". Разница в названии, которая может промелькнуть мимо внимания читателей, но на которую нужно обратить внимание. Оно не собирается хлопотать о расширении женских прав, о завоевании новых прав. Задача его гораздо скромнее, но зато она совершенно практична. Общество будет практически, — советом и помощью, — охранять женщину в пределах существующего положительного законодательства. Оно будет устранять женское "бесправие", поскольку оно вытекает из темноты женской, неосведомленности ее в правах существующих. Такового, конечно, очень много, особенно в крестьянской и низшей городской среде. В речи председательницы, г-жи фон-Кубе, это и было выражено. Она, в заключение своей речи, прочла письмо, полученное ею из деревни, полученное по одному слуху, что возникает общество "охранения прав женщины"... Не имея — к кому прибегнуть, не зная — у кого спросить совета, — крестьянка жалуется председательнице на такое свое "положение". Она — замужняя; муж, загуливавший уже давно, теперь совсем отошел "на сторону", попросту "бросил жену", переставшую ему нравиться... Дело обычное и без мала что массовое... Но от "загула" муж не позаботился об одном: он не оставил ей "письменности", как в народе называют паспорт. Она сидит в деревне с детьми и старухой-матерью. В новом положении она могла бы, оставив детей на мать, пойти в город "в услужение" и зарабатывать средства на детей и мать. Но, значась "женою при муже", не может никуда выехать из деревни и остается без средств пропитания. Случай, действительно, чудовищный и, вероятно, частый по деревням. При уродливой нашей паспортной системе остаться "без паспорта" — значит остаться "без движения". А на месте какие же заработки? Вся деревня кормится "отхожим промыслом". Но как "отойти", когда во всяком месте, при первом же ночлеге, у несчастной "замужней женщины" потребуется "вид на проживание", выданный владельцем "жены", мужем. И сидят на деревне мать-старуха с покинутою мужем дочерью. И никто участия в ней не примет, прежде всего, по незнанию: "Как же тут поступить"? По незнанию... Да и кто будет хлопотать в "чужом деле"? Госпожа фон-Кубе, — простая, добрая и отзывчивая женщина, без особенных умственных и общественных претензий, до сих пор полагавшая жизнь на заботу о содержащихся в тюрьмах, — года четыре назад пришла к мысли основать общество, которое подавало бы практическую юридическую помощь женщинам во всех случаях, где женщина оказывается в невозможно тяжелом положении по незнанию своих прав или по неумению, бессилию защитить их. Судебная помощь, юридическая помощь и, наконец, по обширному развитию у нас быта, обычая и администрации, где нужно, -помощь административная и просто житейская, — такова, по крайней мере, первая задача нового общества. Каждому ясно, до какой степени она нужна. Есть медицина и есть "пособия в несчастных случаях": последнее может дать и фельдшерица. Вот исполнение таких "фельдшерских обязанностей", но не медицинского, а административного и судебного характера, — в случаях бытовых "ушибов", "поранений" и "отравлений", и примет на себя общество. Главная сфера его деятельности, поэтому, будет не в Петербурге, а по городам и весям Руси: везде будут основаны "консультации", т.е. попросту пункты, куда всякая женщина "в обиде" могла бы обратиться за разъяснением, советом и помощью. Конечно, все это бесплатно. У деятельниц нового общества есть мужья и братья присяжные поверенные, есть, наконец, связи в адвокатуре, — и через все это оно надеется всюду разбросать такую судебную помощь. Но "фельдшерство" самим делом и самою нуждою приводится к медицине, к углублению в тему и расширению темы: и новое общество, нет сомнения, очень скоро будет поставлено перед необходимостью от "охранения прав" перейти к хлопотам и заботам о "расширении прав". Юристы-советники очень часто будут поставлены в тупик перед "существующим" законом: — Что же я сделаю, когда таков закон? Это им придется выслушать не раз от губернатора, от исправника, от полицеймейстера, от урядника. Увы, в бездне случаев женщина, "по существующему закону", все еще есть вещь, а не лицо. "Вещь" при отце и матери, "вещь" при муже. При первых хоть до совершеннолетия, но "при муже" — до могилы или развода. Куда мы ни ткнемся в среде женской жизни, женского права или пока "бесправия", мы всюду наткнемся на эту тоскливую тему развода, — тему, никак не двигающуюся и точно парализованную. Семья, естественно, есть главная сфера жизни женщины. Школа, адвокатура, педагогика, врачебное дело, ученость, писательство — все это есть "случай" в судьбе женщины; "случай" в судьбе женщин особенно одаренных. Но "семья", это — общая судьба их, кроме вот именно только исключений. Между тем, — что не все замечают, — в каждой стране и у всякого народа, наконец, во всякое время и эпоху, — "каков развод, таков и брак", "qualis est divortium, talis est matrimonium". Давно следовало бы это взять в юридическую поговорку; давно следовало бы это намотать себе "на ус" духовным консисториям. Наконец, следовало бы это вдалбливать в голову будущим священникам на семинарских и академических скамьях, как и в университетах, на лекциях по каноническому праву. Буквально, развод есть тот руль, которым корабль семьи, во всей стране, направляется или в тихое плавание, в мирную пристань, или на подводные хитрые камни и потаенные мели, где он разбивается и гибнет... среди воплей и отчаяния "пассажиров", т.е. семейных людей. - Страшно вступать в брак... Ведь развестись никогда нельзя, какова бы ни выпала жизнь в семье, каковою бы ни оказалась жена, наконец, каковою бы она ни сделалась уже в супружестве, после венчания, в зрелых или в старых годах... Так говорит католик и договаривает про себя: — Подожду делать предложение, хотя и надоела холостая, безобразная жизнь, холодная, бесприютная. Ведь из этой холостой жизни я всегда сумею выскочить: обвенчаться долго ли. А как повенчаешься, — никуда уже не выскочишь. Никуда и никогда. И совсем шепотом, про себя: — Брак — могила. Не вечность, это ошибка фразеологии: брак вечен, как могила. А холостая жизнь хоть и безобразие, но какое-то переменчивое, зависящее от меня: туда, сюда, такое, иное... — Во всяком случае, подожду жениться... — Или уж только при очень большом приданом: когда на средства жены можно премило устроиться, потихоньку и в стороне от жены... — И чтобы в имуществе, которое будет мне принесено в приданое, она — эта будущая жена моя — нисколько не участвовала. Это дар мне за великий отказ быть свободным от ее поведения, от ее нравов, от ее сварливости, от ее безнравственности — до могилы. Я раб ее отныне по положению, по социальному положению, но зато буду господином ее кошелька. У жены — никакой собственности. — Ни на приданое. — Ни на наследство от родителя. — Ни даже на плату за личный труд. Жена работает, учит, шьет, лечит, но плату за это получает ее муж;... Возможный гуляка и развратник, возможный деспот и грубиян. Она лишена всяких прав — за право иметь от него детей, даже (в некоторых случаях) именоваться только его именем. Он на всю жизнь лишается права какую-нибудь девушку открыто назвать "своею", "подругою", "любимою" и за это отречение берет все имущество жены. Любви, при этом насильственном, несвободном отношении, при отношении взаимного утеснения одним другого, не может быть иначе, как случайно и ненадолго. И у французов сложилась поговорка: "Le manage est tombeau de l'amour" — "любовь умирает в браке", "брак — могила любви". И как ни у кого, у них широко раскинулась холостая жизнь... Женятся под старость. "Жениться — перейти на пенсию", т.е. на процент с капитала жены. Не имея капитала, девушке из общества невозможно выйти замуж. "Законный брак" — мечта каждой девушки, самой юной, красивой и богатой. Но "законный брак" уже давно во Франции не выражает ни любви, ни привязанности, ни даже уважения. Это — только положение. Положение "законного права" иметь "законных детей", оставя им имя и то же положение. Таким образом, это есть легализованная форма, единственная легализованная, осуществить для женщины свою натуру и назначение. Казалось бы, — "назначение", указанное Богом... Но на самом деле оно глубочайше запрещено, кроме этой узкой двери с железным, вековым запором и около которой всякая ошибка смертельна, ибо она неисправима до могилы. Мужчины не желают входить в эту дверь. "Опасно". Женщины рвутся в нее. "Наше назначение!" И красавицы, юные, с богатством, — выходят за пожилых, иногда за стариков, не любящих их, обещающих им только разврат давно изношенного тела... и "situation". В результате — чахлое потомство, все более вырождающееся. И уродливое сложение нравов и нравственности целой страны. Но в основе такая маленькая вещь, как "нерасторжимость брака", и выражаемая столь ласково и обещающе: — Вы любите друг друга... Прекрасно... Но любовь вечна. Это священное чувство не должно никогда угаснуть. Мы вас благословляем, и притом навеки: вы до могилы не можете расстаться друг с другом. Вставлены только слова "не должно" и "не можете"... Но когда все слагалось, когда история только еще начиналась и люди, наивные и свежие, действительно влюблялись какою-то "смертною любовью", — эти слова "не должно" и "не можете" даже и не заметились. Между тем, они имели не нравственный смысл, а юридический. И когда юные пробуждались от угара первой любви, когда наступало трение жизни, показывались ее шипы и тернии, наконец, когда в истории самые натуры поизносились и способности к героической любви стало меньше, -"мужья и жены" увидели себя запертыми в крепкую клетку — о, куда более жестокую и неумолимую, чем в какую сажают тигров, пантер и волков! Бывали случаи, что тигр вырывался из клетки, но из католического "брака" еще никогда никто не вырывался. Даже властительнейший английский король Генрих VIII смог вырваться из ненавистного брака с Екатериной Аррагонской только ценой реформации... Т. е. не раньше, как разорвав совсем связь с Римом. Он разорвал эту связь. Англия стала протестантскою. И когда она сделалась таковою, — развод, этот знаменитый "divorlium", стал допускаться в ней легко. И вот результат: английская семья есть лучшая, самая крепкая и счастливая в Европе. Нравы английские, нравственность английская стали лучшими же в Европе. Рождаются в этом любящем и свободном браке дети самые здоровые, обещающие и талантливые. Как и в Германии, и Голландии, — странах протестантских. Тогда как на Францию точь-в-точь похожи по вырождению и разврату Италия и католическая Бельгия. Совершенно "французские нравы" сложились и в Польше, ко времени ее падения, хотя тут были совершенно другие язык, кровь и племя! Но не торжественные католические службы, не звук органа, не отдаленная тень "всеблагословляющего" или "всепроклинающего" папы тут играла роль, а два закона социальной католической жизни: — Страшно вступить в брак! Ведь он нерасторжим! — Но нужно же нам, женщинам, осуществить свое назначение. Сделайте нас матерями и затопчите за это в нас личность, отберите наш кошелек! Эти два течения или два веяния, две тенденции, два позыва и убеждения — действуют в каждой семье, каждый день, во всяком городе, от Севильи до Варшавы. И что "тень папы" перед силой, властью, влиянием, значительностью! Воображать, чтобы лично французы, итальянцы, бельгийцы были ниже, грубее и циничнее англичан или немцев, — конечно, ни малейшего нет основания. Они не грубее, не ниже. Но дьявольская формула, к которой вообще у католиков свелся брак: "возьми мое тело и отдай кошелек" (мужчины), "на, бери мою честь и счастье — и дай мне situation" (женщины), — эта формула не могла не свалить всякую твердость, не сломить гордость, честь всей страны. "На заре туманной юности" купля-продажа, в самый первый день семьи — цинизм и торговля: поди, устой в последующей жизни... У нас брак — средний между католическим и протестантским, как и все православие, уже по наблюдениям славянофилов, в фактическом, реальном своем содержании, как дух и жизнь церкви, есть колебание между формулами католичества и протестантства. "Не так твердо и резко, как у католиков, — но все-таки"... "Не так свободно, как у протестантов, — но науки не стесняемся, да и гнать в жизни никого не желаем". Вот два "православных" исповедания... И развод — средний... До Петра Великого он был совершенно свободный, не по принципу, а по практике: всякий священник имел право написать мужу и жене "разводное письмо", — собственно, по библейской формуле, — в силу которого брак их становился расторгнутым. В России, вообще, "следовали друг за другом факты", а не "развивались идеи". При Петре Великом церковь централизировалась, и старое право священника было перенесено на "духовную коллегию" или Синод, который чисто практически и под действием неразумных государственных пожеланий и требований "перестал писать разводные письма". Перестал — и просто! Никакого ответа за это, ни рассуждения об этом. Поднялся вой... Нужно очень различать боль индивидуального существования, "разбитой жизни", которая вытекает из закрытия развода, и социальное разложение, отсюда получающееся. Последнее никакой боли никому не причиняет и никогда не приписывается той или иной постановке развода: — Браков в стране стало меньше. — Поколения, как будто, все хилеют. — Женятся не в молодых годах, а больше в средних летах, а то и под старость. — Старых дев много. — Повышается приданое. — Шумят трактиры. Улицы переполняются проститутками. Но никому не придет в голову: — Все это оттого, что развод страшно стеснен; доступен избранным и богачам; тянется годы. Связь эта только в последние годы начала усваиваться обществом; когда она войдет в головы духовных, — и консисторий, и канонистов, — и представить нельзя. Они слишком мало заинтересованы в понимании всего этого дела. Между тем, практическое положение развода зависит, конечно, от них, и только от них. И, вот, здесь "юридическая помощь женщине", — именно помощь ей, как семьянинке, - может разбиться, да и будет непременно разбиваться о глухую стену. Здесь нужна не "осведомленность о своем праве", но переработка самого права. И новое общество от пассивной роли "согласования жизни с законом" вынуждено будет самою жизнью перейти к роли активной, творческой. От "охраны прав женщины" оно перейдет к "охране женщины", — и станет возбудителем отмены прежнего, в законах утвержденного, бесправия. Впервые опубликовано: Русское Слово. 1910. 30 марта. № 72.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|