| ||
|
Вышел третий и последний том "мгновенных слов" Владимира Серг. Соловьева, его записочек, писем, телеграмм, шуток, стихов, каламбуров и глубоких изречений, какие он бросал в течение жизни... не в корзину, а в карманы друзей своих, просто знакомых и даже едва знакомых людей, с которыми его сталкивала жизнь и деятельность; и эти письма они сберегли; а друг его и благоговейный хранитель его памяти, профессор философии Э.Л. Радлов, все это собрал и тщательно издал. Россия не может не быть благодарна Радлову. В трех томах живая и конкретная личность Соловьева встает с такой ощутительностью, что мне, по крайней мере, показалось при чтении первого тома, будто Соловьев разговаривает у меня в комнате с другими людьми, и что он вовсе и не умирал... Происходит такая живость оттого именно, что он, кажется, никогда не "засаживался" за письма, а писал свои писульки "на ходу", урывком: и сумма их сыграла роль живой фотографии. Исключения, может быть, составляют его письма к важным католическим особам, в Загреб или в Париж; тут он "садился" и "сочинял"; но, как бы эти письма ни были важны в "догматическом, философском и исповедном" смысле, для живой личности покойного они ничего не дают или дают мало. Покойный обладал зеркальностью души и всегда при разговоре отражал несколько в себе лицо другого, горящего, собеседника. Напротив, в записках "на ходу" он никого не отражал, потому что торопился; и в них он говорит сам, и говорит один. Один не очень остроумный, но, говорят, чистосердечный немец из Штутгардта сказал в большом кружке писателей по поводу собранных Радловым писем, что "во всей русской литературе он не знает большего циника, чем Соловьев, — и именно это открылось в его письмах". Поводом к этому, без сомнения, послужил тон непрерывной шутливости, постоянного остроумия, с которым Соловьев говорил о всех вещах — о предметах религии и философии, о друзьях и врагах, о родине и загранице. Обо всем. Откуда, в самом деле, эта шутка? Она постоянна у Соловьева. Шуткою мы облегчаем жизнь. Мы шутим, когда нам трудно или что-нибудь "невозможно". Разумеется, когда при этом есть и врожденный дар шутки. Но "врожденно" цинизма не появляется, это — само собою разумеется. Ибо "цинизм" есть "насмешка над жизнью", и откуда же она возьмется, когда жизнь неизвестна и даже не начата? Талант шутки есть преизбыточество ума, фантазии, живости, смешливых сопоставлений, т.е. очень быстрой, почти моментальной способности комбинировать по-новому предметы, слова и мысли. Этот врожденный дар был у Соловьева, о нем говорят все его "писульки", эта почти трехтомная игра слов. Но немец протянул отсюда до "цинизма": между тем врожденным даром шутки Соловьев облегчал свое бремя жизни, явно очень тяжелое для него по множеству внутренних и внешних причин; и утешал или рассеивал себя при постоянных своих, в сущности, неуспехах, неудачах. Примерный, образцовый профессор по всем задаткам, по подготовке в университете и в духовной академии, — он в начале же своей деятельности был признан "невозможным и недопустимым на кафедре" в каком бы то ни было учебном заведении. Потом пошло дело еще хуже: усилиями Победоносцева были признаны "вредными вообще всякие его сочинения по богословию", т.е. не только сущие, но и будущие; и даны были соответствующие инструкции по тогдашней цензуре, а духовным журналам просто было предписано "не печатать". Это было вполне отвратительно, но нужно заметить, что такое вполне отвратительное распоряжение было дано вполне чистым человеком. Просто — Победоносцев был так убежден. "Все, что пишет Соловьев, — только вредно для России", — говорил он и устно; и соответственно распорядился. Радикализм, страсть и "коренное решение вопроса". Огонь встретился с огнем, и сильнейший попалил слабейший. В воспоминаниях "Исторического Вестника" было как-то напечатано, что в 1905 г. радикалы, овладев почтою в каком-то уезде, по Волге, перестали "пересылать по почте" все консервативные и средние журналы и газеты, а оставляли их лежать, говоря: "Мы не заинтересованы в аккуратном доставлении сих газет". Пусть сами "доползают"... И Победоносцев, делая распоряжение по журналам своего ведомства, вероятно, тоже думал: "Пусть Соловьев на ручной машине сам печатает свои статьи; мы, духовные, и вообще Россия, в этом печатании не заинтересованы". Философу во всяком случае приходилось тяжело... И он шутил и шутил, горькими своими шутками. Конечно, цинизма в нем и капли не было. На всем протяжении трех томов нас кольнуло морально следующее. Вышла какая-то книга с предисловием Соловьева. Журнал "Вопросы философии и психологии", где все работали друзья Соловьева, бывшие с ним все на "ты", дал неблагоприятный отзыв о книге, однако без малейшего упоминания о предисловии Соловьева; неблагоприятный и притом насмешливый. Казалось бы, вольному — воля: не могут же все любить то, что нравится Соловьеву. Но Соловьев, хотя и был "друг своих друзей", — вдруг в этом случае обнаружил что-то вроде их начальника, господина, вообще отнюдь не "равного с равными": он пригрозил полным своим отстранением от журнала, если означенная рецензия не будет вынута (вырезана) из отпечатанной уже книжки, что наносило и материальный ущерб очень бедному изданию, и задерживало книжку, и было оскорбительно для рецензента, наконец, оскорбительно и для всей редакции. Весь тон был "диктования условий"... (См. его письмо к Н.Я. Гроту.) Соловьев знал, что он есть первая фигура в философском журнале, что "разойтись" с ним для журнала невозможно. Но он не понял или никогда не чувствовал, что такое положение диктует изощренную деликатность, уступчивость, "не гоньбу" даже и за бестактностью или кой-какой обидой. Но он был поистине "на ты", как старший в артели с подручными; он был внутри страшно горд и отнюдь "равным" себя ни с кем не считал. Таким образом, "товарищество" его с "товарищами" было мнимое. И вот тут хочется видеть причину его жизненных неудач, и причину притом религиозную, настоящую. "Гордым Бог противится" — поговорка библейская и, кажется, русская народная. Над всеми "начинаниями" Соловьева не было Божия благословения, — тихого, хорошего. Не было им и человеческого долгого сочувствия. Он был так талантлив, что сразу все вставали навстречу ему... Катков, Ив. С. Аксаков, славянофилы и западники, — все перед ним именно "вставали", когда он среди них появлялся. Достаточно сказать, что Катков напечатал в своем "Русск. Вестнике", где тогда печатались романы Достоевского и Толстого, его докторскую диссертацию — "Критику отвлеченных начал": вещь, совершенно самоубийственная для журнала!! Таким образом, "все" были "готовы на все"... Но он был именно одинок, а не "друг своих друзей". Правда, он как "зеркало"-то отражал собеседника: но за стеклом этого зеркала уже стояло или дерево, или пустое пространство, или что-то. В этом "что-то" был и гений, и одушевление, и высший полет, но ко всему была примешана огромная уединенная гордость, уже ни с кем не считающаяся, никого не уважающая... Это шло бы к Наполеону, к Скобелеву. Им она была нужна, у них играла роль. Но зачем она философу? Или — "Божьему человеку"? Незачем. И большинство, притом не худших людей, оставляли его или даже делались его противниками. Отсюда его судьба, довольно безрадостная. Он перерезал нашу "русскую атмосферу", как пылающая, пугающая, необыкновенная комета; и — исчезающая с горизонта. Но при всем почитании его никак нельзя поместить его в то высокое и вечное созвездие, которое протянула над землею история философии. В нем не было той благородной тусклости лица, какую мы находим у всех философов, от Фалеса до Канта и Дж. Ст. Милля, "о жизни которых что рассказать?". Есть великие качества в большой известности. Но есть тоже великие качества в совершенной безызвестности. Философия роднее второму. Почему-то роднее... Вот этого благородного "матового, спокойного" цвета мы не читаем на лице Соловьева: который кипел, сверкал, блестел, может быть, как бриллиант — и все-таки как не философ. Охотно соглашаемся, что он был "более чем философ": но только духа философа (при огромных философских способностях) в нем совершенно не было. Совершенно другие все признаки, весь "абрис", весь "паспорт"... "По этому виду, — сказал бы перевозчик Харон, — можно проехать в Царство Небесное, во дворцы, в общество, аристократию, к поэтам, к католикам. Но где Платон и Кант, Малебранш и Спиноза — туда по приметам этого паспорта дороги нет". Впервые опубликовано: Новое Время. 1911. 1 мая. № 12619.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|