| ||
|
Скучно, скучно! Ямщик удалой,
I Господин Витте не только искусный, но и бесспорно удивительный министр; он — удивительный министр в сфере самой трудной, запутанной, специальной в сфере финансов, и в то же время, это — сфера, где всякая боль чувствуется особенно больно, и, главное, сейчас, немедленно. Мучительная сфера, где мы все столько лет напоминали доктора Герценштубе, из "Братьев Карамазовых", который, будучи позван к пациенту, неизменно разводил руками и произносил всегда одну и ту же фразу: "Ничего не понимаю". Мы "ничего не понимали" в наших финансах, кроме одного, впрочем, что явно идем к разорению. Нами управляли мужи безупречной добродетели — Бунге, Грейг и еще многие, "имена же их Ты, Господи, веси"; г-н Витте управлял железнодорожного станцией где-то на Юго-западных дорогах. Случай, — тот "случай", который называют "глупым", — свел с гениальным станционным смотрителем Ив. Ал. Вышнеградского, тоже до известной степени человека "случая", таланта, удачи. И началась золотая эра наших финансов: мы вдруг стали "понимать" их; Герценштубе вдруг превратился в Захарьина, и, конечно, пациенту, которого когда-то отпевал "Вестник Европы", в защиту которого так беспомощно распинался в "Дневнике писателя" тот же Достоевский, решительно ничего теперь не угрожает. Так "случай"? так "глупому" случаю предоставлена власть. И где же? даже в финансах, где каждая "глупость" оплачивается миллионами народного достояния?.. Нельзя ли обдумать научно, теоретизировать этот "случай"? Я хочу сказать, разве нельзя устроить, чтобы "случай", подобный тому, который возвел г-на Витте на министерский пост, стал правилом повседневной государственной работы; а то "правило", по которому на постах министров сидят беспомощные добродетели — вроде Герценштубе, Бунге и Грейга — стало редким и недолговременным случаем? Ибо, конечно, то, что г-н Витте смог подняться на верх служебной иерархии — это составляет великую, честную сторону нашего государственного механизма; но что он поднялся сюда благодаря случаю, что государственный механизм нисколько не нащупывал в себе эту колоссальную мощь, эти удивительные способности, что он вовсе не тянул в себя их, не тянул — кверху, это есть не только мучительная, но и самая опасная черта нашего государственного механизма, которую мы должны честно сознать, мужественно обдумать. Кто может уверить нас, что в Обществе, "Юго-восточных дорог" не сидят теперь другие Витте, которые тщетно ожидают и никогда не дождутся встречи с другими Вышнеградскими? Кто смеет сказать, что если не сотни, то десятки "маршалов" так и не вынимают никогда в России "маршальского жезла из ранца" и смиренно "провожают глазами" начальство, которое, в свою очередь, рассыпается в сетованиях, что "нет людей", "ничего нельзя предпринять без людей"... И люди есть, но они — "с ранцами"; и есть "маршалы", которым никогда бы не следовало скидавать с плеч ранца... В чем же дело? Где тайна? II Г-н Витте и Вышнеградский оба служили в частном обществе Юго-западных железных дорог; там они работали, без сомнения, хорошо работали, и живо рассмотрели друг друга. Они, впрочем, так и могли бы умереть частными коммерческими людьми; но случайно (это уже второе сцепление случая около того первого, о котором мы упомянули) г-на Вышнеградского, бывшего профессора и потом директора Технологического института, знал Катков, бывший профессор Московского университета. В ряде пылких, удивительных по смелости статей, он на него указал, дал его почувствовать, заметить; частный человек указал на частного человека; его голос был услышан, его голос мог быть услышан, и если не Россия, то финансы России были спасены. Итак, тайна раскрывается: принципы частной деятельности в противоположность принципам государственной службы. Первая тянет в себя людей, нащупывает дарования и ими жадно пользуется; вторая перекатывает людей, всю их сплошную массу, из XIV класса в XIII, из XIII в XII, и т.д., от "советников" просто до советников "действительных", и от "действительных" только — до "тайных". Но советники тайные и явные, действительные и недействительные как-то плохо "советуют". Частная деятельность, частный почин... Величайшая личная заинтересованность в деле, величайшая свобода в выборе средств, при господстве над всеми одной, как бы разлитой в общем сознании, цели — вот и все, и все секреты частной предприимчивости в сравнении с государственным "движением". Нет более этого дела, частным образом предпринятого, и мы все, около его кормившиеся, остаемся без хлеба; падает оно — мы голодаем, цветет — и мы получаем возможность откладывать на черный день. Но канцелярия? но департамент? Они всегда "цветут"; они "цветут" совершенно независимо от нашей работы; ибо "штаты назначены", все оформлено, подписано, и пока есть Империя и я смирен — я сыт. И мы все смиренно разводим руками над бедным пациентом, именуемым Россиею, и говорим беспомощно о его болезни: "Ничего не понимаем". Нет решительно никакого мотива взглянуть в книжку, вспомнить случаи из прежней практики. "Мы ничего не понимаем"; чту делать — "не понимаем". Господин Витте понимает — ему и книги в руки; мы "не понимаем" и сидим также прочно, а может быть и прочнее, чем... Витте. Нам не для чего понимать; Империя, переживет, наверное нас, при всем нашем "непонимании", и наши дети будут служить совершенно так же исправно, как и мы. И все будут сыты около великого больного, с его застарелыми хроническими недугами. Ведь заболевание финансов, после войны 76-77-го года, было именно острым заболеванием; оно требовало немедленной, сейчас помощи. И мы нервным энергичным движением схватив... сперва профессора, затем станционного смотрителя — вдруг исцелели. Немножко похоже на то, как это было при Петре. Незадолго до него, с шеститысячным отрядом Делегарди исходил Московскую Русь, разбивая десятки тысяч войска, где бы и какого ни встретил; решительно, он был в нашей земле как неуязвимый монитор среди старой деревянной рухляди. Предстояло или быть России и перемениться, или не перемениться и перестать быть. Петр, этот удивительный Петр, над которым так долго и безуспешно гадают историки, вся тайна успехов которого и состоит именно в том, что он всходил на престол с чертами частного человека и угол частного же воззрения на людей, дела, отношения никогда не терял потом, — этот чудный император и сказочный "капитан бомбардирской роты", который неожиданно разбудил Россию барабанным боем, и в шутках, весельи, мешая забавы с победами, повел к великому и героическому, — в минуту смертной опасности ухватился за мальчика, продававшего пирожки на улице, и повелел ему быть устроителем нового войска, крепостей, столицы. Мальчик был вороват и гениален; Петр не однажды крепко бил его палкой; бил и не оставлял доверием. И уже в 1709 году мы имели Полтаву... III В Петре мы имеем исключительный и личный пример успешности, основанной на гармоническом сочинении государственного с частным. Есть одно учреждение, века действовавшее, действовавшее еще с большими успехами, чем Преобразователь России, и которое также представляет удивительное сочетание частного замысла с общею целью. Это — иезуитский орден и его роль около папства. Мысль Лойолы была совершенно частная мысль; папы только допустили ее осуществиться, но они ее не создали, они в нее не вмешивались, когда она осуществлялась. Санкция, благословение — все, что им принадлежало; и обильные плоды, которые свободно им принесли люди, свободно организовавшиеся. Между подробностями — вот одна, в которой по крайней ее оригинальности мы опять узнаем частное изобретение, личную догадку. Человек там испытывается не на деле, a priori вверенном, и не в одной способности этому делу иногда не отвечающей и часто в нем самой слабой, — как это практикуется всюду в "службе"; но он изучается до дела и в полноте даров своих. Изучается характер человека, темперамент, гибкость или неподатливость, усидчивость или гениальный огонь. И когда высшая страсть найдена, наилучшая умелость определена, "искра Божия" вскрыта — его бросают на отвечающее дело и уже никто не следит за подробностями его полета. Величайшая свобода, которая только скрепит величайшую дисциплину; частный почин, который доведет до виртуозности, до гениальности разработку общей цели. Чувство какого-то облегчения и радости разлито во всей работе, где никто не мучится, никто не мучит, но все дружною стаей, на могучих крыльях, мудро и даже с упоением поэзии летят к темным целям своим; между тем как добродетельные "отечества", бездарные и обозленные, стоят беспомощно перед Седаном, Садовой, Севастополем... Все дело не в методе. Не в законах, не в учреждениях, даже не в людях — но в методе. Люди дрались под Севастополем, как львы; но пули не долетали, обозы опаздывали, хлеб был затхлый и производил не сытость, а дизентерию. Какие-то человечки не сделали маленького, им порученного, дела; каким-то человечкам не было мотива сделать это дело; какие-то человечки, несмотря на все средства двойного, тройного контроля сверху, двадцать пять лет смеялись в кулак и "проводили трех губернаторов"... — "Да что губернаторов"... "Контроль сверху", контроль "непосредственного начальства"; "внезапная ревизия". И только; и никакой еще политической или административной мысли; но внезапно ревизующий есть минутный гость; а непосредственный начальник есть партнёр в карты. И вот уже все случайно или фиктивно... Гоголь, Грибоедов, ранее Капнист — они выплакали глаза по отечеству; бич сатиры свистал — и напрасно... Нужно изобретение. Пока нет изобретения — бич может свистать, сатирик — негодовать; никто их не услышит, никто им не отзовется. Чем был по существу, как не пустою и бездушною, но необыкновенно, вместе с тем, умною методическою машинкой — новый суд! Взятку стало некуда бросить, и в этом гениальная сторона гаерского изобретения, а вовсе не в яко бы............................................................. ............................................................................... ...Бес благородный скуки тайной.
Иллюзии и иллюзии; иллюзии не только воображения, но самой воли. Мир христианский есть по существу своему мир неудач, разочарования и слез, и вытекающей отсюда молитвы. Если бы мы имели хороших чиновников — мы разучились бы молиться. Мы все поехали бы в Аркадию, тогда как теперь идем в храм, пока еще идем в храм... Разве это не вечно: Блаженны нищие духом... Или это временно: Блаженны гонимые... И, наконец, это изменимо: Блаженны алчущие и жаждающие правды... Мир христианский — есть мир сумерек, мир радости, которая пронизывает, но только как луч, волны темноты и скорби. Радость — это поцелуй неба земле, краткий как именно поцелуй, обрывающийся через секунду; ежедневно — труд, рождение, сутолока, толчки; "одежды кожаные", которые получил Адам, как только он выпал из пеленок. Не верны, в самом существе своем не верны петербургские видения; и сам Петербург, как уже заметил проникновенно Достоевский, есть "самый умышленный город на земле"; тем паче — умышленны и лживы его мечты. порывы, "соображения", и не только соображения его "департаментов", но и его журналов... Не нужно вовсе Петербурга; pereant [пусть погибнут (лат.)] конверсии; я ожидаю в истории, придет "хор странников"... и великая блудница, — впрочем, такая холодная блудница, такая растленно-холодная, которая в самый момент эксцесса спокойно давит клопов на стене, эта жаба, выползшая из "хладных финских вод" на "топкий брег" в дельте Невы — будет не столько растерзана, как просто раздавлена с гадливым чувством. Блаженны нищие...
Ибо, как уже обещано — ...они утешатся.
Впервые опубликовано: Русское Обозрение. 1897. № 4. С. 776-782.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|