| ||
|
Закатилась крупная звезда русского духовного, русского умственного небосклона: умер проф. Лесгафт. Еще гимназистами, в провинции, мы слыхали повторяемое: "Лесгафт", "Лесгафт". Это говорили приезжавшие из Петербурга студенты, медики и естественники. Потом, став сами студентами, мы опять слышали это имя, тоже не отдавая себе более ясного отчета в его значении. И вот мы выросли, живем, служим — все повторялось кругом то же: "Лесгафт", "Лесгафт". Оно звучало в семьях, в учебных заведениях, в заседаниях разных ученых обществ. Слышалось около него другое имя: "лесгафтичка". Точно образовался какой-то духовный орден около какого-то папы, — только на этот раз другого направления и с другим содержанием, но с таким же глубоким почитанием своего духовно-биологического папы! Наконец, прошло еще несколько лет, у вас родились и подросли дети, — подросли в скверном петербургском воздухе довольно плохо: и вот тут, в заботе и тревоге, вы вдруг услышали голос: — К Лесгафту! Ведя девочку или мальчика с каким-нибудь угрожающим искривлением позвоночника, с бледным бескровным лицом, с ранним ослаблением зрения, с необъяснимым бессилием, с нелепыми для возраста головными болями, — вы подымались по полутемной лестнице (ход со двора) в четвертый этаж, отворяли дверь и входили в небольшие, тоже не очень светлые, комнатки, где будто обитает заштатный священник или отец дьякон. Так привыкли вы именно к этим комнатам, этого вида, этого духа, — у чистой, благородной части нашего духовенства, которая чистоту и скромность души выражает и в тихом, хорошо выметенном и вымытом, виде комнат. Решительно, — квартира всегда имеет психологию своего обитателя: и у Лесгафта от квартиры его веяло чем-то старым, тихим, милым и ученым. Множество книг на кое-каких полочках, — вовсе без шкафов; инструменты и аппараты непонятного вам значения. И вот выходит низенький, серенький старичок: — Петр Францевич Лесгафт. Это-то историческое имя, которое вы слышали еще мальчиком, слыхали в Москве, слыхали в городах по Волге! Да, он. "Он" приказывает ребенку раздеться, — конечно, догола и всей фигурой, — и внимательно, долго изучает все его тело. Каждая косточка пощупана, каждый орган исследован. Точно второй "бог", ревизующий создание первого, т.е. настоящего и, конечно, единственного, Бога. "Наденьте платье", — распоряжается он ребенку и начинает изложение вам. — Никаких лекарств! — Пожалуйста, никаких железных корсетов, деревянных или лубочных шин, никакой машины около организма! — Организм испорчен вами, родителями. Природа его должна исправить: воздух, питание, солнце, движения! "Движения"... Эта часть разлагалась в целую науку, — и нужно было иметь ум, чтобы только понять объяснения профессора! Всякий найденный им недостаток организма исправлялся через движения-игры, с мячом, с разными тяжестями в руках, с подвязыванием тяжестей к рукам и ногам. Игры были так систематизированы, что ребенок вынуждался самою игрою сгибаться так-то, под таким-то углом и с такою-то живостью, в такую-то сторону. Я описываю то, что мне пришлось наблюдать. Бесчисленные другие родители, без сомнения, видали и знают другие упражнения. Мысль их заключалась в пробуждении питания увядающего органа, в создании упражнения для него, и, через это, в приливе крови к больной части. — А кровь вылечит! — Но откуда взять крови? — Из воздуха, солнца и движений! Я намечаю чуть-чуть, намечаю крупинку из того, что составляло целую науку, с лабиринтом вспомогательных сведений. Специалисты в специальных статьях изложат ее. Да чтобы усвоить это и понять, чтобы наконец рассказать это и передать, — нужно годы учиться. С понятным бессилием родитель, часто родительница, говорит профессору: — Я, Петр Францевич, ничего из этого не понимаю. И сверх того уже все забыла, что вы говорили. Это такие подробности... — Имеете ли вы средства немного заплатить моей ученице, которая производила бы с вашим ребенком все эти упражнения у вас на дому? При вашем согласии, вы спускались вниз, — переходили куда-то: и перед вами открывалось что-то похожее на целую академию! Это был целый, оригинально и самостоятельно им придуманный и созданный университет, своеобразно комбинировавший и своеобразно применивший биологические науки к пользе и здорового и больного человека, больных и здоровых людей. Везде мелькали "лесгафтички", внимательные, послушные, хочется сказать, — покорные своему наставнику ученицы, с тихими, умными взглядами, молчаливые, деятельные, живые. Я передаю, что видел, как видел... В другие минуты и другим, может быть, казалось иное. За осмотр и изучение вашего ребенка он ничего не брал, т. е. отказывался от платы, если она была предложена. Начинавшая посещать вас его ученица назначала плату столь маленькую, что вы не могли не удивиться, из-за чего она работает. И так деятельно работает каждый урок, не останавливаясь сама в движениях, ни на минуту не давая остановиться и ребенку, кроме "назначенных профессором" перерывов. Являлся вопрос, на какие же средства профессор живет? Верно, лично кого-нибудь лечил. Этой стороны его деятельности я совершенно не знаю. Через каждые две недели мать обязана была показать Лесгафту опять своего ребенка: и он опять нагибался и так же тщательно изучал его части, его члены, его органы. Присутствовала при этих повторяющихся осмотрах уже "лесгафтичка", назначенная им для упражнений, и на нее он шумел, когда нога не росла или перегиб не разгибался. Вздыхая по дороге, "лесгафтичка" иногда говорила: — Петр Францевич уже стар стал и не так свежо помнит все, как бывало в прежние годы. Как же опухоль не опадает: вы видите сами, что опадает. Но через две недели после предыдущего осмотра он не помнит, какая была опухоль тогда. И вот теперь бранит меня. Я не виновата. "Мамаша" успокаивает девушку, явно невиноватую. Она сама такая худенькая, не очень здоровая, — и так старается при упражнениях. Но признаюсь: какую нужно иметь силу сосредоточения и внимательности осмотра, чтобы при десятках ежедневно показываемых ему детских ножек, — удержать на две недели в памяти перегиб или недогиб каждой ножки, перегиб иногда неуловимо малой значительности! Удивительно, если он исполнял это успешно в молодости, в зрелом возрасте, все сорок лет до старости! Удивительно!! Но если бы он не помнил все в мельчайших подробностях, — он и не мог бы надеяться помнить, не мог бы, следовательно, и производить всей своей чудовищной по трудности, сложности и тонкости работы!! Но он ее делал. Я забыл сказать, что при вторых, третьих и т.д. осмотрах он также не брал платы, — со всех, в том числе и с состоятельных! Не знаю, как он жил, но совершенно понятно, что он отказался поступить в санаторию, в Каире, — за дороговизною платы! О нем вздохнут во всей России. А говор о нем прокатится крупной волной от Петербурга до далеких уголков Сибири. Везде есть ученики его, его слушательницы. С 70-х годов прошлого века, когда о "физических методах воспитания" никто не думал, не заботился, предполагая, что все "само вырастет" и "само исправится", — он прекрасною немецкою душою, с немецким глубокомыслием, принялся за задачу: "поставить хорошо здоровье и рост русского ребенка". И что ему было до "Гекубы", как говорит Гамлет? Он был немец, лютеранин. Но он остался в России: "Бог над всеми людьми, и все люди — Его дети". Для русских детей, их десятков тысяч, лечившихся у него, — старичок с Английского проспекта останется навсегда дорогим дедушкой. А по связи их с остальными, по ученикам и ученицам Лесгафта, которые останутся лечить и "исправлять", — он сделается "двоюродным дедушкою" вообще всему множеству русского ребячества. "Родители нам дали жизнь, а он — здоровье". Это — так близко и продолжает одно другое. Впервые опубликовано: Новое время. 1909. 1 дек. №12114.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|