В.В. Розанов
Памяти В.Ф. Коммиссаржевской

На главную

Произведения В.В. Розанова


Как Несчастливцев в "Лесе" Островского неожиданно находит "трагическую актрису" в имении своей тетушки, вдовы-помещицы Гурмыжской, в лице ее дальней и бедной родственницы, теснимой любовью и обстоятельствами, — так Россия, до некоторой степени, нашла себе "трагическую актрису" в лице безвременно погибшей Коммиссаржевской. И так же жадно, как он, — она ухватилась за Веру Федоровну. И театр ее в Петербурге, но особенно она сама лично, — были окружены горячею любовью энтузиастов, особенно из молодежи.

* * *

Коммиссаржевская значительно выходила из рамок "актерства", "актрисы"... Привычка ли, традиция ли, а может быть, и бедность талантов на сцене, сделали то, что со словом "актер" мы невольно соединяем представление чего-то "цехового", ремесленного; чего-то "непременного" — с одной стороны, и "на все руки годного" — с другой. "Иван Иванович" или "Варвара Ивановна" на все роли пригодны, — только меняют "парички". И, с другой стороны, они всю жизнь только и делают, что "меняют парички": другой жизни нет... Человека нет, гражданина нет; только "играют роли"; и, в сущности, — сами "без роли" в громаде человечества.

Коммиссаржевская была гражданин, человек; была художница. "Цехом" и "ремеслом" от нее не пахло.

Более: не выйди она в актрисы, художественный ее дар или, скорее, дар лирико-художественный прорвался бы в другую сферу, только лишь немного изменив свои очертания, "применившись к обстоятельствам". У нее было большое "я". И это "я" везде бы выразилось, засверкало и привлекло к себе внимание.

Отнимите у М.Г. Савиной, тоже великой актрисы, гардероб и гримы; отберите у нее "роли", и что останется?.. Умная живая женщина; даровитый человек. Но без всякого другого призвания. Ни на какой сфере она не вышла бы из рамок "обыкновенного", — и только единственно на сцене она заблистала и приковала к себе взоры, умы, критику.

Это — урожденная актриса, от колыбели актриса. И — только актриса.

Коммиссаржевская... скорей была яркий, патетический, лирический талант, который мог выброситься куда угодно, на какой угодно берег. И если он выбросился на сцену, то это была судьба, может быть, счастливая судьба, но — без непременного в себе. Отсюда, в противоположность Савиной, она так поздно выступила на сцену, — и задумывала, последний год, перейти в другую совсем сферу, педагогическо-театральную. Всякому понятно, что это — совсем иное, чем самой играть на сцене, под тысячею устремленных на нее глаз. Другой талант, другие средства ума, другие слова и движения. Все другое.

Достаточно было немного раз увидеть ее на сцене, чтобы почувствовать, до чего она бессильна, как слабеет в главных господствующих, вековых ролях русского театра — бытовых; или, так как этих ролей она и не брала на себя, в отдельных, кратких черточках "бытового", которые ведь не могут не встретиться в каждой роли, как они есть и в каждом положении человека, самом трагическом и случайном. Всякий герой и во всяком несчастии ведь ест, пьет, спит и, словом, не свободен от первоначальных, простейших элементов "быта". Это и подводит нас к главной и новой черте Коммиссаржевской: она была совершенно неспособна передать сколько-нибудь характерно и живо, наконец — просто умело, ни одного штриха "быта", т.е. "повседневного", "обыкновенного"! Как это удивительно: не умеет ничего обыкновенного!! То есть — вся необыкновенна и нова!

Конечно... "трагическая актриса"! и даже — трагическая личность!

Это и есть ее главное. "Гримы" не затушевывали Коммиссаржевскую, а "роли" она играла только те хорошо, где играла "Коммиссаржевскую", все — ее и ее, ее — одну, ее — всегда; играла свои оттенки, интонации, трансформации, перевоплощения. В душе ее и в голосе звенела одна струна, болезненная, надтреснутая, — которую ничто заглушить не могло... И по этой звенящей струне голоса, такой особенной и личной, всегда можно было найти ее, в толпе, в ночи, где угодно... По звуку открывалось лицо, в звуке узнавался человек. "Это опять она!" — сказал бы каждый, не знающий ее в лицо, или рассеянный, или случайно отвернувшийся от сцены.

Загадочно и прекрасно. Немного волшебно. В актере это волшебно, — "играющем всякие роли". Гейне как будто лично знал Коммиссаржевскую, написав стихи:

Расписаны были кулисы пестро,
Я так декламировал страстно,
И мантии блеск, и на шляпе перо,
И чувства, — все было прекрасно.
Но вот, хоть уж сбросил я это тряпье,
Хоть нет театрального хламу,
Доселе болит еще сердце мое,
Как будто играю я драму!
И что я поддельною болью считал,
То боль оказалась живая, —

О, Боже, — я, раненый насмерть, играл,
Гладиатора смерть представляя!

Совпадение роли и действительности, живого существа и "актрисы", так поразительно в Коммиссаржевской и так исключительно для нее, — что это не могло не обратить всеобщего внимания. Кто же интересуется актером "как частным человеком"! Он — "весь на сцене". Но к Коммиссаржевской существовал всеобщий интерес как к человеку, так как все чувствовали, что в ней "актриса" и "человек" слиты в одно. И не человек служит "актрисе", а "актриса" служит человеку.

Это всех взволновало и заняло.

Еще немного чего-то добавить бы, — и получилось бы великолепное зрелище... Но у Коммиссаржевской был "надтреснутый голос"... Мечты души ее были гораздо выше действительности; зрение хватало дальше, чем сила крыльев. Она вся была трепетание, порыв, но не успех...

Так и полюбили в ней все этот трепет, порыв и страдание; полюбили бессилие... Оплакиваемое нами всеми в себе...

Каждый полюбил в ней частицу своей души, лучшую; трагическую и бессильную.

Русские "струны" все звучат в тумане.

Звуки слышим, лица не видим.

Кто-то зовет, куда — не знаем.

И тоскуем. И будем жить в тоске, пока не умрем...

Все — как Коммиссаржевская.

Вот в этот полет своего "турне" она и увлекла души множества людей, особенно молодежи; но не ее одной, далеко не одной ее. Всякий молча, про себя, в глубине души отнес что-то заветное свое к "ней", соединил свое лучшее, может быть похороненное или замученное, — к "ней"; и следил с двойною мукою за ее движениями, голосом, словами на сцене... Но кое-что из "сценического" каждый смотрел, как на тропочку своей биографии, своего "возможно бы", "нужно бы", но что "не вышло", "не удалось" или "чего я не сделал"...

И вот еще немножко бы большого разума сюда, на сцену, или самообладания, или могущества какого-то, которое мы не умеем определить. Но все русское бессильно...

Она умерла страшно и прекрасно. Ну, что умереть "на пенсии" и в старости, с вывалившимися зубами. Дайте немного прекрасного самой жизни, — а не одному театру. Жизнь также хочет, темный Рок истории хочет и трагедии, а не одной комедии и водевилей. Рок говорит: "Вы все живете бытом, но нужен и случай".

Коммиссаржевская из черной урны Рока вынула "случай", самый ужасный, но и прекрасный.

Именно — в Самарканде, у сартов, вдали, вдали ото всех, кто знал и любил ее, — от заражения черною оспой.

Была — и нет.

Любили — и нет ничего.

Так погасла ее "перелетная звездочка", только пересекшая нашу земную атмосферу. И откуда она пришла, куда ушла она, — не знаем.

Мы взглянули, — и ничего нет. А любили и залюбовались и "по звездочке" гадали свою судьбу. Но мы еще живем, а ее нет.

1910 г.


Впервые опубликовано: Русское слово. 1910. 14 февраля. № 36.

Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.



На главную

Произведения В.В. Розанова

Монастыри и храмы Северо-запада