В.В. Розанов
Пегий человек

Гапон, по-видимому, погиб, — унизительно и жестоко, как тот союзный римлянам царек Альба-Лонги, который в минуту критически опасной битвы стал переходить на сторону врагов, по сделанному заранее уговору с ними, и не перешел только по догадливости римского царя, сурового Тулла Гостилия. «Это он делает по моему повелению и окружает врагов!» — воскликнул Тулл, когда вестник прискакал сказать ему, что албанцы сближаются с врагом. Римляне, уверенные теперь в успехе, ринулись и победили. На другой день к Туллу подошел и тайный изменник с поздравлением о победе. Но царь сказал ему: «Как вчера ты колебался между римлянами и фиденцами, так сегодня тело твое будет размыкано конями». Несчастный был разорван пополам запряженными «в него» конями, а Гостилий воздвигнул, по обету, храм в честь Страха и Ужаса: царь и сам был испуган смертельно во время битвы, когда понял измену союзников и перед очами его пронеслась и собственная гибель, и гибель Рима.

Есть люди об одном цвете — черные, белые. Но есть еще несчастно рожденные люди, пегие, которые совершенно искренно не могут одному чему-нибудь служить, и совершенно искренно служат двум господам; т.е. измена то одному, то другому, и в конце концов всему и всем составляет самый стержень и «истину» их души. Да, есть истина и в неистине, пафос лжи, талант обмана. Конечно, это несчастье, и такому-то несчастию, по-видимому, был обречен Гапон.

Плеве не был из тех недалеких или доверчивых людей, который зря подпустил бы к себе или вошел бы в сношения с человеком, для него лишним и ненужным. Плеве был человек дела, «службы», и свое важное служебное время, оплачиваемое государством, не стал бы тратить на пустые отношения к третьему, безразличному или мало нужному человеку. Поэтому «священник пересыльной тюрьмы отец Георгий Гапон», без сомнения, оказывал ему ценные услуги в своей должности, столь близкой к сердцу заключенных. Такая же связь с Зубатовым и, несомненно, громадный авторитет и полное доверие «охранительных» органов правительства была приобретена Гапоном, простым рядовым священником, которому так трудно выдвинуться перед большими сановниками и чиновниками, не без оснований, и притом самых веских оснований. Но «охранные органы» не приняли во внимание вот эту бывающую у человека врожденную «пегость». Между прочим о Гапоне пишут, что он был «грубо невежественным человеком». Тут разгадка многого. Рядовой священник, сказать попросту «поп», «не токмо за страх, но и по усердию» служивший (как все наше, глубоко государственное, духовенство) отечеству вплоть до Плеве и Зубатова, мог начать по-семинарски и прилежно, но без дара и вдохновения, ознакомляться по книжкам вообще с рабочим вопросом, рабочим движением, раз уже судьба и биография поставила его в самое «пекло» этого движения. «Фуффенций (имя союзного царька) начал сближаться с албанцами». Обнаружилась «другая шерсть» в существенно разношерстном. Все духовенство наше ведь глубоко государственно, но и глубоко народно: и особенно все оно (я не встречал исключений) антибарственно. антидворянско. «Мы этими барами тряхнем» эта мысль Пугачева совершенно так же возможна у человека в рясе, как и мысль послужить государству (не барам, а юсударству) в качестве священника, говорящего «на духу» с узниками тюрьмы предварительного заключения. Словом, серьезную демократическую, рабочую струю, рабочий «пафос» мы также не можем отрицать в Гапоне. как и серьезных тайных услуг его Плеве. Во всяком другом звании, сословии это невозможно, но именно в «попе» возможно по особливой, необыкновенно странной амальгаме, исторически легшей на него. Такие все «государственники», и такие все «народники»; а гибкость совести, доходящая до пафоса, — так ведь у кого же ей и быть, как не у людей, помнящих притчу о мытаре и дивных словах его: «Боже, буди милостив мне, грешному». Такой удивительный этот мытарь, что, во-первых, был и сборщиком податей, притеснителем бедных, по-нашему — полицейским и урядником, и, словом, человеком нравственно «никуда». И стал не только святым, но примером святости для всего христианского мира, — примером христианского чувства, христианского самосознания. Это ли не «амальгама»... Так и все мы «чем более христиане», тем совесть наша более гнется, более в ней «благородной» стали, а не железа, не грубого чугуна; никогда-то она не сломается и гнется, гнется до противоположного, до отрицания себя.

Оставим общее и вернемся к частному. В Петербургской духовной академии мне случилось встретить (еще очень молодых!) профессоров, коих слушателем был Гапон. На вопросы: «кто он? что он? каков?», которые были так естественны после 9 января, в ответ с удивлением я видел сморщенные губы и кивание головой. «Несимпатичен», «ничего привлекательного»... От одного из монахов Александро-Невской лавры, средних рангов, но с властью и официального, я выслушал вскоре после события рассказ: «Мы с ним из одной губернии и уезда, почти из одной местности, земляки. Но там на месте я его не знал, а он обо мне, очевидно, знал, что я ему земляк. Раз он (еще студент академии) присылает ко мне записку и просит 75 р., ссылаясь, что впух проигрался в карты и должен сейчас уплатить долг. Между тем я даже не узнал его, т. е. знаком с ним не был, а главное — у меня не было на ту минуту денег. Так и ответил, что денег нет. Я не ожидал последствий, но каково было мое изумление, когда он в ту же минуту прислал мне страшно ругательное письмо, полное грубостей и дерзостей. Я был лицо официальное, — да и простому человеку это было бы невыносимо. Я не обратил внимания, только человек этот из тех, с каким не дай Бог связаться». Еще характерно: когда он уже вышел в жизнь, то в пору законоучительской его деятельности у него вышло сперва «недоразумение», а потом быстро и грубая ссора с членами попечительного совета при этом учебном заведении. Тогда он разыграл сцену или у него «вышло» совершенно в духе Фотия, известного «обличителя» александровских времен. Сказав, что в зале совета «нечистым духом пахнет», он вышел рядом в домовую церковь и, зажегши кадило, начал кадить по комнате, «выкуривая чертей». «Пегое» начало, — то карты, то изуверное благочестие, с подкладкой под тем и другим «своего интереса» и неукротимого своего каприза, произвола, моментальной ярости, очевидно, всегда были в нем. Как русые волосы на голове, — также все это было натурально, несносно и опасно.

Самая удивительная часть его деятельности, конечно, заключалась в массовом, многотысячном привлечении к себе рабочих, в абсолютном авторитете, который он приобрел в их душах, в их глазах, для их убеждения. Такие вещи легко не даются: попробуйте соединить на себе любовь нескольких сот человек, любовь не пассивную, в смысле «доброго мнения», а активную, которая подвигнута бы на общее дело, на одно общее движение — и вы увидите, до чего это трудно и даже до чего это невозможно иначе, как для «специальных способностей». Можно петь у себя в комнате — и хорошо, но тот же голос в концертной зале раздается как жалкий, глухой и сиплый голосишко. Так могут любить нас «наши знакомые», но чтобы полюбили рабочие обширного заводского района, нужно иметь «концертный голос». Тут (по-видимому) не нужно иметь тихих, индивидуальных, прелестных сторон души, а что-то басовое и гремящее. Нужна не скрипка, а грохочущая по мостовой телега с пустыми бочками. На эстраду выходят не «прекрасные семейные люди», и исторические люди, едва ли не сплошь не весьма симпатичные. Нужно же быть разнице между «частным» и «общим», бытом и историею. Гапон, по-видимому, обладал этим «специальным даром», который мы не назовем ни добрым, ни злым, а остановимся только на определении, что он — «специальный». Это дар громкого, звонкого, слышного. Все одинаково признают, что имя и движение Гапона, «гапониада», сложилось в наиболее крупные черты, сложилось в зрелище, в картину, которую после 9 января фотографировали все иностранные иллюстрированные издания. Все-таки этого ни у кого не вышло, не вышло у тех «настоящих и вполне сознательных революционеров», которые «очень умны», но остались за ширмами. Вышло у Гапона, пегого коня, без совести, без Бога, но с октавой. Особый дар. Но этот дар, когда он не монолитен, странно опасен в судорожные минуты народной жизни, когда наконец и «христианская» сталь ломается. И раньше или позже он приводит к той судьбе, которую приняли многие «двоившиеся» деятели первой французской революции, и раньше всех их древний царь Альба-Лонги, разорванный конями. Между Плеве и Носарем есть еще крюк от лампы, на котором можно повиснуть, сделав головоломное salto mortale. Что делать: история есть картина, украшенная тронами и виселицами... И блажен всякий, кто сумеет усидеть на своем домашнем стуле...

Впервые опубликовано: Новое время. 1906. 19 апреля. № 10810.

Василий Васильевич Розанов (1856—1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.