| ||
|
Не по слащавости, не по тенденции нежить детство, ему потворствовать или его баловать, — говорим мы, что первое соприкосновение школы и ученика должно лишь продолжать и развивать семейное отношение, — и вообще должно быть мягко и интимно; но оттого, что здесь он переступает к большому миру, "России", к тому внешнему миру, среди которого будет всю жизнь работать, и ни в каком случае не должен почувствовать его враждебным себе, себя — врагом ему. Самый опасный момент, ценность и многозначительность которого нигде никогда не повторится. Школа есть то, что он видит первым "в России": всю жизнь о "России" он будет судить несколько по впечатлению, какое на него сделала школа. "Рад он школе" в 9-10 лет, будет радоваться на Россию в 15-17-20 лет и даже дальше; а если первая встреча была угрюма или если она была официальна, холодна, если ему "не доверяли", а он привык только "бояться" и "повиноваться", то он и в житейской работе, пред лицом России от океана до океана, будет стоять испуганный и ненавидящий, будет видеть не "родину" в каждой местности, а видеть на каждом шагу "начальство". — Как же вы не любите предания своих летописей, страдания родины под игом, ее медленный, тихий и упорный рост?.. — Но я никакого "роста" не видел, а видел только великовозрастных надзирателей, кричавших на меня, когда я, бывало, побегу по коридору. И "летописцев" не видел: а видел, как ревизор с лентой через плечо входил в класс и наш учитель, которого мы так боялись, сам начинал так же бояться этого ревизора, как мы его, и так же старался провести его за нос, показать лицевую сторону дела и скрыть заднюю, как мы в 10-11 лет делали с учителем... Строгость, обман, ответственность, страх, главное, страх и всегда страх — вот "родина"... Пишу это по личному впечатлению: по впечатлению всех нас, учившихся в последнюю треть прошлого века. Страх, ненавидение, презрение, перекинувшееся "на русские дела", — перекинулось прямо от школьных впечатлений, от гимназических "переживаний". В этих "русских делах" мы ведь ничего решительно фактически не знали. В русской истории сколько-нибудь подробно — ничего не знали. Но мы a priori "по своему директору" и "по своим учителям" решили, что вообще "все начальство и всякое начальство — дрянь", что "Россия состоит только из начальства", что это — не "родина", а "волчья западня": как, действительно, фактически была волчьей западнею для нас гимназия, беспощадно давившая и выгонявшая талантливейших из наших товарищей, ни разу нам ничего интимно не сказавшая, ни разу нас не позвавшая ей сказать что-нибудь интимно: в то же время — единственная реальность, нам открытая из "России". Как мы, в 17 лет, злобно выслушивали всякую сплетню о России! Как мы ей заранее верили! В провинции — как мы верили, что Петербург — чудище скверны, обмана и жестокости. "Все оттуда... Это из Петербурга нас приказали мучить... В Петербурге главное начальство, а уж наше — трусливое, мелкое, формальное, злобное, ничего не прощающее — только сообразуется с петербургским". Вот "политическое воспитание" русского юноши... Естественное, невольное! Оно неизбежно: в сущности, "политически" все отроки и юноши воспитываются, в Англии, Германии, в России, в Древней Греции и Риме: но это невольное "политическое воспитание" может лечь так и иначе... Не отравляйте же политически первый учебный возраст детей... Вопрос идет вовсе не о строгости и не против строгости, а о самом методе отношений, о духе их, о существе. Суть, главное, в том, что "ученики" и "учителя", а с другой стороны, "учителя" и их "дальнейшее начальство" ничем не связаны, кроме одинаковости формы того же министерства. Что "школьный мир" не представляет в сущности единства, а следовательно, и существует только формально, т.е. что самого "школьного мира", этого теплого и живого роя трудящихся пчелок, — вовсе нет. Вот этот-то "учебный рой" и мог бы зароиться около такой живой и гениальной личности, как Пирогов или Менделеев. Сюда непременно должна быть позвана живая гениальная личность: без этого нет спасения. Никакой шестиверстовой администратор не бросит юношество к любовному занятию науками, потому что о нерве-то всего дела, поэзии и науке, поэзии занятий его, он не имеет понятия, никогда сам наукою в такой форме, с этим энтузиазмом, не занимавшийся. Два заурядных классика и один тоже совершенно заурядный юрист — есть все, что мы здесь имели. "Чиновники от науки", занимавшие должность в университете, — не более. Но Пирогов и Менделеев, один — судя по его посмертным "Запискам" и другой — по всем трудам и, главное, по книге "К познанию России", были люди универсального ума и глубоких жизненных тревог: и вот при них, под их руководством, немыслима была бы ни лень и сон профессоров и учителей, ни лень и "отхожий промысел" в политику студентов и гимназистов. Но один был "уволен" из профессоров, а другой "уволен" из попечителей киевского учебного округа. Это-то и были фатальные минуты в судьбах министерства просвещения, после которых мы только вздыхаем... Впервые опубликовано: Новое время. 1910. 13 сент. №12394.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|