| ||
|
Не тростник высок колышется,
О Некрасове появилась новая книга, г. В. Евгеньева, — начало еще незаконченной монографии. Ему же, несколько лет назад, посвятил почти предсмертный свой труд академик А.Н. Пыпин... О Некрасове вообще будут появляться именно книги, всесторонне исследующие его личность и его творчество, — и еще очень долго эти книги будут широко-учеными увражами, скорее усиливающимися закрыть и скрыть настоящего Некрасова, нежели объяснить его, — будут усиливаться стесать в нем острые и непререкаемые углы и приноровить его к общему ходу российской словесности, чтобы он не "выпячивался" из этого хода, вообще-то благочестиво-наставительного, не выпадал из него, как кукушка из чужого гнезда, — но аккуратно к нему приходился, прилаживался, — ну и все прочее, что" "следует"... Эти "как следует увражи" хоронят одно из самых ярких явлений... не столько даже русской литературы, сколько русской культуры, и, хочется сказать, — просто русской жизни, русской "бывальщины", — того, что у нас "бывает", "встречается" по многообразию и всеобъемлемости русской души. Не нравятся эти "труды"... И прямо жалко как-то самого Некрасова, которого показывают таким благолепным и благоустроенным, явившимся "в пору" и с "новыми идеалами", — ну, а в чем их суть — "читай самого Некрасова". В такой обстановке и при таких оборотах речи на дело спускаются неясные сумерки, где ничего рассмотреть нельзя, — и все обходится "чин чином"и "честь честью"... "Знаменитый русский писатель", начавший "новую эпоху", конечно — "уступающий Пушкину, но которого можно поставить "возле Пушкина"; с "своеобразными мотивами", но однако же "настоящий русский поэт", — любивший "русскую природу" и "русский народ". С такими "медалями" он становится в национальный пантеон, где каждый новый учитель словесности опахивает с его бюста пыль времен... Забыт Некрасов? — Забыт. Его песенки?.. Увы, они не поются более. I Как можно было, однако, забыть его? Смешать с другими, со "всеми". Он незабываем в своей несравненной яркости. Он не смешиваем, потому что всем противоположен. Некрасов — один. И никто его не повторил. Попытки "повторять" оборвались в начале же. Никто, в сущности, и похож на него не был... Новизна и сущность Некрасова, "зерно" его личности и дела, и заключаются в том, что он не был писателем, что писателем ему быть — только "случилось". В литературу он "пришел", был "пришельцем" в ней, — как и в тогдашний Петербург "пришел", с палкою и узелком, где было завязано его малое имущество. "Пришел" добывать, устроиться, разбогатеть и быть сильным. Просто — выявление и шаг сильной личности, без всякого знания, что его впереди ожидает... Без преднамерений, без плана, без призвания. Ведь и был он еще почти мальчик. Он собственно не знал, как это "выйдет", и ему было все равно, — по молодости лет и без "предназначения", — как это "выйдет". Книжка его "Мечты и звуки", — впоследствии им самим скупленная и уничтоженная, кроме сохранившихся у "любителей" нескольких экземпляров, — в высшей степени характерна и показательна, — и важна в том именно отношении, что свидетельствует, до какой степени мало он первоначально думал становиться "писателем". Исполненная жалкими и льстивыми стихами по отношению лиц и событий, она выражает его "все равно", но нисколько не показывает неопытности или юношеской "восторженности" в отношении лиц и событий. Он приноровлялся "туда и сюда", "туда или сюда", не делая твердого шага. Если бы продолжалась линия и традиция людей "в случае", о которых Грибоедов сказал стихи: На куртаге ему случилось оступиться...
то "пришелец в Петербург" очень мог бы выйти в люди такого "случая", с судьбой и карьерой если не при Дворе, то при доме какого-нибудь "вельможи века сего". И тогда писал бы дифирамбы "людям века сего", века Екатерининского, века Елизаветинского, века Анны Иоанновны... Но это могло быть лет 70 назад, да и назывался он недаром уже не "Державиным", а "Некрасовым"... Есть что-то такое в фамилии, — новое, от духа новых времен... Простое, грубое, жесткое. В имени и фамилии есть своя магия звуков. Как Бартольд Шварц, мирный монах, производя алхимические опыты, — "открыл порох", случайно смешав уголь, селитру и серу, — так, марая разный макулатурный вздор, Некрасов случайно написал одно стихотворение "в его насмешливом тоне", в том знаменитом впоследствии "некрасовском стихосложении", в каком написаны его первые и лучшие стихи, — и показал Белинскому, с которым был знаком и обдумывал разные книжные предприятия, отчасти "толкая вперед" его, отчасти думая им "воспользоваться как-нибудь". Жадный до слова, чуткий к слову, воспитанный на Пушкине и Жуковском, на Купере и Вальтер-Скотте, — словесник изумленно воскликнул: — Какой талант! И какой топор ваш талант!! Это восклицание Белинского, сказанное в убогой квартирке в Петербурге, — было историческим фактом, решительно начавшим новую фазу в истории русской словесности. Некрасов сообразил — и увидел далеким и практическим умом то, чего вообще не соображал в своем литературном уме Белинский. Золото, когда оно лежит в шкатулке, еще драгоценнее, чем если оно нашито на придворной ливрее. И, главное, в шкатулке его может лежать гораздо больше, чем на ливрее. Времена — иные. Не Двор, а — улица. "И улица может мне дать больше, чем Двор". А главное или по крайней мере очень важное — что все это гораздо легче, расчет тут вернее, "вырасту я пышнее и сам". "На куртаге оступиться" — старье, Время теперь — перелома, время — брожения. Время, когда одно уходит, другое — приходит. Время не Фамусовых и Державиных, a "Figaro — ci, Figaro — la" [Фигаро — здесь, Фигаро — там (фр.)]... Моментально он "перестроил рояль", вложив в него совершенно новую "клавиатуру". "Топор — это хорошо. Именно — топор. Отчего же? Он может быть лирой. Время аркадских пастушков прошло". Прошло время Пушкина, Державина, Жуковского. О Батюшкове, Козлове, Веневитинове, кн. Одоевском, Подолинском — он едва ли слыхал. Но и Пушкина, с которым со временем он начал "тягаться" как властитель дум целой эпохи, — он едва ли читал с каким-нибудь волнением, и знал лишь настолько, чтобы написать некоторые параллельные ему лозунги, призывы, вроде: Поэтом можешь ты не быть, Но гражданином быть обязан. Но суть в том, что он был — совершенно новый и совершенно "пришелец". Пришелец "в литературу" еще более, чем пришелец "в Петербург". Как ему были совершенно чужды "дворцы" князей и вельмож, — он в них не входил и ничего там не знал, — так он был чужд и почти не читал русской литературы и не продолжал в ней никакой традиции. Все эти "Светланы", баллады, "Ивиковы журавли", "Леноры", "Певцы во стане русских воинов", все эти Онегины и Печорины были чужды ему в сюжете своем, чужды в самом имени даже... Все эти и подобные вымыслы и темы были смешны и невозможны под пером его, вышедшего из разоренной и никогда не благоустроенной родительской семьи, из разоренной, бедной дворянской вотчины. Сзади — ничего. Но и впереди — ничего. Кто он? Семьянин? Звено дворянского рода? Мать — полька, отец — странствующий с полком офицер. Обыватель? Чиновник или вообще служитель государства? Купец, живописец, промышленник? "Это я-то? Ха-ха-ха!", мог ответить он. Прибавив молчаливо — "Figaro — la, Figaro — ci". Все с него спало, все от него отвалилось. И ничего к нему не пристало, ничего на него не наделось. Из всех наименований, какие мы исчислили выше, еще сколько-нибудь шло бы к нему — "промышленник"... Но — такой, который с духом предприимчивости в груди пришел в новый город и к незнакомым людям с "ничего" в кармане, а за поясом... не топор, а "перо как топор" (Белинский). Ну, он этим и будет "промышлять", как единственным орудием в руках, в обладании. Есть "промышленность" с "патентами" от правительства, и есть "промыслы" уже без патентов. И, наконец, есть промыслы великороссийские, и есть промыслы еще сибирские, на черно-бурую лисицу, на горностая, ну, и вообще на зазевавшегося прохожего... Есть что-то родное, "свое" и жгучее, когда он поет про тароватых купчиков-коробейников, — и жгучесть эта доходит до риска, когда и около них, тароватых и плутоватых, ставит "пробирающегося по лесу" охотничка-лихого... Вот где — его автобиография, к которой "Рыцарь на час" был "литературным приложением", — одной из тароватых присказок, которыми "купчики-голубчики" приманивали к своему товару... II Строилась идеологическая и словесная предпосылка к революции, по-русскому — к "смуте". И тут был как раз на месте Некрасов, человек без памяти и традиции, без благодарности к чему-нибудь, за что-нибудь в истории. Человек новый и пришелец — это первое и главное. Все шло еще "пока в литературе", — и пока в литературе он повел совершенно новую линию, от "себя" и "своих", ни с чем и в особенности ни с кем не считаясь и не сообразуясь. Для всякого это стоило бы труда, ломки в себе и в своем образовании. Но Некрасову это совершенно ничего не стоило, — по всем объясненным уже причинам. Для читателей это было "отрицанием", но для автора было просто неведением. Что такое Жуковский? Для Зейдлица, для князя Вяземского, для Пушкина — это "святое имя": но Некрасов просто его не читал, и Жуковский ему никогда даже не приходил на ум. Тут он и "топора" не вынимал из-за пояса. Литература начиналась для него с "современности", — с Белинского и Добролюбова; и тут привходил особый угол зрения вообще предпринимателя: "история торговли начинается с открытия моей лавочки", а история литературы для страстного и талантливого журналиста "начинается собственно с нашего журнала". Тут вся литература ахнула, потому что почти вся она осталась "за флагом": но тем более приветствовали его юные читатели, читавшие и знавшие ровно столько же, сколько Некрасов, а порой — даже меньше его. "Пусть Жуковский и поет про "Ивиковых журавлей", для понимания которых еще надо справляться с мифологией: мы будем читать Некрасова, который нам пишет "Мороз-красный нос", вещь забавную, трогательную, над которой и поплачешь, и посмеешься. "Величайший реалист", — а ведь это так и есть на самом деле! "Новый" и "пришелец" естественно осязает все вещи гораздо свежее, гораздо физиологичнее и "с соком, с кровью", нежели человек литературный, который и людей-то, например крестьян или чиновников, усадьбу или улицу, видит через тысячи словесных призм — своих и иностранных... Который когда "пишет", то невольно для себя впадает в тон Диккенса, Теккерея, Гюго или Гейне. У Некрасова этих "влияний незаметно", и потому преимущественно, что он никого из перечисленных не читал. Он брал глазом то, что есть, и брал свежо и сильно, метко и верно. Ибо "без помехи". Все ахнули: "Это так хорошо и верно, как ни у кого". В самом деле, его "дядя Влас", "бабушка Ненила", его "дядюшка Яков", "школьник" с сумочкой, — коробейнички, торг, — " — Эй, Федорушки, Варварушки!
Это до того ярко, цветисто, натурально и верно, как не было до Некрасова ни у кого; это более пахуче и "по-деревенски", чем у самого Толстого, и несравненно превосходит "красные вымыслы" Тургенева или Достоевского, не говоря уже о стариках эпохи Жуковского. Или как коробейник уговаривает "на любовь" Катю: А всего взяла зазнобушка
— все это несравненно по красоте, правде и реализму... "что и требовалось доказать", как говорят гимназисты о теоремах, кладя мелок. Некрасов всех одолел. Он произвел колоссальный разрыв в русской литературе, и натиску его никто не мог противостоять. Подите-ка вы читайте в двух томах "прелести" Гончарова: "Забытая деревня" пробегается в полторы минуты, и помнится на всю жизнь. Тут спорить трудно, — и именно потому, что так кратко. Разве могло бы победить мир Евангелие в 11 томах? А в одной книжке оно сразу и все и всеми усвоилось. Краткость великая сила, и именно — в слове. Но Некрасов был краток, как возможно, ярок, как возможно, убедителен — беспредельно. Кто не поверит, кто не кинется радостно навстречу его "Власу", его "Школьнику"?.. И, отодвигая его перед Пушкиным и вообще перед "теми тремя" (Пушкин, Лермонтов, Гоголь), — мы и теперь скажем, когда, по-видимому, Некрасов погас, — что его поэзия несравненно благороднее, трогательнее, душевнее, нежели гримасы и позы Грибоедова, — чем все его тирады, блестящие монологи и остроумные диалоги... А ведь Грибоедов — какое имя в литературе! "Вечный классик". Между тем как Некрасов решительно отодвинут в сторону от "классических образцов"... Темный, заклеванный сокол... Данный "в обиду" своими, которые не умели ни понять тебя, ни растолковать тебя... Они все "прилизывали" Некрасова, в благоразумную прогрессивную фигуру, "вроде Грибоедова", со светлыми намерениями и поучительностью. Тогда как нужно сказать ту огромную и страшную правду, что Некрасов вообще в литературе "разорял", как совершенно инородный в ней человек, рвал ее традиции, рвал ее существо, с несравненным хищничеством, несравненною удачею, — что он все "смутил" в ней, в смысле древнего времени, все "революционировал", говоря новым языком. В "чащу" литературную, в "лес" литературный — он никак не входит. Что он был "с пером" и "журналист", — случайность. Но и тут есть огромная и страшная правда. Что же такое, например, "Светлана" в пору Аракчеевской России, или "Ивиковы журавли" в крепостное право?.. Да даже и у великого, общечеловечного Пушкина — "сюжеты" и "сюжеты", "темы" и "темы"... Что такое "Моцарт и Сальери", "Каменный гость" и "Скупой рыцарь" в русской действительности, между Москвой и Обираловкой (станция жел. дор.), между Петербургом и Любанью? "Люблю тебя, Петра творенье..." Извините, "не люблю", потому что меня в нем ограбили, чуть не убили, а сыскная полиция бездействовала. Пишу для примера. "Некрасовская литература", — совершенно "дикая" в отношении всей предыдущей литературы, — страшна и истинна в том, что она есть подлинная литература подлинной, а не вымышленной Руси. Помните, — Я лугами иду, — ветер свищет в лугах:
Этого никто не сказал. И перед этим: "Чуден Днепр... никакая птица через него не перелетит", есть просто вранье и галиматья, ничему реальному не соответствующая. Некрасову как-то удалось дать "стиль всей Руси"... Стиль ее — народной, первобытной, почти дохристианской... Стиль этой глыбы неустроенной, этой силушки, этого таланта... И — бросить все это против цивилизации, злобно — против цивилизации... Он — будто зверь, бродящий по окраине города в темной ночи и щелкающий зубами на город. И к утру — причесался, прилизался и вошел в город, но с ночным чувством: сел за стол и начал играть в карты, взял перо и начал писать стихи. И, в сущности, в одном и другом делал одно и то же — ремизил: Холодно, странничек, холодно,
Некрасов — вне литературы, вдали от нее... Именно как сокол, — но сидящий на высоком, одиноко в поле выросшем дереве... И смотрит он на поле, где много валяется побитой им мирной птицы. Что же — это зоология. Зоология и — культура, которую вы никак не отделите от основного зоологического устроения. Нужно иметь мужество признать, что кроме "полезных индеек"и "достодолжных кур" еще "водится в природе" "ни к чему не потребный" разоритель чужих гнезд — кречет... Птица не мирная, птица, с которой "нет сладу". Так в зоологии, — не иначе и в истории. Есть в ней по природе своей хищные, особливые, "вдали от всех" стоящие личности, которых "каковыми их Бог создал" — таковыми их и "принимай". Ну, — "описывай" их, — в зоологии, ну — "убивай" их, если охотник. Государству и обществу с такими тоже "нет сладу". Все-то они расклевывают, все-то они расхищают, все-то они разоряют. "Медалями" их укрощают. Но на "медаль" Некрасов не пошел. Он предпочел золото. И получил, и взял. Хотел силы, видности — и тоже получил. Но больше всего хотел разорения, — и тоже, и трикраты получил. Довольно его записывать в "цехи". Ни в какие он цехи не войдет. "Не цеховой". Один. Темный. Страшный. Поклевал всего, чего хотел. Убил все, чего хотел. Умер. Страшно умирал. Но не "служите же о нем православной панихиды"; он ее не просит; и не идите за ним "чинно в ряд", русские историки литературы... Ибо он вовсе к вашим "издельям" не принадлежит... Не шуми, мати зеленая-дубровушка,
вот что одно приличествует около его имени, памяти и гроба. Но ведь такие напевы вовсе не к лицу "Истории русской литературы"... Впервые опубликовано: Новое время. 1916. 8 января. № 14308.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|