| ||
Как произошли «египетские» и другие «древние таинства»?Теперь, когда я издаю эту книгу,— когда пробежали в голове все мысли «Из седой древности»,— то, бродя с корректурами в типографию, все приставляю палец к носу и спрашиваю себя: — Да неужели в самом деле мог существовать в науке вопрос,— в истории вопрос, в богословии вопрос, в археологии вопрос, в греческой литературе вопрос, в новом обществе тоже вопрос,— о том; «в чем же состояли египетские, малоазийские, элевзинские, самофракийские, критские и другие таинства»? Т. е. неужели существовал ум и умы, которым не было известно, что если «заключение брака» есть пир и праздник, всем открытый, ибо это только «предисловие», а не «книга»,— то самое осуществление его, однако, «от всех закрыто», «ни один человек, кроме участвующих, туда не пропускается», и «никогда и никому об этом не рассказывается»? И, словом, что это «осуществление» несет в себе все до единой, все до крупинки, все до «иоточки» черты, о которых согласно свидетельствует древность: «египетских и малоазийских и прочих таинств никто не видел, никто о них не рассказывает, и о них запрещено говорить» и т.д. Каким образом можно было писать томы и статьи? И,— как этот совершенно сделанный из кудели Лобек,— говорит в заключение двухтомного громадного труда, где «собраны воедино свидетельства всей древности»,— что «в элевзинских таинствах ничего особенного, по-видимому, не происходило» или, по крайней мере, «ничего нельзя узнать о происходившем». Наконец, в более новых трудах, которые пишутся уже современными нам учеными, высказываются предположения и почти даже утверждения, что «наверное, таинства были местом схождения заговорщиков, где обдумывались планы свержения такого-то ига или такой-то гегемонии?» Я сам это читал своими глазами, и протирал глаза от изумления: — Неужели это в самом деле напечатано? Как есть «метафизика», которая следует «после всех наук» и доискивается того, что в них трактуется лишь с внешней стороны,— так когда-нибудь в отношении «наук» и «научных вопросов» будет построена «заключительная глава»: «каким образом в очень многих случаях ученым приходили на ум вопросы столь наивные, что они не могли бы войти в голову никакого обыкновенного человека?» Потому что взглянув только на серию этих «удвоенных божеств»,— «мужского около женского»,— что повторяется во всех без исключения древних религиях,— «Зевс и Гера», «Ваал и Астарта», «Озирис и Изида», «Адонис и Кибела» и т.д., и т.д., и т.п., и т.п.,— и имена в сущности даже не интересны,— как можно было не видеть с ясностью «пальца перед глазами», что эти все «религии», суть не то «семейные», не то «брачные», а во всяком случае и безусловно — «муже-женские» и след. «половые»: а «признак пола», первый — не показываться, скрываться, затеняться, избегать имен, слов, названий,— и избегать этого с какой-то «свирепостью» и «наказанием за раскрытие»... Все, точь-в-точь, признаки «таинств». И если бы даже у летописцев и историков, по причине какой-нибудь исторической или библиотечной катастрофы, не сохранилось ни единого упоминания, что «в древности были таинства», то мы, только взглянув на устроение халдейского храма, «с комнаткою на верху», и на устроение финикийского храма, с «мужским фетишем» внутри его, сказали бы: «в этих религиях несомненно существовали таинства», и даже: — «вот, приблизительно, в чем эти таинства состояли»... Все это понятно решительно всем, кроме ученых; все это требует умозаключения до того короткого, что оно не приходит на ум одним ученым. Старец Лобек его не знал; но 14-летняя Джульета, конечно, знала. «Конечно,— таинства!!! Разве можно же наружу»?— «На улице, открыто»?!! — И она, девочка, ударила бы по щеке каждого, кто промямлил бы: «а почему же и не открыто»? Этот «удар Джульеты» пусть вынесут ученые. Позор, позор, позор. Я держу себя за нос и спрашиваю: «неужели этот позор был»? «Неужели об Элевзиниях и Египте спрашивали, гадали? Неужели были колебания, сомнения»? — «Размышляли, искали документов»? (И, конечно, ни одного не нашли.) Решительно об этом нигде и ни в одной литературе ни слова нет, ибо это в самом естестве вещей есть тайна, нечто «не самопоказывающееся»: но решительно все об этом знают, все и каждый, до детей почти, кроме одних ученых. «В семейном дому есть нечто главное, чего увидеть никому не дано»... «Это — не дурное и худое: но увидеть — не дано». Самозакрывающаяся вещь. От создания мира сокровенная; сокровенная «в самой себе», без приказывания, без понуждения. Какие все признаки «таинств»! И — что о них «никогда никто не говорил». «Никогда и никто»: неужели по этому одному нельзя было узнать о вещи, о которой и до нашего времени — «никогда и никто не проговаривается», и даже ученые сами тоже — «никогда и никому» (о себе). Но ведь их и не просили «размазывать», достаточно было сказать: «мы, однако, знаем,— что». Но они, именно, говорили: «не знаем», и прибавляли: «Невозможно узнать».
В предании об Астиаге, царе Мидийском, рассказывается, что «однажды ему приснился сон, будто из чрева его дочери выросло дерево, которое ветвями своими покрыло всю Азию». Какой характерный восточный сон. Мне же брезжится в самом начале труда, что из какой-то мертвой головы выросло сухое дерево, безлиственное, не зеленеющее,— и колючками и терниями залезло в головы бесчисленных ученых: и закрыло от них прямые, прямо стоящие перед глазами, памятники веры, молитвы, где народы «сами написали о себе», «сами изобразили в рисунках»: — чему они молились... — чему поклонялись... — приносили жертвы... — построили храмы... и положили на ладонь ученым. Но они, вместо того, чтобы просто описать это,— стали придумывать самые необыкновенные и странные гипотезы. Джульета опять приходит на ум... Неужели это не иллюстрация «методов»? Оспоримо ли для кого-нибудь, кто видал подлинные «открытые» статуи Озириса, и видал рисунки «поклонения этим статуям»,— в чем заключалась подлинная религия Египта? Искали «Отца»... бродили мыслью около «отцовства и материнства». Да об этом говорит не «Аз» памятников религиозных Египта, Финикии, Сирии, евреев, а говорят, кричат, взывают решительно «все буквы алфавита»... Рождалась — от Нила до Греции,— колоссальная религия, «отчества-материнства»,— и, следовательно, «сотворения мира, сотворения бытия»... Бродили около «загадки жизни», и как не написать — «около Загадки и Тайны жизни»... В «мистериях», конечно, все это было: и в «мистериях» отчасти показывали, отчасти — излагали. «Семейный дом» — но целого Мира: тут, конечно, войдут и животные (Египет). Как все понятно... Войдет ли сюда Солнце? Странный вопрос, когда «от него по весне родятся травы»... Таинства? — О, «таинств» будет слишком много: больше, чем «в нашем семейном дому», потому что ведь «рождается»-то чудище-мир, такой огромный, неизъяснимый, великолепный. Как все ясно! На ладони! Чего искать? Вещь перед глазами. «Сложение религий» совершенно очевидно в колоссальных очертаниях своих; именно — очевидно как «тема и поиски», как «сюжет» и только «без подробностей»... И всему этому научает простая улыбка Джульеты,— и небольшая «розга для ученых», которые, сами себе завязав глаза, «ищут и никак не могут найти»... «Афродита Книдская» и египтянкаНу, что такое это — Красота без биографии. Красота без будущего. Красота, в которой вообще нет содержания. перед этим: К рисункам 38, 39, 40 и 41. Прототипом для всех музейных «Афродит» была Афродита Книдская, изваянная Праксителем и воспроизводимая часто на монетах города Книда (Кария, в Малой Азии). Купающаяся или не купающаяся, в «раковине» или «из пены вод»,— она равно эмпирична. И чтобы только «посмотреть» художнику-порнографу. Красота? Самая малая вещь. Она придет «потом» и «сама собой». Кто молится как мать — она всегда к той придет. Первая молитва на землеВот кто первый помолился — это Мать. Когда она испугалась за своего заболевшего ребенка. Тогда она подняла руки кверху и сказала: «Ах»! И прибавила: — «Помоги»!..— «Помогите»!!... Кто — звезды, небо? Откуда солнце и свет? Откуда жизнь?.. Да, без солнца нет жизни. И она сказала: — «Солнышко, помоги! Солнышко, исцели!!» Судьба ли темная? «Молюсь и Судьбе». «Не знаю, кому»... «Кто сможет, тот и спаси». Наутро встало Солнышко, обогрело малютку и ему стало лучше. «Вот видите», радовалась мать соседям. Соседи передали другим. Старики оценили, поняли и изобразили здесь и еще во множестве таких же барельефов Египта родоначальницу любви, надежды и веры —мать. К этому потом стали прибавлять. Размышлять и прибавлять. Вышла религия. Но «Аз» ее, молитву, сказала мать, поднявшая руки к небу над заболевшим ребенком. * * * Это было так давно и рано, когда не было еще пророков, законодателей и никаких мудрецов. И письменности не было, ни букв, ни иероглифов. И люди только рисовали. Потому и первую на земле молитву они просто нарисовали, не понимая «что это», а только понимая, что это прекрасно и верно. Что «надо подымать руки», что «хочется, когда боль в душе, поднять руки и что-то прошептать». «От начала Египта до покорения его персами (Камбизом) прошло столько времени, сколько прошло времени от Троянской войны до Наполеона Бонопарте». И тогда не было, при первых египтянах, даже и дикарей с их «вещественным фетишизмом». Так эта вера — не из «поклонения камням», как говорят одни ученые, и — не «из почитания у дикарей табу», как другие говорят, и не потому, что кого-то «научили жрецы», единому Богу или «многим богам», а из того, что мать сказала «Ах» и подняла руки, когда ребенок кричал и мучился у нее на руках. Но «ребенок мучился у нее на руках» — это было так давно, так рано,— давно и рано,— что еще никого почти не было на земле. У... у... у... Еще не рассветало. Далее можно сказать, что у первой матери ребенок «мучился животом», и она кричала, бегала и кричала. «Ах! да помоги же, Солнышко. Ну, согрей животик моему малютке». И поднимала в лучи. И согревали лучи. И ребенку вправду делалось легче. Европейцы же оскопители, будучи дикарями в религии, стали разъяснять, что «религию выдумали жрецы». Не сообразив даже того, что ведь раньше, чем появились жрецы, должна была возникнуть религия, коей они были «жрецами». Итак, религия раньше священника. Религия раньше и богословия, которое размышляет «над религией», и, значит, она уже была.
Откуда — От Матери, ищущей Помощи. Как произошло изображение ИзидыМогло бы ведь быть и так, как у коровы. Могло бы быть и так, как у собаки. «Захватил губами и пей молоко». Пьют же лошади воду. И могло бы у женщины так. Но тут сотворен какой-то острый уголок. Тут есть мысль: «Ничего прекраснее женщины, кормящей грудью младенца своего не будет». Бог сказал. И люди сказали: — Да. Так вышло изображение Изиды*. ______________________ * Египтяне суть народ, поистине гениальный равно в религии, в морали и художестве. Они не только не взяли в основу религии какое-нибудь отвлеченное понятие, например: «творец мира», «бог», «дух», и т. д.; или — «предки», «деды», «родоначальники», или же — «первые герои» и «цари»; а — взяли осязательнейшее и перед лицом каждого лежащее,— отца, обобщенно и у всех людей — «наши живые отцы», «наши живые матери». Но именно — живые и сущие, не «покойники», не «давно» и «прежде», как соскользнули все народы сюда, к «забытому», «неясному» и «археологическому». Это имело чрезвычайные последствия, сотворив необыкновенную свежесть, живость и мощь их религии. «Естественно каждому больше всего на свете любить свою мать»: и вот перед каждым египтянином мерцала мысль: «моя мать кажется есть Изида»... Тут «религия» и «быт», «небесное» и «мое» так слилось, что «коровки полезли мордочками в избу», а «небо спустилось к нам в дом». Но и в самой матери и материнстве что именно взять? Можно было бы взять «заботу», «хозяйство», «попечение о детях». Египтяне, и только они одни во всемирной истории, среди всех цивилизаций Востока, взяли — как я указываю — для изображения Изиды самый острый, страстный и нежащий «уголок материнства» — кормление грудью младенца. Кроме их ни один народ этого не сделал; и хотя мне раз это попалось на халдейском рисунке, но только раз: и в Халдее оно почему-то не удержалось. Почему не удержалось? Не нашлось вкуса и понимания. Египтяне одни ухватили, что это — центр и суть. И самой «кормящей матери», как и младенцу, они придали вид исключительной нежности и глубины: сосок — уже во рту младенца, и сам он положил младенческую ручку на большую руку матери. Следовало бы написать особые диссертации и собрать в них всю,— говоря терминами археологии,— «иконографию Изиды», т. е. все варианты ее представления, изображения и воображения о ней как у народа, так и у жрецов. Можно сказать, нахождением «изображения Изиды» египтяне также много оказали услуг всемирной цивилизации, как и созданием ее понятия и сути. Нужно удивляться непониманию всемирному, каким образом молодые матери, всегда так счастливые «кормить своего ребенка», хотя бы для домашнего и уединенного наслаждения и для памятования детей своих — не снимаются на картинах и в фотографиях в минуты «кормления ребенка», что гораздо интереснее картин и фотографий «со шлейфом». Но с привычки и инициативы таких домашних изображений пойдет другая пора действительности и истории. Нуте-ка, матери...
______________________ Как стали поклоняться ИзидеИз этого — и вышло вот это: Очень просто. Потому что человек благороден. И кто сам молится, тому украдкой стоя за спиною кто-нибудь незаметно и безмолвно тоже помолится. Так произошли «святые» и «боги» и «богини» на земле. Множьте, люди, молитвы,— множьте, люди, молитвы,— множьте, люди, молитвы. Молитвою земля греется, от молитвы солнышко горит. Как на земле не останется ни одного уже молящегося, так солнце погаснет. Зачем ему светить? Сцена изображает собственно другое. Она изображает «сотворение человека»: видите, налево, стоят «сотворенные из красной глины» первые муж и жена. Направо — «дальше люди». Но нарисовавший картину бесспорно имел и мою мысль: «Черная мать-сыра-земля» подняла руки, подняла, подняла... И держит на ладонях черных, земляных — двух человечков, которые «протягивают руки к Солнцу»: — Согрей! — Освети! — Накорми! И солнышко радуется. Солнышко всегда радуется, когда люди молятся*. ______________________ * Если, с одной стороны, поставить перед собой все греческие скульптуры, и все рисунки, с ваз, с саркофагов,— и с другой это египетское изображение «солнца, земли, людей и молитвы», то мы разом и моментально поймем, чего же грекам «не хватало»? и даже — отчего Греция «так скоро прожила жизнь?». В рисунке все сказано: бесконечность содержания — у египтян, короткое содержание — у греков. Греки могли сказать «ах»,— воскликнуть . Афродитою, Гераклом, Ниобеею. Но что же дальше «ах»? Увы, греки молчали. Не было содержания. Мы только пишем реторику около их искусства и даже около портретных их изображений, не видя того, что прямо перед глазами: что портреты их удивительно монотонны, вялы, и — не «говорят», без мысли и без содержания. Напротив, взглянув вот на эту «молитву, землю и солнце»,— мы слышим нескончаемый гул голосов под землей, слышим говор народа и народов, стенания, мольбы, тоску, скорбь и широкую бытовую жизнь. А между тем дана — схема. Но «схема»-то как-то — «из жизни» и «пронизана жизнью». Посему «простой монотонный очерк в красках», без теней и перспектив, заставляет сжиматься и тосковать сердце. «Земля подняла из себя людей к солнцу»: о, какая это бесконечная мысль, какие дали.— даже и до Кампавеллы, даже и до Руссо... Воистину, египтяне были до христиан христианами. Что-то такое есть...
______________________ Афродизианская красотаВ искусство не вовлечешь того, чего нет в жизни. Искусство истинно даже и тогда, когда оно лжет. Это искусство «ложных образов» — по крайней мере относительно женщины — дала нам Греция. Это ее знаменитая «афродизианская красота», наполняющая наши музеи. По существу и делу, это была странная бессемейная цивилизация. И она была таковою уже с эпических времен Троянской войны, разыгравшейся из-за жены, бежавшей из дома мужа. Не что-то «основное», не то, «на чем земле стоять», взято в центр великих песен. Великие песни Гомера пропеты о женщине, о которой мы не знаем, «где же у нее душа». Но и позднее, далее — мы видим тоже. Семья была в Греции «на заднем дворе», а на передний фас были выдвинуты гетеры. И вот это общее положение вещей, «ткань самой цивилизации», уже нельзя было изменить и поправить, перейдя к мраморному, золотому и бронзовому «изваянию жизни». «Ложь жизни» перешла в «ложь искусства». Греческое искусство есть «для погляденья» искусство, а не для того, чтобы «с ним — жить». Например, нет и нельзя представить себе «Афродиту», с которою «провел бы долгий вечер» в «задумчивой беседе». Самое сочетание слов «Афродита» и «беседа» — вызывает улыбку. Афродита ясно «для выставки», а не «для дома». И это решает все. «Я ее не люблю». А это кончает и женщину. Страшный глагол, но его приходится выговорить: все Афродиты — не женщины. Странно, страшно, но — так. «Она не сладка мне». Она вечно «постыла». Как этот вечно остынувший, холодный мрамор. — Мне не нравится. — Что же вам нравится? — Биография, судьба. «Выскочив из пены волн», Афродиты будто застыли и не «пе́», ни «ме́». Безгласны. Господи, какой ужас: женщины без языка, без голоса. Но ведь мы тайным образом все чувствуем, что «Афродиты» действительно и в самом деле все «без голоса». Эстеты, юные и старые, осматривают их спереди, осматривают их сзади, осматривают даже с боков, и, наконец, «проводят пальцем» по руке, по ноге; как помню во Флоренции я сам сделал, взяв в свои три пальца мизинец «Афродиты Медицейской». Да, этот холод «выточен изумительно». «Выточен», а не «живет». Как мало для человека. Мало даже для петербуржца. Почему же эстеты «разглядывают их так и этак»? Увы, по печальной и страшной вещи: что «богини» им «сами показывают» в себе то бедра, то шею, и особенно, «поворот головы»... «Поворот головы»?.. Как страшно. Если бы кто-нибудь меня спросил: «какой поворот головы у вашей жены»? — я бы ничего не понял в вопросе. Но если бы другой спросил это о моей сестре, целомудренной и чистой девушке, я бы ударил его по лицу, сказав: «моя сестра не лошадь, а человек». «Спрашивайте иначе и о другом. А лучше всего ничего не спрашивайте: по вопросу я вижу, что вы тупой человек». Страшным и странным образом «греческая красота» есть вся «тупая красота», притупленная: потому что и отвечает-то она на тупые вопросы эстетов и ученых, а не людей с молитвой, с жизнью и корнем. «Не коренная красота». Да почему?!!! Увы, на ней не лежит физиологизма. Все поднимут на меня камни, но я отвечу холодным: «все-таки самое-то красивое — ведь рожденное». Рожденная женщина, рожденная лошадь, рожденная собака. Все вот именно живое — одно подлинно и великолепно, неизъяснимо, божественно. «Афродиты» суть именно «не богини», потому что они слишком уж «из мрамора». Между тем это доступно и кисти и мрамору: передать «со слезинкой в глазу». Но это грекам в голову не приходило. Вы скажете: «это — уже романтизм». Нет. Можно передать без страдания, без «чувств». А поглядевшему не захочется «обходить справа и слева», а сесть около статуи и поплакать с нею. И то, что грекам это никогда не пришло на ум,— показывает их какую-то глубокую душевную ограниченность. Какую? Не умею выразить. Но отвечу: — «Недаром пришел Христос». Уж если для кого особенно пришел Христос, то для греков: — «Дети Мои, как о многом вы не догадались! О многом и лучшем, о многом и еще прекраснейшем». Они выкинули биографию из лица, из скульптуры. Т.е. выкинули интереснейшее, да наконец — и красивейшее!! Все их мраморы пусты. Воистину пусты. О «богине», которую можно рассматривать и «справа», и «слева», можно сказать, что это не только не «богиня», но и «ниже человека». Потому что какой же человек не оскорбился бы, если бы его «рассматривали справа и слева». А это и есть показатель всего. «Греческая красота» на самом деле и при глубоком анализе есть «оскорбительная красота». Христу воистину надо было прийти,— между прочим — для эстетического восполнения мира. Для тысячи причин еще и притом главных,— пусть не сердятся богословы; но, между прочим, и для этой маленькой и последней: для восполнения красоты мира. Так Он «Единородный» и «рожденный» восполнил греческую красоту, которая решительно не была «рождена». Так Он эту порочную и преступную («потому что не рождена») красоту восполнил чем-то живым. Пламенным и горящим. Ведь в греческих мраморах нет ничего пламенного и горящего,— с этим-то согласятся и эстеты.
Противопоставляя египтянку грекам, я хотел озаглавить: «Греческие Афродиты и египетская работница». В самом деле, египтяне точно нарочно устранили из фигуры всякий убор,— между прочим убор головы, непременный почти без исключения на всех изображениях; и хотя по «лапам львицы», мы предполагаем, что это «богиня», но указываем на то, что египтяне придали ей вид не «выходящей из пены вод», а вид скорей всего работницы. Проста, пряма, работяща. Много рожала (вид грудей). В последующем читатель увидит, как из этой «столь физиологической» красоты,— «слишком физиологической», «по горлышко»,— вышла изумительная, томительная для души красота египетских лиц «с говором»,— да таких, что мы узнаем и «контральто» и «сопрано». И, между тем, у египтян и египтянок передано это одной линией, простой линией. «Бедные мрамора», «бессильные мрамора». Но что «воистину рождено» — то уж будет прекрасно. А у египтян, как и показывает эта замечательная фигура на стр. 79, все было уже «слишком рождено»... «О, слишком»... Бедные греки. Все-таки хочется о них сказать слово христианское. Они не умели, они не нашли. Какой-то их бес толкнул «все к формам». И не подсказал, заплакав, ангел: — «А содержание»? Неоспоримо и извечно, что их идеал «афродизианской красоты» действительно повлек в яму не только «вечно прекрасный и благородный образ женщины» (он воистину благороден), но — по связи всех вещей и по господству у греков искусства — повлек в яму и целую греческую цивилизацию.— «Ибо, черт возьми, пересмотрев сто Афродит и еще одну, вновь найденную,— что же я сам-то буду делать»? Роковой вопрос, над которым и задохлась Греция. «Что же нам делать дальше»? — спрашивала Греция, спрашивали греки. Таинственным образом, в Афродите и «афродизианстве» действительно не содержится «дальше»,— и это есть ноумен их... И грекам, а за ними и римлянам,— пришлось оборотиться только к Востоку. «Умираем! Задыхаемся! Все Афродиты похожи одна на другую, только одна немного лучше другой»... «Пересмотрели спереди, сзади, сбоку и теперь больше не знаем — еще с чего!!»... «Воздуха! Воздуха!» Отворилась дверь на Восток. «Немножко физиологии. А то очень сухо»... Нужно было векам пройти, чтобы один почти «штрих пером» до такой степени насытить природою. Явно, мы имеем две фигуры, два бюста человека,— «так, набросанные только пунктиром, недорисованные» — да они и в самом деле конечно недорисованы, некончены. Вот — голова, одною линиею, и до чего странною! Что это «голова», мы бы и не поняли, если бы не явно «две руки человеческие», согнутые в локте, но представленные стеблями растения. А на место «кистей рук» — цветы. Какая-то «раскрытая чашечка» в одном случае, «колокольчик» — в другом. Египтяне еще не устали и все выдумывают,— и в каждом штрихе пера у них — новое (это общий метод, постоянная манера у египтян: нет «стереотипа»). Разделены или вернее соединены они — бутоном. И тут — метод: у египтян, где можно или «идет», всегда два, всегда — дружба. И дальше, в конце, какое чудо: точно из земли, да и явно из земли — протянутые вверх руки, наше «Господи, воззвах к Тебе», сказанное не голосом, а жестом. Таким, однако, вразумительным, что мы через 3000 лет читаем ясно. Вот объяснили бы историки, почему ни одному римлянину поздней эпохи, читавшему и Плиния, и Тацита, и Ювенала, ни разу не пришло на ум нарисовать где-нибудь на стене дома, в Помпеях, на стене храма,— этой вещи: чтобы всего «на 2 1/2 квадратном клочке» места задышали чем-то единым, чем-то прекрасным и религиозным,— человек, ботаника и богословие! И как на ихнее: «мы Бога хвалим», не прошептать — «Хвалите Господа в века! Хвалите, рабы его». Но кто в таинственном сознании души не почувствует, что обрисовавшие так «женщину» (стр. 79), как египтяне,— в конце концов когда-нибудь нарисуют и этот рисунок? Ибо в ее «чрезмерной физиологии» как-то пахнет и цветком, и молитвой. Ведь она «труженица» и «без нарядов». Да и с лица «не очень вышла». А кто любит трудиться, когда-нибудь полюбит и молиться. Наоборот, между «афродизианским представлением» и отсутствием таких у греков рисунков — тоже есть связь. «Ты слишком хороша собой, и будешь ли думать о цветках»? «Ты так хороша и счастлива, что молиться тебе и на ум не придет». В самом деле, вот уж кто никогда не помолится: это — Афродита! О, как она смертна поэтому! — и как, поэтому, египтяне долго прожили! У ноги мужаНу, Афродиты, устыдитесь своей праздности! Сегодня праздны, завтра праздны, вчера были праздны. Как не надоело! Посмотрите, египтянка: тут уж читается библейское: — «Се, раба Господня»... «Вот я раба твоя». Как Руфь сказала Ноемини: «твой закон будет моим законом, и твоя вера будет моею верою». Сказала— по памяти мужа, уже умершего. Ибо так сотворил Бог женщину. Сотворил для любви и верности, для любви и памяти о любви. «Я от тебя имела детей: какой вопрос, что я вечно твоя, даже и за гробом». И вот, смотрите: взяла за ногу. Нет, держится за ногу. Навертываются слезы: это выше Дамаянти. Так плачет только наша Ярославна,— «в Путивле». «Полечу я зигзицею за Днепр. Омочу бобровый рукав в Днепре». Но оставим параллели. Ибо параллели всегда поглощают предмет и его особливое, единственное лицо. Как она села у колен. Как скромна. Тупой ученый надписал: «Un grand seigneur egyptien, Ti, et sa femme»[«Большой египетский вельможа Ти и его жена» (фр.)]: не замечая, что он — хромой. Ведь у египтян в нашем смысле брака вовсе не существовало. Там была «свободная любовь»: и, по словам тех же ученых, «дочери знатнейших людей свободно отдавались проституции», т.е. отдавались «по любви»,— кому и сколько хотели (о чем ученые не догадываются). Но он — хромой: как же отдаться после него другому? И встряхнув волосиками, египтянка села у ног его и сказала: «Так как хромота твоя не пройдет — то я вечно твоя». И посмотрите: он так уверен, что она никуда не уйдет, что прямо не обращает на нее никакого внимания. По его лицу, жесткому и крепкому, очень красивому для женщин (сильное лицо), видно, что он ни малейше не озабочен дальнейшей судьбой, и спокойно сам знает, что «не уйдет». Европейские историки культуры египетской все ищут легенд, рассказов, новелл,— ищут «хоть начала беллетристики», «по крайней мере,— хоть начала». Но зачем же египтянам было дважды писать то, что они уже великолепно и бесконечно написали в своих «в одну линию» рисунках. Ибо взглянув и особенно своей рукой перечертив рисунок этот, я знаю об этом египтянине и египтянке решительно все, что мог бы узнать из длинного «тома»: но знаю музыкально, как решительно не мог бы узнать из «тома». Суть и особенность египетских рисунков, что они все музыкальны, и, представляя «штрих», на самом деле рассказывают содержание. Но — без подробностей, право же случайных в каждой биографии. Ибо я, конечно, не знаю, к кому именно они ходили в гости, подолгу ли в гостях сидели, и о чем именно разговаривали. Это-то и есть обычные «страницы» беллетристики. Но зачем мне знать их? Я вижу по рисунку, что они были люди мирные,— он очень энергичен, она — тиха и скромна. Но он был человек строгий, справедливый, и соседи очень уважали его; а «род» и родственники его надеялись и опирались на «хромого». И от них всем было хорошо. А от всех им было хорошо. «Вот и беллетристика». Чего вам надо? Зачем ищете? Вы прослушали музыку и все из нее узнали. Тайна и чудо, глубина и прелесть египетской цивилизации заключалась в следующем. Что в ней «деревцо выросло как выросло». Оно и везде растет: суть дерева. Но оно у одних народов растет «как должно», у других — «как требуют». Еще — «как ожидают». Но у египтян никто не «ожидал», не «требовал» и не «делал»: ибо они были первые. Потому «деревцо росло как росло». Мы все у них находим «первичное» и «пекущееся в своем соку». У них не то, чтобы «не было брака»: но не было брака «по примеру римлян» или еще «по примеру евреев», по «закону Моисея» или еще «по образцу Порции и Катона».— «Как же делать?» И самого вопроса не представлялось: а — «нужно иметь детей». «Суть брака» сводилась к «нужно иметь детей». И у них выработались две линии, хорошо засвидетельствованные историею: на недоумение, «от кого же иметь детей», они ответили: «ближе всего — от брата». А дедовский инстинкт сказал: «я так хочу иметь внуков от дочери, что имущество свое отдам не ей, а ее беременному животу». Эти два восклицания «матушки-натуры» выработали две «семяно-дольки» египетского брака: братнино-сестринский брак, почти общепринятый у «grand seigneurs egyptiens» [великих египетских вельмож (фр.)], и — «утробное право наследования». «Наследует не сын, и не дочь, а ребенок дочери». У взглянувшего на картинку, как и наверное у сделавшего под нею подпись ученого, мелькнула мысль,— наша грустная европейская мысль,— что в рисунке сокрыто «рабство женщины», «рабство семейного ее положения у египтян». Без этой мысли наверное не было бы подписано: «grand seigneur»; и молчаливое подсказывание: «без рабства — он ее выгонит из дому», да и она «держится рабою, дожидаясь наследства от хромого и знатного мужа». Между тем, она просто сестра ему, и равна по имущественному и сословному состоянию. Она от него ни в чем не нуждается, а любит его. Почему же «любит», да еще «хромого»? Особенно-то любит именно потому, что он хром; а вообще любит, потому что он «смирил» ее как муж. В Библии везде сказано, что муж в первый же момент, как «познает» жену,— «смиряет ее». Отчего? Как? Да мы и до сих пор это знаем: муж передает в жену «путы», коими она внутренно опутывается, связывается, и таким образом, что сама никак не хочет «уйти из них». В сладкий мед опущены мои ноги. И я хочу идти — но не могу почти. И все хочется сидеть дома и держать мужа за ногу». Вот египетский рисунок. Это — любовное рабство, а не законодательное рабство, не экономическое рабство. Все подобное — не начиналось, не брезжилось в истории. Но суть любви — выразилась. О, как она выразилась, как хорошо выразилась; — говорим не с гордостью господства, но с бесконечной верой в красоту любви. И ведь он, правда, ее «не замечает», идя к делам своим «с костылем-то». Да она и не держит его нисколько, лишь приложив ладонь к ноге, а не «ухватив его за ногу». Она говорит ему только: «ты вспомнишь меня, милый, и к вечеру — будешь мой». «Я сниму с тебя сандалии, и оботру пыль с них. И успокою тебя. И буду тебе лучше Суламифи». Дети египетскиеА о детях египетских нам нечего писать: вот они: Особенно хороши носишки и губа у обоих. Прямо — поцеловать хочется. Такие глупые. И преднамеренно придано (заметно в рисунке) глуповато-милое выражение. Особенно — сыну (заметно по формам, что это — ослица и ее сын). И еще — вот: Читатель спросит: как? что? почему? Но Геродот же (книга II, гл. 36) сказал, как о «зрелище перед его глазами», что «египтяне жили вместе с животными», т.е. одним двором и в одной избе*. Там люди лежали «в середочках» между животными по-старше и животными по-моложе, между животными по-тяжелее себя и животными по-легче себя. И «в середочках» им было тепло-тепло. И они уж не знали, которые «ребятки» и девчонки родятся от них, а которые ребятки и девчонки родятся от коров, ягнят и свиней. И посмотрите: где не идет «мамка с ребятками», «батька с дочерями», они непременно нарисуют осла «с осленком», свинью «с поросятами». И «без семьи» не воображали животных, как и себя. Как же им было не жить «тепло-тепло». ______________________ * Рассказ Геродота везде прекрасно прост. Вот это место в связи с другими соображениями об египтянах: «В других местах священнослужители носят длинные волосы, в Египте жрецы стригутся. У других народов в обычае, что ближайшие к покойнику лица в знак траура стригут себе волосы; египтяне в случае смерти родственника отпускают себе волосы на голове и бороде, а обыкновенно ходят стриженными. У других народов люди живут отдельно от животных, египтяне живут вместе с ними». ______________________ И они объединились с миром, не написав диссертаций «De rerum essentia» [О существенных вещах (лит.)], а нарисовав везде, что «essentia» всего мира — одна, что нет «много-сущия», есть одно-сущие, едино-сущие. Поздней мы увидим это в бесчисленных изображениях. Это-то и образует универсализм Египта. Но универсализм не «одной мысли, пронизывающей мир», а единого биения пульса, трепещущего в целом мире. От звезд и до былинки. А пока — вот картинка, где с одного взгляда видно, что египтяне точно «обхватили мир», в одну охапку, и, повалив на себя, воскликнули: «нам так хорошо, что на плечах своих мы выдержим целый мир». Настилка одной из зал дворца Аменофиса IV (Эль-Амарна)*. ______________________ * Тут все «дни сотворения»,— сотворения «в водах рыб больших», на земле — «животных», и над землею — «птиц летающих». Но обратите внимание: точно все «выскочить из себя хочет»: так все переполнено бытия, силы, утверждения. Мерцает в уме сближение с исполином-младенцем сказки, который будучи засмолен в бочку — «потянулся, уперся головою в донышко,— и дно отлетело, а он вышел на землю». Здесь (и всюду в Египте) природа взята в резком чувстве начала бытия своего, «недалекости создания», и это ощущение составляет настоящее чудо Египта, тайну и загадку Египта. Но откуда, откуда? Почему, почему? Слепорожденные, разве вы не видите: на верху, над воздухом, в котором реют птицы, т.е. на каком-то «будто потолке над миром» стоит ряд тех самых изображений, какое финикияне Библоса воздвигли над святилищем своим. Это — мужской фетиш, от которого родится все»,— «бысть битие всему». И, как я предположил, в Библосе «святилище было обсажено невысокими деревьями и цветами», так посмотрите здесь — фетиш украшен цветами, ветвями и растениями,— о, ках украшен, до «преизбыточества»!!! И это не «рисуночек», а — дело, не «арабески художника», а он не смел сделать иначе, потому что это истина и сущность и исповедание Египта. Нельзя усомниться, что источник всего этого оживления и как бы воздушности, крылатости природы, лежал в египетских «таинствах», где они как бы «венчались» с источниками бытия, приходили в необыкновенную близость с ними, прикосновение, касание. И «выходя на воздух» — смотрели на мир как «новобрачные»... Смотрите, ведь у «новобрачных» другой взгляд на вещи, чем у «старобрачных» и чем у «холостых». Египтяне вот и жили в вечном «новобрачии»: и это не природа «выскакивала у них из орбиты бытия своего», а это безумно свежий глаз их увидел, «по себе», и всю природу в «вечном медовом месяце». С рисунков их, правда, каплет мед. Смотрите, наблюдайте, замечайте!!! ______________________ Первая колыбельная песня на землеДам тебе я на дорогу
Вот в этой песне, эмбрион всех кистей Рафаэля... всех его образов, понятий, чувств. И никакого — еще представления в основе его, кроме как этот рисуночек, нарисованный египтянами в так называемой у них «Книге мертвых», т.е. в книге «оживших там, на небе», каковую, начертав на папирусе, они давали в руки своим уснувшим. И никто, никто, никто и доселе, до наших времен и до ресторанов в Париже, не смог от образа этой песни и от этого изображения египетского подвинуться ни вправо, ни влево, ни назад, ни вперед. Ни в ощущении материнства, ни в тоне и мелодии Колыбельной песни. И что так просто вышло у египтян, это — хорошо. Из этого «телёночка с коровой» через три тысячи лет мог и должен был образоваться Рафаэль, а из ста Рафаэлей только с одними его кистями и красками не вышло бы все-таки такого рисунка. Ибо у того были кисти, а египтяне пролили сюда сердце и вложили мудрость. Песня песнейЕсть две «Песни песней». Одну поют евреи в субботу. Но над каждым израильтянином один раз поет «Песнь песней» Бог: это — когда он обрезывается. И ее слышат родители и веселятся. И слышат гости и подпрыгивают. Но чужим они никому об этом не сказывают. Обрезание у египтянОтносительно обрезания у египтян Геродот выражается со знанием наличности. В общем течении рассказа, вот как он говорит о нем: «...Тесто египтяне месят ногами, глину руками; руками же подбирают навоз*. Прочие люди оставляют детородные органы в их естественном виде,— за исключением тех, которые усвоили себе египетский обычай; а египтяне совершают обрезание» (книга II, глава 36). ______________________ * Я думаю — это ритуально и религиозно: потому, во-первых, что коровы почитались на протяжении всего Египта священными, у нас бы сказано было— «святыми». Но и не это одно: вторая причина заключалась в высоком и даже высочайшем почитании скарабея,— «священного жука», который в то же время был «обыкновенным навозным жуком». ______________________ Глубокоуважаемый ученый наш, Николай Петрович Лихачев, бывший помощник директора Императорской Публичной Библиотеки, автор монументальных трудов по русской — светской и церковной — истории («Иконография Богоматери»),— оказывается не менее, нежели к русской, прилежит и к всемирной истории, и прилежит именно в ее основах, подымающихся от Египта, Халдеи и Сирии,— от Авраамовых и Сезострисовых чресл. И вот он-то дал мне ознакомиться «в картине» с обрезанием у египтян. Едва была напечатана в газете первая же моя статья о Египте: «Пробуждающийся интерес к Египту»,— как он из немногих строк ее,— для всякого вообще читателя даже и непонятных,— о «родительстве мира», об «отыскивании египтянами Отца-Небесно-го» — сразу прозорливо схватил всю мысль моих истолкований Египта,— истолкований, которые у египтологов не только не приняты, но и всеми мерами у них отвергаются, презираются и скрываются. И в длинных разговорах и трении «плечом около плеча со мною», стал совершенно на мою сторону. Именно: ученые все скрывают, вопреки тысячам египетских памятников, вопреки «всему зрелищу Египта», как он виден в монументах, описанных экспедициями Бонапарта, Лепсиуса (прусского правительства), Росселлини (итальянского правительства),— что Египет, и отчасти весь Восток, прожил четыре тысячи лет собственно для того, чтобы остановиться на теме и гениально разработать тему единую, всемирную, всяким человекам нужную, каждому из нас неизбежную, и кроме того радостную, восхитительную, согревающую Вселенную: тему и идею Отчества <...> Впервые опубликовано: Из восточных мотивов. Пг.: Сириус, 1916. Вып. 1—2; Пг., 1917. Вып. 3.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) - русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|