| ||
|
Вот уже два века прошло, как русское правительство, русские писатели, вся решительно печать и, наконец, школа всемерно чистят и полируют "матушку Русь", будто старый самовар к празднику. И так, и этак повертывают, трут и родною золой из печки, и иностранным порошком из аптеки. Кажется, в высшей степени одушевлен чистильщик, и в высшей степени не одушевлена очищаемая вещь. Он так умен, она так глупа. Вещь — это Россия, мастера — это мы, "образованный класс". В этой борьбе, в сущности, прошла наша двухвековая история. Это главная ее тема. Как ни старался мастер, ничего не выходит. Даже порол плеткой, топтал ногами, мял, крутил — не выходит ничего!.. И лаской, и уговором — ничего не выходит! И со священниками, и светским способом, и через церковную печать, и через гражданскую печать, всячески: но — нет результата! "Ну, и скотина эта Россия", — говаривало почти прямо правительство. "Нашей азиатчины и предела нет!" — совершенно отрыто кричала печать. Первое затем поворачивало "на реакцию", вторая предавалась безнадежности, унынию и писала своих известных героев "с меланхолией", "Рудин" и т.п., "Дневник лишнего человека" и проч. И хочется сказать им всем: — Господа, да ведь вы чистите не самовар, а живого человека. Самая ваша тема неверна, самая задача ложна. Задача ваша состоит в нелепом требовании, чтобы у человека были усы и эспаньолка, но не было кишок. "Потому что усы красивы, а кишки грязны". Живому существу грязное столько же нужно, сколько и чистое. Живому все нужно, что в нем есть; ибо это "есть" и появилось потому, что оно нужно. Для обольщения женщин природа дала мужчине красивые усы; но для переваривания пищи нужен был именно длинный, петлями, канал — и природа создала кишки. Для барышни усы красивее; и без усов "мужчина не мужчина". Но ведь это же пустяки, эстетические пустяки; биолог скажет, — и голос его фундаментален, — что кишки в человеке неизмеримо важнее и, так сказать, торжественнее и священнее усов! "Кишки — святая вещь; а усы — чепуха. Усы сбреет парикмахер; а вот если кишки сбрить — человек помрет". В единственном разговоре, какой мне удалось вести с гр. Л.Н. Толстым, он мне с печалью и недоумением сказал, сказал с враждою: "Как унижается человек в любовных ласках, какие он совершает унизительные для величия своего поступки". Кажется, протест гордости и есть настоящий родник духоборческих идей Толстого, вьфаженных в "Крейцеровой сонате". Но ведь это тот же спор усов и кишки, и удивительно, что такой мудрый и простой человек, как Толстой, стал на сторону усов. Барышню, конечно, занимают усы. Но зачем же Толстому быть mademoiselle: мать барышни говорит: "К черту усы: отправление кишечника несравненно важнее, трогательнее и священнее". Я Толстому тоже сказал, что "все сии кажущиеся грязными вещи, какие бы он ни держал в уме, — суть вещи превосходные"; и что это "просто покров Изиды, под которым до времени природа скрывает важные вещи, дабы мы их не трогали и не беспокоили любопытством; а пришла минута, стало "нужно", и они вдруг нам кажутся не гадкими, а приятными, и то самое, что мы прежде назвать не смели, — мы теперь ласкаем всяческими ласками". Совершенно как происходит дело с младенцем: он рождается "весь грязным", но что сравнится даже по религиозности с тем восторгом, с тем глубоким даже до страха чувством, с каким мать покрывает его поцелуями. Как это серьезно сравнительно с поцелуем в надушенные усы! Какие пустяки затруднили Толстого! Но эти пустяки затрудняют и "образованный класс" России, когда он думает о земле своей. "Какое свинство всюду, Боже, какое свинство!.." Разве не об этом написаны "Мертвые души" и "Горе от ума"? Хочется сказать: — О, Господи!.. Ну, и "свинство", — но не терзайтесь так, пожалуйста, и не пишите "Дневников лишнего человека". Без "свинства" не обходится природа, и вся она, матушка, создана со "свинством", а живет, цветет, и, согласитесь сами, что никак нельзя выдумать лучше, чем существующая природа... Выдумаешь, распланируешь на бумаге уж непременно без "свинства"... Sine qua non [Без чего нет (лат.)]... На этом, между прочим, все социалисты осеклись. Задача их, как и культурных русских людей, — "вырезать у человека кишку, -потому что в ней гадости". Но так, оперируя на бумаге с пером в руке, они создают человека без "кишечника", и естественно, что он не живет. Социалисты великолепны, только пока борются с правительствами, а как только они "всех победят" и останутся одни, то не продышат и суток. И просто оттого, что без "кишок" и без "свинства", что все "вычищено" и "вырезано"... Человечество выплюнет их с отвращением и болью и заживет по-старому, "по-грязному" и "по-живому". И уж тут, вообще, положен предел мечтам человеческим и мечтательности человеческой. Высшая мечта человеческая — "рай до грехопадения". Но знаете ли, сколько, по Талмуду, жил человек в раю? Одни сутки. Соблазнение Евы змеем произошло в вечер того дня, когда она была сотворена. В этом "комментарии" к Библии, сохранившемся у талмудистов в устной передаче тысячелетия, лежит одна из тайн библейской космогонии. Действительно, "один день" еще можно просуществовать без пищеварения и "гадостей"; но не дольше. Как "дольше", — так, просто, нечего делать и, в сущности, нечем жить! Нельзя же тысячу лет смотреть в глаза друг другу "с любовью". Стошнит, опротивеет и просто... напишешь "Дневник лишнего человека". Рождение человека, т.е. прекраснейшего в мироздании существа, из "такой сплошной гадости", потому матично, мистично и священно, что оно есть общий символ происхождения всего живого и прекрасного, теплого и горячего, из некоей "грязнотцы". Народы так и говорят: "Мир родился из хаоса", из "тьмы". "Бе туман над водами" — ну, и потом звезды и цветы... Эта космогония человечества важнее парикмахера и усов. Возвращаюсь к "правительственным" усилиям и к усилиям "образованного класса". Некий писатель, обсуждая памятник Александру III Трубецкого, сравнил круп лошади, на которой сидит царь, да и всю фигуру лошади, — со "свиньею". И вместе сказал, что лошадь под царем знаменует Россию. Это сравнение и чтение известного "Дневника" Никитенко, где описываются события трех царствований, внушили Д.С. Мережковскому грустные размышления, которые он выразил в статье "Матушка свинья". Это — наша Россия, "полная свинства". Конечно, все это — так, и в грусти Никитенко и Мережковского много правды, хотя нельзя не заметить, что на всем протяжении пятидесятилетнего "Дневника" рассматривается собственно один Петербург и взглядом петербуржца. Это "nota-bene" читателю нужно держать в уме... Где же у Никитенка армия? Он видел только канцелярию военного министра и главный штаб. И деревню он забыл: он видел ее только в детстве. "Дневник" его есть в значительной степени брюзжанье чиновника над всем чиновным и переполнен сплетнями и пересудами канцелярского характера. Мужик из Нерехты, поп из Калуги решительно ничего для себя понятного и интересного, близкого и родного, там не найдет. Но оставляю Никитенка и обращаюсь к скорби Мережковского, где он говорит, что борьба России и Запада сводится в значительной степени к борьбе лица человеческого, которое выражает собою Европа, с "крупом животного", который напоминает собою "матушка Русь". Но ведь она же "Святая Русь" по определению народа, который говорит о себе, что он "просмердел в грехах"! Вот два определения: как странно они сближаются! Мережковский такой христианин: поморщится ли он от тех страниц Евангелия, где написано, что Христос родился не в чертоге, а в вертепе, что вокруг стояли не принцессы и придворные дамы, а были пастухи, ясли, и, terribile dictu [страшно сказать (лат.)], коровы, ослы и, уж верно, где-нибудь неподалеку чесалась и свинья! Какое же хозяйство и хлев без свиньи. В "такой-то простоте" сошел на землю наш Спаситель. Тут, в религии, дано повторение того же символа, какой дан и в рождении человека, "таком нечистоплотном"... Тут есть серьезная магия, о которой кому бы и задумываться, как не мистику Мережковскому? Нет, серьезно, — "звезды из навоза, а паркеты и дворцы блистают только поддельными брильянтами". В этой обратности скрыт узел какой-то необходимости. "Все прекрасное — из смирения", "святое — оттуда же"; а из гордости человеческой — ничего! Тут припомним и Толстого, с его чистоплотностью. Нет, позвольте, мир и мораль можно дернуть за вожжу и сказать: — Что церемониться! Облейся слезами, грешный и святой человек, и приложись устами к тому, на что ты плевал в высокомерии своем! Это — о народе, который казался "образованному классу" таким "смердящим" и "грязным". Да и вообще... Очень мало понимает человек, особенно после ванны, в чистой рубашечке, да еще предварительно обрившись и постригшись. Это как-то убавляет разума. Наконец, как любителю истории культуры, и особенно древней Эллады, я замечу на прямую тему его статьи, озаглавленной "Матушка свинья", следующее: он не отвергнет, что Греция была самым светлым местом во всем поле древних цивилизаций. Священное место искусств, наук, мудрости и поэзии. Но эта страна имела свой алтарь. И без подсказываний он скажет, что это, конечно, — Элевзин, место священных таинств Цереры. Шиллер написал ей гимн, — ей, языческому божеству. Значит, — трогало, значит, -трогательно. Но знает ли Мережковский, что изображено на монетах Элевзина, — единственных, какие дошли до нас, т.е. на всех: свинья с одной стороны, над нею инициал имени города ΕΔΕV, а на другой — Церера, едущая в колеснице, запряженной крылатыми драконами! Может посмотреть в моей коллекции. На монетах же безусловно всегда изображались только предметы местных культов, специально почитаемые, специально в этом месте, в этом городе. Не удивительно ли для Элевзина изящной Греции такое почитание? Между тем, кто был причастен элевзинским таинствам, тот, по словам древних писателей, "умирал не как другие люди, но с радостью, ибо умирал с верою в вечную жизнь души". Это — записано, это — точно. Но кто не заметит тут сближения с нашим народом, который, живя "свинья свиньею", умирает, как никакие другие люди, — бодро, мужественно, прямо с радостью, безгранично веруя в загробную жизнь. Да и вообще в "чистенькой Европе" все эти "религиозные суеверия" давно выметены, а у нас в "навозе русской земли" они хранятся как жемчужина, и Мережковский слишком знает, что русский народ есть последний, в котором ничего не пошевелено из религии, и не по глупости, а по серьезности его. Россия и есть последний Элевзин, единственный неразрушенный Элевзин Европы. Говоря это, я просто повторяю трюизм, то, что всем известно. Воображаю, что все это удержится, если и вычистить народ хорошо, как медную посуду к празднику; если переделать его в "образцовых финляндцев" или культурных немцев. Но есть магия вещей, магическая связь вещей. Кишок никак нельзя заменить каучуковыми трубочками. Нельзя сделать, чтобы человек рождался из резинового пузыря. С глубоким инстинктом народ наш бережет свою "нечистоту" от всяких культурных чисток, помня, что звезда Востока остановилась над коровьими яслями и что вообще "навоз" человечества как-то таинственно связан со всем священным и теплым, чем живет и греется человек. Народ в этой связи не отдает себе отчета, но народ это чувствует. Само собою разумеется, однако, что "навозу" нельзя давать дорастать до краев, что его надо убирать; но, убирая, нельзя доцарапываться до "крови", и вообще тут надо поступать осторожно и, главное, совершенно надо оставить идею "убрать с корнем и весь навоз". Именно до "корня"-то и нельзя доходить, "весь"-то и опасно убрать. Вдруг все умрет, похолодеет, увянет. И не станет бессмертия души; не станет загробного существования, зашатается совесть, затоскует, страшно затоскует человек, по крайней мере русский человек. Не станет Элевзина. Станет "Париж № 2". Не надо. Страшно. Впервые опубликовано: Новое Время. 1909. 4 ноября. № 12087.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|