В.В. Розанов
Проф. Кузьмин-Караваев о суде над петербургскими адвокатами

Книжки «Вестника Европы» имеют обыкновение давать гражданские «итоги за месяц», — и эти «итоги» даются с претензиями «культурного освещения» предмета с высших политических и с высших исторических точек зрения. Июльская книжка журнала не изменяет себе, — и пером профессора-юриста В.Д. Кузьмина-Караваева подводит «итог» закончившемуся делу петербургских адвокатов. Статья, конечно, полна тех негодований, и «удивлений», и презрении, которые «по мелочам» мы ежедневно читали, пока продолжался процесс, в левых и по преимуществу еврейских газетах. Разница лишь в тоне, менее раздражительном и крикливом, более солидном и академическом. Статья, так сказать, «докладывает» о чувствах, вызванных этим процессом в среде «широких общественных групп». Но суд всегда есть состязание двух сторон, и потому профессору Кузьмину-Караваеву беспристрастно надо взглянуть и на совсем другие чувства, вызванные тем же самым процессом и приговором в тихой, спокойной, служилой России.

Начну тоже «академически», т.е. издалека. Кого не поражала и тоже не «удивляла» разница между зрелищем «русского казначейства», — например, в Петербурге хотя бы Главного казначейства, на углу Литейного проспекта и Кирочной улицы, — и между сплошь почти еврейскими банками, вытянувшимися в Петербурге же по Невскому проспекту, Морской и Конюшенной улицам. Главное казначейство, ведущее все министерские (не губернские) расчеты русского правительства, конечно, и богаче деньгами, и более, так сказать, наполнено и насыщено работою, чем какой-либо из банков, и даже, может быть, чем все они. Но что это за здание? Какое-то темное, тусклое, во всех отношениях «не интересное», в два этажа и отнюдь не далеко протянутое по фасаду. Войдешь в него: истертые ногами лестницы. Проходишь дальше: и как тоже в банках — за металлическими решетками сидят бесчисленные чиновники, числом в несколько раз превышающие число служащих в каком угодно банке. Все — в вицмундирах, разных возрастов. Но всмотритесь в лица их и приглядитесь, сев на лавочку, к работе их в подробности. Вы увидите, что работа эта совершенно не имеет перерыва, остановки, отдыха; что это — буквально какая-то каторжная по напряжению работа. И тогда вы не удивляетесь и третьему: как устали они все, как полураздражены, и только, видимо, сдерживаются перед все новыми и новыми приливающими волнами просителей, клиентов, вообще «вошедших сюда с улицы» лиц... И последнее: до чего они скромны, в этих не только вицмундирах, но в выражении лиц, в манерах, в речи, всегда суховатой и деловитой, всегда формально вежливой и изредка даже человеколюбиво-заботливой (если клиент стар, если клиент чего-нибудь не понимает).

Жалованье их? «Об этом горе лучше не спрашивать». Все эти труженики и почти битюги, судя по золотому кольцу на пальце, — люди семейные и служат менее ради жалованья и более ради пенсии «вдовам и сиротам», — для «будущего». Жалованья они, конечно, получили бы больше, и гораздо больше, во всяком частном учреждении.

Теперь войдите же в эти «частные учреждения»...

Я все думал: какой это аристократ Рюрикова рода строит себе музей-дворец на Морской улице, в двух шагах от арки Главного штаба? И нимфы на стенах, и какие-то старцы, и дети, — полная греческая мифология. Достроился дом, — проезжаю и ахнул: Азовско-Донской коммерческий банк!

Слышно и ни от кого не скрыто, что банк этот еврейский. «Бедное угнетенное племя!» Теперь оно, а не какие-то там поношенные «бароны», как во времена Пушкина, произносит монологи скупого рыцаря:

Лишь захочу — воздвигнутся чертоги,
В великолепные мои сады
Сбегутся нимфы резвою толпою.
И музы дань свою мне принесут,
И вольный гений мне поработится,
И добродетель, и бессонный труд
Смиренно будут ждать моей награды...

Войдем!.. Да это — лестницы дворца! Куда, зачем такая роскошь в торговом, в промышленном заведении, около денег, для денег, — куда приходят только «взять», «попросить и взять», и, с другой стороны, там только «соглашаются» и «дают» или «не соглашаются и отказывают»?.. Да, но когда— лишние деньги, когда золото бьет через край, то почему даже и без надобности не устроить лестницу, как во дворце, просто для удовольствия глаза. Залы, простор, воздух, — и прелестно одетые молодые или среднего возраста люди без утомления делают свою небольшую, неистощающую работу...

И тоже, как в «Главном казначействе», — за решеточками. Но какая разница: здесь — боги, там — чернорабочие!

А денег-то ведь там больше, и все учреждение — солиднее, громаднее, могущественнее. «На всю Россию одно», платит по всем общегосударственным заказам, по армии, по флоту, по железным дорогам. Как бывший чиновник контроля, — я знаю. «Получите в Главном казначействе» (представителям заводов).

Теперь — бросаю занавес и подымаю другой. Университет, учебные годы. И то памятное крылечко, на которое между лекциями выходили курить студенты разных факультетов... Это была беленная известью комнатка в 2-3 ступени «вниз», где толклась молодежь, толкуя про выслушанную лекцию профессора, собираясь поехать куда-нибудь «завтра» и вспоминая проведенное «вчера»... Все было беззастенчиво, открыто и ясно.

Между юристами и другими студентами — была пропасть. Естественники, филологи, математики, историки, медики — так и были студенты, т.е. юноши, пока учащиеся и собирающиеся через 4—3-2-1 год выйти в работу, «взяться за гуж» и везти какой-то «воз». Тут выходила прелестным соединением и забота, сперва учебная и потом работная, и неодолимое проказничество возраста. Все — мешалось и давало впечатление озорства и таланта. Интересы: лекция, наука, театр (опера) и изредка — политика. Филологи и историки политикой, впрочем, вовсе не занимались; это была специальность медиков; медицинский факультет был весь ярко политический, с красным оттенком, прямо — с «красным заревом» на нем. Но политика, как тоже идейность, не противоречила науке: и все три факультета, историко-филологический, физико-математический и медицинский, сливались в одну шумящую, резвую и, мне кажется, прекрасную юность, к которой совершенно не присоединялись студенты-юристы.

Это были уже жившие полною жизнью молодые люди, — с интересами светской молодой жизни, с какими-то нам непонятными, но явно имеющимися у них «средствами существования» и которые при заказе «вещи в костюм» не интересовались, «дешево ли», а им нужно было, чтобы было «хорошо». Огромная пропасть с остальным студенчеством, — другой дух, другой строй! И это выражалось не только в костюмах, но и в говоре.

Совсем другая речь, — отчетливая, громкая, твердая. Мы были какие-то «шушукающие замухрышки» около юристов: тихо текла мысль — здесь, громко звенели слова — там. Мысль? Почти никогда никакой. Прекрасные слова и прекрасно произнесенные как-то стояли рядом друг возле друга, как столбики, ничем не связанные. Каждый столбик хорош, — но из всех «ничего не выходит». Была ажитация и никогда одушевления. Скользили остроты, — но к чему они? Кто-то осмеян всегда, кто-то унижен всегда, — и торжествовал унизивший и осмеявший. Все было глубоко неодухотворено и глубоко неинтересно. Общий и взгляд на студентов-юристов, и говор о них был: «Это — не студенты, а делающие свою карьеру господа». И считалось чем-то постыдным знать их, быть с ними, знакомиться с ними.

И третий занавес — мы «в жизни». Тут удивлению не было конца. Оказалось, что учителя, врачи, — те, что корпели над наукой в университете и в университете были неизмеримо выше поставлены (все, напр., актовые речи вращались около тем других факультетов, никогда — юридического), сравнительно с юристами — оттёрты куда-то в темный угол действительности, делают свое серое дело, тусклое дело, тогда как фасад этой же жизни разукрашен говорунами-юристами, и теперь одетыми так же изящно, как в университете, и теперь говорившими так же громко, отчетливо и бессвязно.

— Видный адвокат...

Позвольте, «виден ли» когда-нибудь учитель?

— «Всеми уважаемый врач».

Позвольте: было ли когда-нибудь «всеми уважаемый» приложено к адвокату?

Страшное требование: адвокат, конечно, «болтун». В лучшем случае и редчаише — «остряк»; и в исключительно прекрасном случае: «скверный адвокат, но отличный товарищ»; «забубённая головушка», — «по ресторанам и с цыганками». Но, ей-ей, о таких добрых исключениях, «с цыганками», почти не слышно. Заливающий тон адвокатуры, лежащий толстым пластом перед глазами всего общества:

— Сухой человек. Тонкая бестия. Но — иголочки не подведешь. Всегда корректен, всегда прав. Из воды сухим выйдет. Провел, и с успехом, — подлейшее дело. И денег — уйма. Свои лошади и коляска.

— «Балалайкин», — определял их Щедрин.

— «Адвокат — купленная совесть», формулировал Достоевский и в «Дневнике писателя» (о речах Спасовича), и в «Братьях Карамазовых».

Увы, что особенно горестно, «двух мнений» никогда об адвокатах не было ни у народа русского, ни в обществе русском. Было всегда одно, определенное, — тихо произносимое.

Еще одна особенность, — и, пожалуй, она продолжает университетские впечатления. Известно, как «врачебная работа» связалась с «жизнью России», и то же можно сказать об «учебной, училищной работе». И врачи, и учителя как-то «слились с Россией» и входят в «историю России» чем-то фундаментальным, многозначащим.

— Я смотрю за здоровьем русского человека.

— Я обучаю русскую детвору. Совсем это другое, чем:

— Я вызволяю русского преступника из беды. Он «пойман», но «не вор». И это я «докажу».

Совсем иная тема существования. И учитель, и врач имеют какую-то строительную в России работу и, может быть, на ней воспитываются или довоспитываются после университета. Дело адвоката совершенно иное и глубоко невоспитательно. «Пойманный» хотя бы и «не вор» — это случайность улицы, это — «происшествие», а не дело. Адвокаты и трудятся около «происшествий» и «случаев», — и на них кормятся. Но как «происшествие» — всегда есть шум, то вся психика адвокатов как-то приспособлена к шуму. «Где шум — там и адвокат», и «адвокаты — шумные люди».

Россия в их мысли, в их созерцании, в душе? — «Никогда в голову не приходило», — может ответить чистосердечно всякий адвокат. Адвокаты имеют связи с «шумами, происходящими в России», — с «происшествиями» и «случаями». «Прилетел на шум», «улетел от шума». В адвокате — что-то подвижное и — узкое. «По сторонам не смотрит», а смотрит в узкую дверь окружного суда, куда он войдет, станет перед столиком, vis-a-vis с прокурором, вынет из портфеля бумаги и начнет говорить. «Мне дело — не до России, а — до клиентов».

Врач думает об «оздоровляющих условиях города», он посылает «на курорты» больных: везде невольное представление — России вообще. Учитель заботится о подрастающем поколении России и с этой точки зрения глядит на сидящих перед ним учеников класса. Работа каждого осложняется непременно «мыслью о России». Это — неизбежно, невольно, это — не добродетель, а профессия.

Но именно самою профессиею адвокат толкается только к мысли «об этом уголовном деле», «об этой тяжбе по наследству». Интерес абсолютно — суженный, интерес — даже единичный. Никаких обобщений, отвлечений. Адвокат весь in concreto; тогда как все другие профессии — немножко и in abstracto.

И как всякая мысль, культура, литература имеют дело не с предметами, а с обобщениями касательно предметов, — то отсюда проистекло полное отсутствие обширного сословия адвокатов на поприщах науки, художества, поэзии, философии. Лицо адвоката, такое лоснящееся и красивое, как-то выпало из культуры. Хотя, например, «в нашей цивилизации» оно ярко сияет, бросается в глаза и прочее, — но как? Удивительным образом. Адвокат есть какой-то «ущерб» на культуре, — пятно, — на ней вскочивший прыщик, — признак нездоровья или дурного состояния духа. Именно что-то «случайное», — как «случайна» связанная с «происшествиями» их профессия. Адвокаты не соработают культуре, а только «пристегнулись» к ней, — ибо не имеют перед собой целой обширной задачи, ничего не построяют, не складывают никакой, в переносном смысле, «вавилонской башни». Прошли «случаи» — прошел адвокат; «не настали» случаи — никто не зовет адвоката. «Можно бы без адвоката вовсе обойтись», — если бы не «случаи». Тогда как без мужика, врача, попа, без песни и рассказа, без пословицы и философии —«цивилизации не бывает».

И, наконец, последнее: адвокат сутью своего дела «обходит» закон, «оговаривает» закон, «вывертывается» из-под закона. «Закон» везде для него стоит каким-то «препятствием», которое он должен «преодолеть». Но «законы» всегда суть «законы отечества»: отсюда неодолимо в психику адвоката входит какое-то опасливое и огрызающееся отношение к отечеству, точно отечество его «гонит», а он его, обернувшись, «кусает». «Сорвать клок шерсти» у закона и отечества — это победа адвоката. Тут-то он сияет, ликует и заказывает хороший обед. Вообще «обедать» мастера адвокаты, — и не дома, с семьею и детьми, вообще не в смысле «мест»; а — «пообедать» в компании, всего лучше — в первоклассном ресторане, ну и, конечно, — с «речами».

— Адвокат, посмотри в микроскоп. — «Не хочу».

— Адвокат, взгляни в телескоп; прохождение Венеры через Солнце — интересное явление. — «Не умею».

— Адвокат, хочешь обедать? — «С удовольствием».

* * *

В.Д. Кузьмину-Караваеву следовало бы оглянуться на это «облачко адвокатуры», из которого «грянул гром», по поводу дела Бейлиса. О, это — их язык, их дух... И туго накрахмаленные воротнички, и сшитый у лучшего портного фрак, полная «культура с Невского»:

«Общее собрание присяжных поверенных округа спб. судебной палаты считает своим профессиональным и гражданским долгом выразить свой протест...»

Можно бы ожидать: «протест против тех шумов, криков, визгов, какие раздались с националистическо-еврейской стороны и набросились на спокойное, отвлеченное, вместе и государственное, и научное, отправление правосудия в Киеве»... В самом деле: вот бы случай присяжной адвокатуре спб. судебной палаты выступить с государственным словом, с историческим словом, — останавливающим, вразумляющим! Весь бы мир оглянулся. Но когда же адвокат скажет умное слово: он «трещит», он — «трещетка» («Балалайкин», по Щедрину):

«...выразить свой протест против извращения основ правосудия, проявившегося в создании процесса Бейлиса, против возведения в судебном порядке на еврейский народ клеветы, отвергнутой всем культурным человечеством, — и против возложения на суд несвойственной ему задачи пропаганды расовой и национальной вражды. Это надругательство над основами человеческого общежития унижает и позорит Россию перед лицом всего мира, и мы поднимаем свой голос на защиту чести и достоинства России».

Скажите, где тут не наврано? Скажите, где тут не лгун? Нет, печальнее и хуже — где тут не адвокат? Т.е. существо наглое, увертливое, бессовестное и которое никогда не держало серьезной книги в руках?

Резолюция эта была подведена под действие статьи 279, приведенной у г. Кузьмина-Караваева:

«Кто будет изобличен в составлении, подкидывании, выставлении в публичных местах или же иным, каким бы то ни было, образом, но заведомо и с умыслом, в распространении ругательных писем, или других сочинений и бумаг, или изображений, оскорбительных для высших в государстве мест и лиц, тот приговаривается» и т.д.

Выписав этот текст закона, г. Кузьмин-Караваев, когда-то профессор военно-юридической академии, уверяет:

«Как видно из цитированных мною слов закона, примененного к деянию петербургских адвокатов и который имеет подзаголовок: «об оскорблении и явном неуважении к присутственным местам и чиновникам при отправлении должности», — основным признаком этой 279-й статьи является оскорбительность «ругательных писем или других сочинений и бумаг для высших в государстве мест и лиц». Резолюция же имеет безличный характер, т.е. не заключает в себе никаких указаний ни на определенные «места», ни на «определенные лица». И этого одного достаточно для абсолютно бесспорного вывода (?! — В.Р.) о полной невозможности трактовать резолюцию, как деяние, предусмотренное 279-й статьей, ибо для юридического бытия оскорбления необходимо, чтобы был конкретно известный оскорбленный. При оскорблении на письме и намерении оскорбить именно данное лицо, кроме текста письма, «сочинения» или бумаги, может еще, пожалуй, свидетельствовать адрес на конверте. Но в деле адвокатов и адрес ничего не говорит, так как резолюция была послана ее авторами лишь защитникам Бейлиса».

Ай, стыдно, ай, стыдно, г. профессор! О каких вы мелочах, пустяках, глупостях говорите! «Нет конверта, и, следовательно, нет адреса»... Т.е. «нельзя придраться»?!! «Нельзя придраться»: и адвокату кажется, что он «победил», тогда как за спиною его хохочет вся страна и указывает конвойным отвести «победителя» в некоторую комнату уединения для 6-месячного размышления о том, в самом ли деле он «победил» или «побежден».

Что же г. Кузьмин-Караваев хочет сказать, что адвокаты не были обидчиками, потому что нет обиженного? И что их «резолюция» есть безымянная обида? Позвольте: но кто же обижает «в воздух», обижает — «никого»? Таких чудес не видано и не слыхано. «Резолюция» выражает:

1) «Протест против извращения основ правосудия». Значит, кто-то «извратил правосудие». Но кто? Да те, кто судит и кто приказал начать процесс. Судит — киевский судебный персонал, приказало судить — министерство юстиции или министр юстиции.

2) «Извращения, — проявившегося в создании процесса Бейлиса». Так ведь кто-нибудь его создал? Есть, значит, «лицо» или «служебное место»?

3) Протест «против возведения в судебном порядке на еврейский народ клеветы»... Кто-то есть «клеветник»? Кто?? Да явно — суд, министерство юстиции, министр юстиции. «Суд» происходит не где-то «в небесах», не где-то «вообще», а — в Российской империи и в министерстве юстиции.

4) «Это надругательство над основами человеческого общежития унижает и позорит Россию перед лицом всего мира»...

Кто-то, значит, «надругается»?.. Вся резолюция кричит — «кто», «кто», «кто». Вся «резолюция» есть истеричная злоба каких-то мелких и бессильных людей против какой-то громадной их подавляющей силы, «имени» которой они не смеют назвать, и, думаю, «не смеют» не от одного страха судебного преследования, но и от инстинктивного трепета в душе своей, которая «восстать»-то смогла, «злобу»-то питает, но и внутри себя трепещет выговорить полное имя. Сказать ли это «имя»? Да вот оно: Россия. В «резолюции» изругано не министерство юстиции, — ведь оно как «дробь» русского управления русским царством; изругано это царство in pleno, in corpore: и в нем именно сказалась «расовая иудейская вражда», выговорившая голосами глуповатеньких адвокатов все свои милые и любящие чувства по адресу этого гнетущего их, и давно гнетущего, «русского царства». Это — укус гадюки в ногу буйвола, неосторожно на нее наступившего. Отсюда тон ее, — столь яростный и самим адвокатам, с их холодным резонерством, вовсе не присущий. Отсюда апелляция «к лицу всего мира», перед которым любят евреи ставить Россию «в униженное и позорное положение». Слова резолюции: «Это надругательство над основами человеческого общежития» и т.д., «унижает и позорит Россию перед лицом всего мира» — есть лишь иудейско-адвокатский прием сказать: «Мы ликуем, что ныне Россия, надругавшаяся над основами человеческого общежития, поднявшая знамя расовой и национальной вражды против евреев, стоит униженная и опозоренная перед всем миром», и (договорим мысль резолюции) — «мы, выпивая бокалы шампанского на радостях этого унижения, выплескиваем остатки вина в лицо этому нашему якобы отечеству».

Вот! Кто же во всей России сомневался и сомневается, что как печатный трезвон и грохотание во время процесса Бейлиса, так и малая частица этого трезвона, «резолюция петербургских адвокатов», переданная по телеграфу защитникам Бейлиса, имела в виду далеко вовсе не «министерство юстиции», до которого «миру» очень мало дела, не г. Щегловитова, до которого «миру» еще меньше дела, — а говорила все милые слова, все иудейские любящие слова, по адресу равнозначащего члена этого мира — России... Но нужно все иудейско-адвокатское бесстыдство, чтобы, так ненавидя Россию и говоря такие слова о ней, принимать еще на себя вид, что они «защищают честь и достоинство России». О, узнаю адвоката... Или не перефразировать ли нам известные стихи:

Узнаю коней ретивых
Я по выжженным таврам,
Узнаю жидов крикливых
По фальшивым голосам,
Исключительным носам...

и т.д. Нужно заметить, что хотя «рукою Керенского или Соколова» была написана «резолюция», — хотя «продиктованы были слова ее» кем-нибудь из русских, — но были продиктованы они — «из вторых рук». В «резолюции» нет ни единого русского слова, ни единого вообще самостоятельного и оригинального слова: все это — жалкая труха, непрерывно целый месяц всеми читавшаяся в «Киевской Мысли», в «Речи», у Кугеля, у Бикерманов, у Любошей, у Левиных. Адвокаты не «написали», а «списали», как и полагается сему культурному сословию.

И вот судом — Россия с достоинством ответила. Петербургская судебная палата, при возбуждении дела в дисциплинарном порядке, писала, что «принявшие резолюцию присяжные поверенные позволили себе бросить государственной власти наглое обвинение». Это — очень точное слово, очень точная формулировка всего дела. Нельзя было России мешаться в мелочи печати, в выкрики, стенания и завывания разных Любошей, и Бикерманов, и вообще «исключительных носов». Она выбрала лиц, впавших в наибольшее неприличие, — так как они принадлежат к судебному же сословию и обязаны защищать честь суда, честь того учреждения, в котором им позволено соучаствовать выяснению судебной правды. Адвокаты не суть «вольные птицы», без гнезда, без родины и только с отношением к «клиентам»... Они — носят значок, они составляют «корпорацию»; они суть тоже члены суда, лишь особым образом в нем поставленные. Заметим, что, если бы адвокаты хотя сколько-нибудь сознавали свое государственное значение, они не смеялись бы в лицо вынесенному им приговору, который их обвинил все-таки, и не встретили бы его «с улыбкой на лице» (мина презрения), и не приняли бы устроенного на другой день им «банкета». Но объяснять государственный смысл — невозможно людям, которые «не смотрят в микроскоп», а «только в рюмку». Суровыми пальцами конвойных «русское царство» взяло этих фанфаронов за высоко поднятый нос и отвело попросту в кутузку, как единственное место, которое их может научить некоторой философии. Этим оно успокоило и удовлетворило возмущенное сердце трудовой, серьезной России, которая создает, — и которая не допускает, чтобы вкруг труда ее раздавались бесстыдные смехи.

Впервые опубликовано: Новое Время. 1914. 15 июля. № 13771.

Василий Васильевич Розанов (1856-1919) - русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.