| ||
|
14 февраля, в половине 1-го часа дня, громадное здание Варшавского вокзала в Петербурге начало наполняться народом. Публика: простолюдины, учащаяся молодежь обоих полов, писатели. Разве не знаете: провожают свящ. Гр. С. Петрова. И полиции много. Нет, однако, провожаемого. Недоумение, ожидание. И вот минут за 20 до отхода поезда, поднимаясь серой шапкой над громадною толпой, показалась фигура любимого священника: в оленьей дохе, молодая, здоровая, крепкая, народная. Точно «дегтем» пахнет от человека, селом. А лицо образованное, книжное; только не утомленно-книжное, а подвижно-книжное, деятельное. И от проводов «деготком» попахивало: один мужичок, все тыкая пальцем в доху священника Григория, кричал ему в спину: «Спасибо за проповеди! Большое наше спасибо! Не оставили словом! Никогда не забудем!» Другой, с огненными глазами и цыганским лицом, кажется сектант (я видел его возражающим на миссионерских собеседованиях), говорил, обращаясь к народу, окружающим: — Кабы тридцать или сто таких священников, как батюшка Григорий, — большое бы дело можно сделать. — Какое дело? Глаза его бегали, лицо улыбалось. Почти наверное это был хлыст, хлыстовский пророк: я видал его в прениях именно по поводу «заблуждений» хлыстов. — Это что, — смеялся он, оглядываясь на собравшийся народ. — Цветочки! Да и цветочков мало! Но есть! Будут ягодки, поверьте, будут. Он совсем уходил. Движения быстрые, нервные. — Будут, но какие яблоки! Он хотел сказать что-то лукавое и неуловимое. Что-то грозящее, но именно неуловимое. — «Большой бы человек был, да жаль, — жулик», — подумал я. Я протеснился к священнику Петрову и взял его под руку. — Ничего? Смеется. У него нет громкого смеха, а улыбка, переходящая в смех, зато почти постоянно на лице. — Значит, благополучно. Ну, а выборы в Думу? Сохранено право? Он сделался упорно серьезен. — Сохранено. Я оставил доверенность, и лидеры партии (названы имена) мне твердо сказали, что для кассации нет никакого основания. Сказали юристы. — Значит, все исправно? Смеется. — Пишите, батюшка. Не забывайте нас! — гудит народ. — Ждем весточки! — Ждем слова! — Прощайте! — Возвращайтесь! — Шшш... Шшш... Стой! Куда? Билеты, вынимайте билеты: без билетов нельзя выходить на платформы. Громадная толпа была остановлена шеренгой жандармов, выстроившихся перед узеньким и коротеньким коридорчиком, ведущим к выходу на дебаркадер вокзала. Точно Фермопилы. И знали же, где перехватить толпу! Как перед камнем текучая вода, — она закружилась и забурлила. — Ваши билеты, господа! Вдруг все догадались и массой бросились к кассе 3-го класса брать билеты до «Александровской» (1-й полустанок). Это чтобы только получить право выйти к поезду и проводить «вплотную». Дебаркадер моментально был залит народом. Пищала какая-то старушка, и басил старый генерал: — Эти дамы! Эти дамы! Пройти к поезду нельзя. Позвольте! Пропустите! Задавили! Я оглянулся: и «дам» совсем немного, да и то чуть ли не родственницы свящ. Петрова. Да и что в «даме», разве не душа? Разве она не христианка? И почему «дама», если жертвует на монастырь, кладет на церковное блюдо за обеднею или ставит восковую свечку, купленную у ктитора, — это «благопотребно» и «дама» представляется как жена мироносица, а вот если она читает книжки свящ. Петрова: «Долой пьянство!» или «Зерна добра», — то она уже просто «дама», и притом, в противоположность гоголевской, «неприятная во всех отношениях». И я любящим взглядом оглянул и «дам», и мужиков, и студентов (было много из духовной академии), мешая всех в кучу и думая, как в детской игре: «Мала куча». * * * Проводили. И хочется мне вслед доброму священнику бросить листок из его же книжки. Это только что появившийся сборник его статей под общим заглавием: «Камо грядеши?» Тут, мне кажется, сказалось у автора что-то автобиографическое: как бы анонимное его исповедание. Вот эти строки: «Я прошлым летом познакомился с одним молодым священником, талантливым проповедником, писателем и ученым богословом. Он был ранее на завидной дороге: занимал профессорскую кафедру, имел блестящие знакомства среди высшей аристократии, ему пророчили редкую карьеру, сулили кардинальство. Сын каменщика, молотобойца, который всю жизнь дробил щебень при дорогах, он был желанным гостем в княжеских и графских домах. И когда, несколько лет тому назад, в стране поднялось сильное народное движение в защиту угнетенного труда, он все бросил и пошел к народу. Высшие круги общества рассчитывали найти в нем сладкоречивого и успокаивающего погонщика для народного стада, надеялись видеть в нем духовного охранителя своего материального благополучия и, обманутые в своей надежде, озлобились сверх меры на него. Они его корили, клеймили волком в овечьей шкуре, обливали грязью, осыпали угрозами. Иные его молили опомниться! — Одумайтесь. Вернитесь к нам. Вы так нужны были нам. Мы так любили вас. Куда, на что идете вы? Подумайте, что вы теряете! — Не теряю, а нахожу, — отвечал он им. — Здесь, с вами, я действительно потерял бы самое дорогое и высокое. Я потерял бы себя. Да и начинал, пожалуй, терять среди вашей сытости и довольства собой. Теперь довольно. Я — сын народа и иду к моим братьям. Вы все от них взяли. Взяли довольство, взяли ум, взяли вдохновение, взяли даже религию. И наука с ее профессорами служит только вам, — к народным массам не доходит. Вы пристроили к себе на службу, как лакея, и искусство: музыка, пение, картины, статуи, театры, опера, концерты, музеи, — все это вам служит, а народу неведомо и недоступно. Вы и религию обрекли себе на службу: народу оставлено одно суеверие. Теперь вы и мою душу хотите взять на послуги вам. Из служителя Божией правды вы хотите сделать меня вашим слугой, утехой вашей духовной, приятным гладильщиком и ласкателем вашей себялюбивой души. Нет, я не с вами, я с народом. Народ страдает, и я хочу страдать за него. Я хочу этих страданий за народ. Мне они будут в радость. Я буду ими гордиться. Встречу их как сверхмерную награду». Так он говорил. Когда я познакомился с ним летом в маленьком селенье на берегу Неаполитанского залива, он отдыхал там, лечился после многомесячного тюремного заключения. И нужно было видеть, с каким спокойным, светлым выражением лица говорил он о своих мытарствах. — Одна беда, огорчение, — мило улыбался он, — моя мать, чудная, но простая темная старушка, не понимает меня, все вздыхает: — Ах бамбино, бамбино (дитя мое), как ты глупо сделал. Был на такой дороге. Так хорошо начал. И так кончил... — Я еще не кончил, мам, — утешаю я ее. — Я еще начинаю. А кончу я, мам, хорошо. — Дай Бог, помоги Матерь Божия, — успокаивается простодушная старушка». Нельзя не заподозрить, что под именем итальянского профессора наложил легкий грим на себя священник Петров и прокричал горькую и дерзкую правду в лицо тем, которые тысячными толпами съезжались в каретах к артиллерийскому училищу, — где он был преподавателем, — слушать его публичные чтения, речи, а теперь грязными брызгами от этих же карет хотят забросать его, когда он так явно «перешел улицу» и пошел не по барскому правому тротуару, а по левому народному. В борьбе, — как в борьбе. И он уже перебрасывает ядовитые стрелы на правый тротуар. В той же книжке есть строки: «Я получил только что письмо от одного прекрасного сельского священника, которого давно знаю и глубоко уважаю. Прекрасный пчеловод, устроил хорошую школу, завел библиотеку, сам выдает книги и весь горит духовно, как Божия свеча перед ликом Спасителя. Пишет мне из тюрьмы. «Порадуйтесь, я с моими прихожанами. Вы знаете, какие были у меня хорошие мужики. Лучшие из них сейчас в тюрьме. И я с ними. Знаю, как вы заняты. Не отрывайтесь от дела, мне не пишите. Напишите лучше моей жене. Успокойте ее; разъясните, что нет никакого ужаса для меня в тюрьме». После этого, полагаю, ясно, почему, думается мне, нет оснований приходить в ужас от участившихся якобы политических арестов одного лишь духовенства. Место пастыря с труждающимися, с обремененными и страдающими». И в заключение — эта мысль, с которою человек идет в ссылку, идет на это исповедание, не ad hoc сказанное: «Но совместного пребывания еще мало, одной заступы за угнетенную паству недостаточно. Это долг всякого доброго и честного христианина-гражданина. Долг пастырский идет выше. Пастырь должен быть провозвестником высшей, Божьей правды. Его призвание — расширять и углублять религиозное понимание жизни, под все новые явления изменчивого общественного быта и совершенствующегося государственного строя подводить вечные основы евангельской истины». Ну, отец Григорий, вам с этими мыслями и в ссылке будет весело. А у тех, кто вас сослал, скучно, скучно на душе... Впервые опубликовано: Русское слово. 1907. 17 февраля. № 38.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) - русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|