| ||
|
Никогда, кажется, так жестоко не порицали учителя, как этот последний год, а между тем дал ли себе кто-нибудь отчет в том известном и поразительном факте, что через 25 лет службы государство само считает учителя инвалидом, неспособным или крайне редко способным к дальнейшему продолжению своей, казалось бы, симпатичной, одухотворенной деятельности. С этого факта должны начинаться все рассуждения об учителе. Государство скупо и, во всяком случае, бережливо, и назначая учителю отставку и полную пенсию через 25 лет, когда все прочие служащие получают ее через 35 лет, очевидно, не фантазировало, не основывалось на гипотезах и соображениях, а исходило из очевидной невозможности взять от учителя хотя бы еще год, два, три сверх очень коротенькой нормы. Если мы скажем, что это деятельность духовная, то разве не духовно трудится судебный следователь, адвокат, прокурор, врач, которые все дают государству 35 лет труда. Если к понятию "духовная" мы прибавим термин "ученая", — министерство народного просвещения часто называется "ученым ведомством", — то разве деятельность юриста и врача не требует также постоянных ученых справок, внимания к текущей литературе предмета и проч.? Почему же один учитель только падает в изнеможении, в истощении так скоро, в относительно не старый возраст 50 лет. Парируем возможное возражение о том, что притуплённое внимание особенно не приличествует учителю, ответом, что врач, от рецепта которого зависит иногда жизнь пациента, должен быть еще внимательнее, настороженнее. Нет, именно труд учителя есть какой-то особенно тяжелый, "избранно" тяжелый. Но в чем? Но каким образом? Пять часов труда в день есть скорее малое его количество, нежели чрезмерное. Удлиним еще наблюдение: во всех профессиях люди меняют их, "меняют места", службы, роды деятельности, иногда преуспевая в последующей, а в предыдущей являясь неуспешными. Учитель этого никогда не делает, учителей нет иначе как в учебном ведомстве, столь скудно оплачивающем труд. Это отчего? Дело в том, что гораздо ранее 25 лет, на 9-й и 11-й год службы, учитель уже становится полуинвалидом, без энергии, без инициативы. Робость и подавленность есть общий облик учителей, из которого встречаются только очень редкие исключения "жизнерадостных педагогов", большею частью составителей учебников, — людей свободных, прежде всего, служить и не служить. И уже одна эта свобода окрыляет их. Обыкновенный учитель, т.е. все вообще учителя, суть люди, утратившие всякую энергию приспособляемости, перемены в себе, перемены функций умственной своей деятельности; но тут было бы неуместно сказать, что они застоялись, окоченели и притупились в недвижности спокойного и довольного состояния. И полуинвалид, и инвалид-учитель сохраняет и впечатлительное сердце, и живой к состоянию науки ум. Наконец, третье наблюдение — вечная молчаливость и самоуединение учителей. В театре, на гуляньи, в загородном саду вы не встретите учителя, как и в обществе не увидите его собравшим слушателей анекдотом или веселым рассказом. Вся эта серия наблюдений и твердое признание государства констатируют одно: что труд учителя почему-то невероятно тяжел. И обществу, раньше, чем судить учителя, следовало бы рассмотреть: что же в этом труде, одухотворенном и около светлых детских душ, есть убивающего, доводящего до изнеможения. Ведь всякий профессионал на своей профессии упражняется, растет, развивается. У него крепнут именно способности, к профессии обращенные: у кузнеца — мускулы, у ходока — ноги, у охотника — глаз; из духовных сфер — у врача внимание и наблюдательность, у юриста — находчивость и изобретательность. И только учитель, у которого работает душа и над душами, изнемогает душою. Громадное отсутствие творчества есть едва ли не главная тому причина. Медик около пациента ищет, находит, борется с болезнью и наукою своею, и сообразительностью. Все в области своей творят наполовину и наполовину пользуются готовыми средствами науки или технических приемов. Учитель, которому дан в руки учебник, рассажены в рядах перед ним ученики, учебный час которого мельчайше распределен на торопливые функции, и каждое его движение и слово уже предусмотрено и урегулировано, — является, в сущности, тонким духовным инструментом, который не играет, но на котором играют. Так называемое "живое общение учителя и ученика" есть только фраза без применения, и при теперешних условиях — без применимости. Тут не в "сердечности" дело и не в предполагаемой бессердечности, а в том, что всякое "живое общение" с таким-то учеником, как личностью, расстраивает урок, делает недоделанным маленькое механическое духовное дело, какую-нибудь запись урока в классный журнал и непременный спрос урока у всей суммы очередных учеников. А не спросить урока нельзя: это поощряет к лени одного сомнительного ученика и отнимает возможность поправить четвертной балл у другого колеблющегося ученика. Учитель в классе весьма похож на продавщицу в переполненном посетителями магазине: он ни на минуту не принадлежит себе, ни в чем не имеет инициативы, не может остановиться или замедлиться. Но в то время как продавщица весьма элементарна духовно и, вертясь в торопливых функциях своих, катится как гладкий камешек, учитель, очень сложный духовно, зацепляется как растение ветвями за все, за каждую шероховатость в классе, подробность в программе и случайном составе учеников, и не имея ни силы, ни возможности, ни досуга остановиться, ломается и мнется совершенною ремесленностью обстановки и хода своего труда. "Почему вы не вникли в душу такого-то ученика", "не поощряли талантливого", "не поддерживали слабого", "не вошли в домашнюю обстановку третьего". Таковы постоянные сетования, вековой упрек. Но не может же учитель обратить его к спрашивающим: "А почему вы все не вошли в обстановку того единственного человека, который почему-то должен во все входить и во всем сообразоваться, когда он прежде всего не имеет для этого ни одной не занятой у него минуты". Я говорю о классном времени, не касаясь внеклассного, в которое и ученик, и его родители найдут учителя внимательным, заботливым, сердечным и деликатным. Можете ли вы представить продавщицу магазина, входившею в какие-то "душевности" с покупателями или "прощающею им копейку" при взимании платы, если они ссылаются на бедность, болезнь или слабый заработок? Невозможно это там. Но каким образом возможно это на уроке, где учитель обязан расценить успехи учеников с точностью аптекаря, приготовляющего все по дозам рецепта? И как аптекарь не может вариировать этих доз, так учитель прямо нарушит свои обязанности, начав принимать во внимание тысячи тех личных особенностей, семейных обстоятельств и развитости или неразвитости ученика, с требованием чего к нему обращаются родители. Адрес родительских жалоб неверно написан. Их жалобы очень основательны. Но они могли бы быть обращены к учителю-творцу, учителю, очень свободно поставленному в распоряжении средствами своей профессии; но такого до сих пор мы не имели. Нравственная сторона воспитания, на которую теперь обращено столько внимания, требует непременным для себя условием учителя как нравственно независимую личность. Впервые опубликовано: Новое Время. 1902. 17 июня. № 9440.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|