В.В. Розанов
Разные роды службы

На службе государственной всегда содержатся две части: 1) механизм труда, уже установленный, оформленный, решенный, к переменам не предназначенный: это коренная часть работы, «хроника» службы; и 2) проекты улучшений, всяческие планы, «предначертания»: это как бы праздник службы, «воскресенье» среди будней или попытка «воскреснуть» иногда очень запущенного ведомства.

Вторая часть требует выносливости и пунктуальности, воловьих сил, терпения, спокойствия, вообще пассивных и машинных добродетелей. Вторая вся зависит от таланта в собственном смысле, от догадливости, сообразительности; тут может быть проявлена даже гениальность. Тут нужно многое видеть, наблюдать, со многими говорить, непременно надо двигаться, иногда путешествовать, осмотреть соответствующие точки «заграницы», нужно непременно ездить по России, смотреть постоянно, «как и что в России делается». У первых работников, можно сказать, работает туловище и седалищная часть, у вторых — ноги и голова.

Позволяем себе высказать следующую мысль. Нам всегда казалось, что руководитель известного отдельного управления, «главноуправляющий» частью администрации, не должен быть до излишества тесно связан с своим ведомством, министерством: ему следует стоять около него, но несколько поодаль, чуть-чуть в сторонке; хотя на 1/10 ему полезно (для самой «службы») сохранить в себе совершенно частного человека и путешествовать, смотреть, двигаться, думать, беседовать, «возрастать в мудрости» и улучшать. Глава обширного управления есть «улучшатель» его, а не вершина пирамиды, куда сходятся нити ее, нити хронической работы ведомства. Главноуправляющий и его «товарищ» могли бы думать не оба вдвоем об одном, «советуясь», но получить совершенно разные функции: «товарищ» разбирает и решает наиболее запутанные дела, но непременно текущие дела своего ведомства; он — «делопроизводитель» в обширном смысле. «Главноуправляющий» — критик и придумщик, чуть-чуть даже философ и поэт своего ведомства. Мы говорим приблизительными словами, мы отчасти преувеличиваем разницу их роли, чтобы лучше передать читателю свою мысль, в основе верную и важную.

Если бы между 1870 и 1900 гг. министр народного просвещения ездил и ездил по России, если бы не в день блистательной ревизии, а в будни, изо дня в день, он говорил и запросто с десятками, с сотнями учителей и директоров гимназий, и видел бы тысячи учеников, неужели бы он не рассмотрел того, что знала вся Россия, кроме единственного министра: что ученье везде негодно, а воспитания хуже чем «нет»: оно извращено, погублено! Чего стоила России сидячка за эти тридцать лет главноуправляющего просвещением в Петербурге, как вершины бюрократической пирамиды, которая прежде всего и пуще всего охраняет «престиж» своего ведомства и не допускает критических о нем замечаний. Вот пример родников непроизводительности русской бюрократической работы. Возьмите вы нефтяные промыслы: возможно ли, чтобы Манташев, Нобель или Ротшильд заинтересованы были престижем своих контор! Они заняты их работой, выгодой, улучшением; им о всяком «плохо», торопясь каждый служащий докладывает. Между тем сколько было у нас ведомств, только и занятых, что «охранением своего престижа». «У нас все шито и крыто», «сора из избы не выносим», «все обстоит благополучно». Это пословицы чиновных ведомств и «правила чести» бюрократической деятельности, которые привейся в «делах» Ротшильдов, и через десять лет эти богачи пойдут с сумой!

Между тем стой главноуправляющий в сторонке от своего ведомства, на 1/10 в своей психологии и времяпрепровождении останься он частным человеком, и он явится грозным и всемогущим критиком своего ведомства.

Гланоуправляющий как критик своего ведомства, нимало не заинтересованный в его «престиже», есть великое орудие, могущее сразу поднять производительный, служебный дух всей России. Теперь полезные мнения ползут по земле, «светлые истины» стелются вечерним туманом, а тогда оне поднимутся облачком, видимым для всей России. И сейчас мелкочиновная Русь хорошо знает все прорехи чиновной службы. И ведь голоса об улучшении чиновничества идут из чиновничества же. Русский чиновник нимало не глуп, и он чрезвычайно много дельного знает и хорошего хочет; он бездарен не в целом, а в дробях (хотя в дробях — чудовищно бездарен!) и только в очень большой дроби, чуть ли не в целом, апатичен не столько даже по природе, сколько по положению вещей. Он апатичен, потому что безличен, потому что есть «штат», «нумер», а не человек. Как «нумер» поставлен, так и будет «стоять» 35 лет, хоть вы лоб около него разбейте, хоть тут крушение поезда произойди. У нас много писали о «3-м пункте», и, конечно, это есть гадость и неблагородство, что чиновника порядочного, но «ненравящегося» можно уволить, без объяснения, «по неблагонадежности» и с закрытием возможности куда-нибудь поступить на государственную службу. К счастью, по доброте и рассудительности русский «3-й пункт» у нас вовсе почти не применялся, кроме редчайших случаев. Мне в жизни ни разу не приходилось видеть применение «3-го пункта». Но нужно бы создать другое: чтобы «штат» и «штатный чиновник» не был до такой степени, как теперь, чем-то абсолютным и непоколебимым, чем-то стоящим выше всякой критики независимо от усердия и способности занимающего ее человека. Мы не решаемся применить у себя «пожизненности» и «несменяемости» судей; а между тем очень близка к этому принципу решительно всякая у нас казенная служба. Совершенно достаточно чиновнику вести себя тихо — и он несменяем, как французский республиканский судья. Мне приходилось в этом отношении знать поразительные, неправдоподобные почти примеры: напр., учителя одного нового языка, который, просто желая обеспечить себя только превосходными учениками, которые ответят уже на всякой ревизии, и нисколько не желая заниматься со многими и посредственными учениками в классе, «спускал» к своему добродушному товарищу, преподавателю другого нового языка, приблизительно 8/10 класса, оставляя себе 2/10. И сидят, бывало, у него 4-5 учеников на уроке, когда в классе 20 — 25 учеников. Как он это делал? Очень просто. Весь почти урок он «объяснял» какую-то почти философию языка ученикам (в 3-м, 4-м классе), совершенно никому не понятную. Сколько ему директор ни говорил, чтобы он не «объяснял», а спрашивал уроки, он, делая глуповатый и непонимающий вид, продолжал «объяснять» или «объяснял» всегда, когда директора у него не бывало на уроке. Директор, обо всей «системе» знавший, просто кричал на него — и ничего не мог сделать, а сидеть не мог же он у него на каждом уроке. Но вот минут за десять, за пятнадцать до звонка он прекращал «объяснения» и начинал страшно быстро и страшно строго спрашивать заданный урок и — разражался единицами и двойками. Так проходили две, три учебные «четверти», а перед четвертой, в начале Великого поста, он сам заявлял совету гимназии, что «по желанию родителей» такие-то и такие-то ученики «отказываются от его предмета», желая слушать только один новый язык (не его), и что их просьба заслуживает уважения, потому что действительно ученики эти не успевают и не подают никакой надежды на улучшение. Ученики же говорили, что они даже на математику и древние языки не употребляют столько времени, сколько на этот новый язык, обыкновенно через два года усиленнейшего учения оставляемый, т.е. недоученный. В результате получалось для учителя: 1) всегда блестящие ответы учеников на ревизии; 2) совершенная легкость занятий (с 4-мя-5-ю учениками); 3) спокойствие духа и беззаботность. «Штат» в неприкосновенности своей действовал. И сам попечитель учебного округа не мог бы его уволить от должности, ибо это было бы нарушением всего регламента «службы гражданской».

Впервые опубликовано: Новое время. 1902. 16 авг. № 9500.

Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.