| ||
|
Что значит быть убежденным в чем-нибудь и в то же время молчать об этом предмете своего убеждения? Что, наконец, значит найти спасительное что-нибудь, целительное для своей души, успокоившее ее после тревог, поисков и сомнений, — и скрывать от всех это духовное лекарство? Поистине, это положения совершенно невозможные. Их можно требовать на бумаге, так как бумага, по бездушному существу своему, "все терпит": но надеяться на исполнение этого требования совершенно невозможно. Вот почему с вопросом о религиозной свободе, в смысле своего личного исповедания, неразъединимо слит вопрос о свободе религиозного прозелитизма, религиозной проповеди иномыслящих. Это не два разных вопроса, а один: для верующего исповедание вслух его веры, проповедь ее, есть хлеб насущный, от которого он никак не может отказаться; есть то условие психического благосостояния, душевного равновесия, без которого он непременно будет волноваться, двигаться, беспокоиться, пока его не найдет и не осуществит. Как сущность торговли заключается в покупке и продаже товара и нельзя человеку, разрешив быть "купцом", дозволить только "продавать", а отнюдь не "покупать", так сущность веры заключается в субъективной уверенности и в проповеди предмета веры, — и нельзя, допустив свободу первой, не допустить свободы второй. Неразъединимость этих двух актов столь тесна, что законодатель, давший одну половину свободы и не дав другой, не то чтобы в самом деле запретил ее, — нет, это невозможно: но он только установил бы что-то, подобное старинному "прогнанию сквозь строй", через который побегут все сектанты, иноверцы, все люди негосударственной церкви. Он просто установит ряд наказаний, ряд судебных шипов, через который будут продираться, непременно будут, новые свободно-верующие: таким образом буквально и по существу он не запретит пропаганду, а только искровянит ее, сделает страдальческою. Он сделает то, что во всех местах, где есть сектанты, возникнет множество кляузных дел, с доносами, жалобами, ложью, подкупом, взяточничеством мелких лиц администрации и полиции, что отравит население, поселяя в нем вражду и взаимное презрение. Но самой пропаганды он не остановит, ибо всегда найдутся во всякой секте люди, которые сочтут для себя великим и славным пострадать за веру, по образцу древних мучеников, по примеру отцов своих и дедов. Наказаний за пропаганду ищут миссионеры, выдвигая свои угрозы. Угрозы эти крайне преувеличенны. В эти годы свободы перехода из православия в другие веры не совершилось ничего особенного, никакого сколько-нибудь значительного движения. Правда, один священник перешел в магометанство, и какой-то мещанин на юге перешел в еврейство: но за священником не последовала его паства, а за мещанином вообще никто не последовал. Это осталось курьезом, не вызвавшим ничего, кроме улыбки газет. Очевидно, нет самого желания переходить в другие веры. Наше мирное православие, глубоко сосредоточенное в себе, ни с кем не воюющее, в высшей степени отвечает тихому складу народного характера и вполне удовлетворяет всем запросам его души. Трогательное богослужение, молитвы на все случаи жизни, небольшое нравоучение, небольшое утешение, полная вера в связь с Богом через посредство церкви и священника — вот чем бережется православие крепче, чем десятками миссионеров, чем всеми запретительными законами и всеми судебными наказаниями. Веру православную не оберегала инквизиция: но в Германии, где действовала инквизиция, исчез католицизм; а православие стоит неколебимо и без охраны инквизиции. "Епархиальные миссионеры" есть одно из мало удачных изобретений покойного К.П. Победоносцева, которое сохраняется только потому, что его лень убрать. На самом деле, кроме свар, ссор, придирок и какого-то духовного кляузничества, эти миссионеры, обыкновенные чиновники, а отнюдь не непременно священники, ничего не внесли в церковную нашу сферу. Они ее смутили и замутили, а не усилили. Церковь охраняется священниками, и достаточно охраняется. Переходя к этим последним, мы скажем, что везде, где священник достойно исполняет свою службу, где он трезв, вразумителен, добр и справедлив с крестьянином, где он лично благочестив, — он этими своими качествами ставит непереступаемую преграду всякой сектантской пропаганде. Вот где узел всего дела. Своими достоинствами, внутренними и внешними, православие превосходно само себя охраняет. Оно по истине может сказать, что "Христос его глава" и что оно вековечно. Но нужно истину показывать достойными руками, и слова жизни нужно выговаривать достойными устами. История успешной пропаганды сектантства имеет один стереотип: в местность с нетрезвым священником или со священником корыстолюбивым и суровым, наконец, со священником дурного образа жизни в других отношениях — приходят главари какой-нибудь секты и начинают "совращать" или "развращать" народ, причем темные люди, со смутным идеалом в душе лучшей жизни, лучшего благообразия в жизни, начинают слушать и плакать при словах этого пропагандиста-сектанта, показывающего им все их бытовые болячки и обещающего исцеление от них в "новой вере". Не видя благообразия у себя, не видя его даже в священнике, крестьяне усумняются в правоте своей веры, в истине своей церкви, ибо не могут же они разбираться в догматах, а судят об истине наглядно, по наглядке: есть благообразие, красота нравственная — и они изводят ее из истинной веры; нет этого благообразия — и они приписывают это неправедности веры. Таким образом, достоинство священника есть защита церкви, есть щит и меч церкви, меч духовный. В других она не нуждается. Если бы те деньги, которые платятся втуне гг. миссионерам, перенести на плату священникам за требы и через это уничтожить платность треб, этот действительный укор православию, действительную рану на его теле, — дело много выиграло бы; и это лучше задержало бы сектантство, чем все миссионеры и миссионерские съезды, вместе взятые. Духовному ведомству, и в частности новому обер-прокурору Синода, вполне своевременно было бы об этом подумать. Возвращаясь к пропаганде сектантов и старообрядцев, мы скажем, что успехи этой пропаганды или безуспешность ее суть только показатели нравственного состояния нашего духовенства, преимущественно сельского, и этим сказано все. Падают нравы духовенства, — сектантство возрастает, иноверие усиливается; поднимаются нравы, — и все эти угрожающие симптомы ослабляются. "От добра добра не ищут", — можно сказать и о вере. От доброго священника никто никуда не уйдет. Итак, здесь мы имеем как бы градусник, приложенный к телу церкви, который показывает или полное его здоровье и нормальную температуру, или — показывает заболевание. Нельзя же разбивать градусник, если он показывает угрожающие симптомы. Если пропагандистов-сектантов рассажать по тюрьмам или выслать из данной местности административным порядком, — то это не прибавит ни одного трезвого священника, не убавит ни одного сребролюбивого и ленивого, неучительного и небрежного. А в этом все и дело: на место сидящего в тюрьме пропагандиста-сектанта прокрадется в эту же местность другой и унесет овец у небрегущего пастыря, который хочет спать и хочет, чтобы овцы у него были целы. Пусть пробудятся пастыри, пусть они не дремлют. Пусть они будут светильником, поставленным на верху горы. И тогда стадо их сохранится в целости, без этих искусственных законов оберегания, которые, собственно, только скрадывают истину, а не исцеляют раны. Законов этих просят ленивые как прикрытия своей лени, как заместителей своей работы. "Судья пусть сделает тюрьмою то, что должен бы сделать священник примером и словом". Закон ни в каком случае не должен поощрять этих ленивых и порочных тенденций. Впервые опубликовано: Новое время. 1909. 12 мая. № 11912.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|