В.В. Розанов
Русские и французы

После дней необыкновенного оживления, взволнованности и напряжения, Петербург возвращается к спокойствию и отдыху. Эти дни пульс нашей столицы учащенно бился. Для громады города это составляло только удовольствие. И для всех дни торжеств протекли в великом удовольствии, к которому примешивается, однако, много чисто физической усталости. Именинник к концу дня своего ангела бывает "без ног" и "без голоса". Петербург и Россия тоже в своем роде пережили в эти три дня что-то похожее на день национальных именин, со всеми духовными и физическими их последствиями.

Есть союзы правительств. Но отношения России и Франции есть вполне союз стран и даже союз народов. Между кровью русскою и французскою, между духом француза и русского есть какое-то сродство, которое мы указываем как факт и истину вне всяких соображений минуты и политики. По обстоятельствам дипломатическим и военным, мог бы быть союз России с Германией. Да ведь он и был в пору "союза трех императоров". Но тот союз никогда не переходил в союз народный, в союз сердечный. Общество русское, народная толпа, провинция русская стояли в стороне при союзе "трех императоров", союзе деловом, утилитарном, не поэтическом, во всяком случае не народно-поэтическом. Вспомним, что ни под Севастополем, ни после Севастополя у нас не было неприязни, антипатии к французскому народу. Насмешки и негодования были только относимы к Наполеону III. Вспомним, как в 1871 году вся Россия была объята жалостью и сочувствием к французам, несмотря на "правительственное" соглашение с Германией. И теперь мы не ждали бы так к себе французов, а приезд их не вызывал бы такого движения стихийного, бытового, народного, уличного, если бы союз наш с великою страною заключал в себе одну пользу, а не поэзию, был построен на соображениях, а не на влечении. Никакие соображения государственные не могли бы понудить русского мещанина, ремесленника, торговца брататься на улице или в загородном саду с французским матросом. Нет, французы нам приятны вне всяких соображений политики. Нам кажется их страна прекрасною, великою, поэтическою вне всяких расчетов на выгоду так думать и так говорить.

Наблюдая простонародные братанья французов и русских на улице, можно было заметить, что нет между русским и французом той пропасти, какая есть и остается между немцем и русским на службе, при занятиях одним делом, в случае совместного сожительства. У нас целые провинции с немецким населением. Но между коренною Россиею и этими провинциями, между великороссами и остзейцами заметной симпатии не образовалось. Множество немцев находится в русской службе, и нельзя сказать, чтобы немцы-чиновники были у нас очень любимы или даже просто любимы. Исключения составляют немецкие фамилии чисто русских людей, т.е. немцев, которые давно обрусели в вере, языке и всех нравах через кровные союзы их дедов и прадедов с русскими. Но везде, где является немецкий нрав, немецкий ум, немецкая форма и сухость в чистом и нерастворенном виде, они несимпатичны русскому. Между тем именно в чистом своем виде француз для русского привлекателен. Но чем? Простотою, веселостью и душевностью. Французы — гораздо более живая и человечная нация, общечеловечная, нежели немцы, и русские — тоже мировой народ с крайне универсальными инстинктами, позывами, надеждами, чаянием, воззрениями.

Немец необыкновенно провинциален даже по психологии своей. Но с давних времен и до сих пор исторический провинциализм, ограничение себя временными и местными интересами, не были присущи французам. Вот отчего, хотя некоторые немецкие провинции были включены во Францию, однако никогда во французской духовной и бытовой жизни не было немецкого влияния и сами немецкие провинции совершенно офранцузились и потеряли немецкие оттенки мышления и чувства, заменив их французскими. Немцы оставались "островом неведомого" во Франции, как приостзейские провинции суть страны духовно неведомые в России. Ни одного беллетристического русского произведения не взято из немецкой жизни. Немец, может, и хороший человек в своем роде, но он и не сроден, и не интересен русскому.

И между тем французского матроса с корабля уличная петербургская толпа захватывает как "своего", возит его, угощает, меняется с ним шапками, не будучи в силах часто обменяться словом. Русский так же общечеловечен, как француз, т.е. помимо эпохи своей, своего времени и города, имеет бездну универсальных тяготений и интересов. Что-то мечтательное в отношении к своей стране есть у одного и у другого. У обоих есть известный "мессианизм" в отношении к будущему. Представление о "правах человека", об "обязанностях человека", сказавшиеся у французов в блестящих литературных и философских творениях и в важных событиях внутренней жизни, это представление есть и у русского в народной мысли о "правде Божией на земле", в заботах "о душе и душевном". Круг этих интересов вовсе не то, что сочувствие "политиков крови и железа", которое охватило немцев со времен Садовой и Седана. Вот отчего взаимное понимание литератур французской и русской, замечательное уже сейчас, может со временем еще более углубиться и расшириться. Мы с французами вообще взаимодействуем душою. Приветствуя их на улицах своих, мы вовсе не правительственно только дружили с ними. Тут было подспудное интимное понимание далекого народа, очень и очень сливающееся с целостным представлением о великих культурных заслугах Франции, от их средневековых замков, от собора Парижской Богоматери, от Декарта и до Пастера. Ведь и наука французская весьма отлична от немецкой: французская наука — какое-то национальное явление, широкое, историческое, народное, почти уличное, радостное, свежее и могучее. Так трудились их Бюффон и Декарт; так трудился "благодетель человечества" Пастер. Это всегда было что-нибудь всем нужное, всем интересное, для всех понятное. Великая черта общительности есть не только феномен парижских улиц, но и невольная черта французских великих умов. И все это в них нам мило, дорого и понятно. Дороги они, их страна и их судьба.

Впервые опубликовано: Новое Время. 1902. 12 мая. № 9405.

Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.