| ||
«Секты» русские... Ищут их «корней»... Как животные делятся на «млекопитающих», «птиц», «амфибий» и пр., так секты русские можно разделить на три огромных «семейства» (с дальнейшими подразделениями на роды и виды): 1) старообрядчество, 2) хлыстовщина и скопчество, 3) штунда. Первое есть совершенно точное и неумолимое применение «предания», в том недвижимом виде, как и у нас оно установилось с 1676 года. Где оно живет как кость, а не нерв; как форма, а не теплота; как ученость, а не любовь. Хлыстовство есть (в исходной точке) чистосердечно поверенное и универсально примененное девство. Это есть мужицкая форма аскетизма; около «уставного», строгого и спокойного монашества оно стоит в таком же положении, удалении и отношении, как вольное и беспорядочное казачество около регулярной и дисциплинированной армии. Штунда есть «Piter» вместо «Петр», каковое наименование уже любил подписывать на бумагах и письмах Петр Великий. «Из немцев мудрость, у них все доделано, у нас — все недоделано; они сыты, чистоплотны, благочестивы (пиетизм, прозелитизм протестантский); ставлю поэтому в избу у себя портрет немецкого кайзера и читаю Евангелие». Тут, можно сказать, не умирал Феофан Прокопович. И штунда только еще дальше пошла по дороге «гигиенических забот о теле и духе», каковые заботы ведь составляют главный предмет и официальной озабоченности духовенства с тех пор, как оно потеряло движение в целостном церковном строе. «Нельзя переменять молитв, канонов; все уже кончено, остановилось: остается только лично преуспевать в трезвости, просвещении и пр.». Штунда — это есть универсально приложенная и напоенная одушевлением «церковно-приходская школа» и «общество трезвенников»; как хлыстовство есть поэзия, восторг «безбрачия»; а старообрядчество — жестокий эшафот предания, «от сих пор и до сих — не далее». Как побороть это? Миссионеры наши, в неизмеримой своей наивности (отнюдь не предполагаю здесь лукавства), прибегают: 1) ко всей аргументации штундистов, когда борются со старообрядцами, 2) ко всем доводам старообрядчества, когда борются против штундизма и вообще против рационалистов протестантского пошиба, 3) против хлыстов они черпают весь арсенал защиты брака, какой, напр., мною дан в книге: «В мире неясного и нерешенного», а когда надо победить, напр., Розанова и обличить заблуждения его, они повторяют все аргументы хлыстов (за девство, против брака). Все это идет у них, конечно, без всякого успеха, но и крайне вяло. Мне случалось бывать в обществе (светских) миссионеров. Хорошие люди, ничего худого от них я не имел (и даже вообразить не умею). Но не могу забыть часа одиннадцатого, двенадцатого ночи, когда целая группа их, торопливо прерывая горячий наш богословский спор, захлопали меня по плечу, указывая на лесенку (были именины): «Там наверху — одна комнатка; шума (от гостей) не слышно; не откажитесь по ма-а-ленькой (в преферанс). До того я запомнил это: «по ма-а-ленькой». Добрый русский народ. Никогда инквизиции не заведем; чуть-чуть около ее краешка походим — и плюнем. Но если бы представить себе, что во главе борьбы с расколом стали не «миссионеры на жалованье», не боковые ветви церкви, а она вся двинулась бы для победы над ним, то что же случилось бы?! Будьте зорки, и вы увидите сейчас, что за эти два века все таланты русские (в духовной среде) как бы разделялись на три же категории, и именно по характеру трех «столпов» русского сектантства: одни уходили в точную неумолимость буквы, другие — в поэзию девства, отшельничества, «юродства» жизни и биографии, третьи — в разумную и благочестивую личную жизнь, в заботы административные около церкви. Все светское чиновничество нашего духовного ведомства состоит из не опознавших себя, только не конфессиональных, а лишь по духу одному, штундистов; как и обильное введение в дела духовные светских чиновников, исполнительных, аккуратных, «непьющих и не берущих взяток» (два качества, очень и очень бывшие за «духовными»), а главное — трудолюбивых с утра до ночи, — есть общий метод Петра Великого, есть «Piter» вместо «Петр», кафтан вместо «ферязи», т.е. в большом объеме, в громадном масштабе все это тот же «Kaiser Wilhelm и Евангелие» в беленькой, мазанной известью, избенке хохла-штундиста. «Утомило все русское: перевернусь на немецкий бок». Если Феофан Прокопович есть в своем роде штундист до штундизма, то в величавом, обрядовом, недвижном образе Филарета (московского) мы узнаем «все благолепие древности», перед святынею коего пало и старообрядчество, и решило «уж лучше быть совсем без Бога» (глухая «нетовщина» и вообще самые темные секты, в которые выродилось старообрядчество, сперва лишенное таинств и иерархии, а затем и «все порешившее»), чем хотя что-нибудь изменить в этом древнем великолепии. Приведу один пример, чтобы показать, что Филарет ни на йоту не отступал от «устоев» старообрядчества. Поразил он меня при чтении «Жизни и трудов Погодина» г. Барсукова. Был в царствование императора Николая I такой случай: один из представителей высших наших аристократических родов влюбился в двоюродную сестру и ею также был любим, — конечно, безнадежно. Шли годы, и ни один не женился, ни другая не выходила замуж. Император был сострадателен и принял на себя «грех» или смелость: разрешив брак, канонически невозможный, и дав дипломатическое поручение новобрачному, выслал его из России с воспрещением когда-либо возвращаться. Сейчас я не помню тома, в котором это записано, но когда лет пять назад спросил Н.П. Барсукова: может ли он, в случае нужной справки для подтверждения, вспомнить об этом случае, то он сейчас же назвал мне том и страницу. Так что я не выдумываю. Было это в роде Шереметевых или Голицыных; да и не в точных деталях факта важность, не в именах и годе, а в его общем очерке и в том, что факт этот был и совершился в Москве. Тогда Филарет не снес этого и решил отказаться совсем от митрополии. Он написал прошение Государю об увольнении его «на покой»: и что это было серьезно, душевно, а вовсе не «разговоры» одни или не эффектная выходка, видно из того, что написанное прошение он, будучи вообще нерешителен в сношениях с высочайшими особами, не решился подать. Но в бумагах владыки сохранилось «прошение», и Барсуков его напечатал. До сих пор Филарет великолепен как Филарет; но вот сейчас он станет смешон как Аввакум и «страдальцы Соловецкой обители», не принявшие Никоновых книг и выдержавшие целую осаду от войск Алексея Михаиловича: почему же, будучи избран на митрополию, не уперся он с таким же упорством перед вхождением на святительский престол, сказав, что душе его смердит развращение москвичей и до тех пор он не станет у них пастырем, пока не закроют они все у себя «домы блудилищные» (выражение Библии)? Вот разительное сравнение, открывающее всю глубину нашего всеобщего «старообрядчества». Единичный брак двоюродных, но противоречащий Евангелию, совершенно одобряемый Библиею, одобряемый в практике целою половиною христианской Европы, расходится «с местным и временным» (не от начала идущим) преданием Восточной церкви; это — то же как Стоглавый собор; и это единичное счастие двух молодых и невинных людей возмутило его более, чем все в Москве «веселые дома». Почему это не разница «Исуса» от «Иисуса»; и его отставка, чуть-чуть не совершившаяся, почему не то же, как и упорство последователей бр. Денисовых, предпочитавших сгореть, чем совершать литургию «против солнца». В этом поступке как живое встало наше старообрядчество, с его глухотой к нравственной стороне жизни, с его «антиштундизмом» — формулирую дело так. Как штундисты-чиновники теснят и, между прочим, теснили самого Филарета, все его старообрядчество, столь глухое ко всякому требованию жизни, к очищению жизни, к улучшению нравов, — так Филарет всюду, где мог, теснил штундизм жизни, мораль без догмы, благочестие без обряда, пожалуй, более ему ненавистное, чем нечестие! «Нарушили старину», — жаловался Филарет на Протасова, отобравшего, положим, семинарии в ведение своей канцелярии; «Ах, эта старина! —докладывал штундист Протасов кому следует, — носа утереть не умеют, обворовались, как Соловей-Разбойник, сгноили в голоде, холоде, беспризорности семинаристов, а все очи воздеют к небу и читают Исусову молитву» (обычно старообрядцы читают ее при ревизиях; состоит только в словах: «Господи Исусе, помилуй нас»). * * * Таким образом, рванись миссия горячо и гениально к делу восстановления «православной целости русского народа», и она уже не три категории мнений почувствовала бы против себя, а сама стала бы троиться в три разные... «характера»: 1) просвещенно-штундистский (Феофан Прокопович, все почти обер-прокуроры Синода), 2) столповой-суздальский (Аввакум, Филарет) и 3) ...но третий-то разряд и особенно любопытен. Здесь надо говорить и языком другим: нежным, любовным, благодатным, братским. Когда приходилось мне читать выдержки из трудов или очерк жизни покойного о. Феодора Бухарева, я все думал: «На кого это похоже? а на кого-то ведь похоже!» Да похоже, я думаю, и на странного жителя лесов, Серафима Саровского, и на Амвросия Оптинского! а еще, пожалуй, больше походит на Алексея Божия человека! Но это все «жития», и мы их только читаем, а живого образа перед собою не видим. Не поражена ли, не удивлена ли вся Россия наших дней появлением чудного священника, которому доступно многое, что недоступно никому из смертных, и прежде всего — разительное влияние на душу присутствующих. «Преображает человека». Но всмотримся в него самого. Он не блистает умом, как Филарет; посредственной учености; но шепот: «Это — святой» — несется за ним. Однако, может быть, это отшельник, угрюмый постник, нелюдим? «С мытарями ем и пью», — может повторить о себе слова Христа. Вечно на людях, на народе; да, вечно в движении, в каком движении!! В его годы люди хилы, согбенны, а он, по крайней мере в некоторые времена, точно еще молодая женщина. Несмотря на седьмой десяток лет, в жизни я не слыхал, чтобы кто-нибудь назвал его «стариком», «старцем». Как-то даже странно его представить себе спящим, лежащим и отдыхающим. Точно он весь в бодрости, бессонности, неутомимости, в полете. Еще немного-немного, еще развития в эту же сторону: и вот, кажется, человек полетит, без крыл, одною душою. Ибо душа = дух, воздух, какой наполняет и перья птиц (отчего они и летают): и почему бы душе не расшириться так в человеке, что тело его вдруг отделится от земли, станет подыматься-подыматься, и все обратится «в полет». Священник, о котором говорю, не «расхаживает», не «шагает»: начало полета, намек полета удивительно выражен в его движении. Точно его земля не держит, не удерживает, не имеет силы сделать крепким себе. Я нарочно не называю имени, а, однако, по одному моему описанию всякий узнает, о каком чудном священнике я говорю; никто не усомнится, что я говорю не о Филарете и не о штундисте-чиновнике, а о третьей категории «святости на Руси». Имя всякий назовет за этим воздухообразным очерком, за этим соединением пламени, воздуха и света. Диву дается русский народ; бегут толпами за ним; целуют края одежды, целуют землю, на которую он ступил, сиденье, на котором посидел он; платок, полотенце, вещицу, побывавшую в руках у него, разрывают на части и эти «частицы» берегут, как реликвии: слишком известное явление из третьей секты! «Живой бог между нами!» — это не формулируется еще, но сумма отношений к факту именно такова, как в этой формуле; да чуть ли и не происходили случаи даже этой формулы: «небо сошло на землю», «явился чудный, невиданный человек», «христос», только с маленькой буквы, не тот самый, который умер при Понтии Пилате, но подобный, близкий, также чудотворец, «ангел во плоти». И движение, и волна движения около обыкновенного священника, всего только «протоиерея», действительно прямо чудесная и чудотворная. «Живой бог» затмил значением своим, смыслом, привязанностью к нему народа всех митрополитов, всю официальную духовную власть, весь «синклит» священный; и — докончу характеристику его отзывом о явлении этом покойного митрополита Иоанникия, одного из виднейших наших иерархов за последнюю четверть века: увидя волнующуюся толпу на улице в Киеве по поводу приезда «любимого батюшки», он спросил: — Что это? — И, услышав имя, около которого волновались люди, промолвил презрительно: — Психопатия какая-то, болезнь*. ______________________ * Передано мне очевидцем-миссионером, бывшим о ту пору в Киеве. ______________________ Полный очерк, не только в зерне, но и во внешнем к зерну отношении, — знаменитой нашей секты, которую никто ни понять не умеет, ни объяснить, ни найти ей аналогии или исторического для нее основания. Между тем основание это в «юродстве» души человеческой, первоначальном и неистребимом, по которому она сегодня нормальна, завтра нормальна, еще десять дней нормальна, а на одиннадцатый вдруг выходит из берегов и начинает что-то «чудотворить» и все затоплять своею красотою, силой, могуществом, являясь прямо «небом на земле», «богом» или «божественным», «священником» и «священным» (настоящее основание, психологическое, и «таинства священства» в церкви) среди обыкновенных светских и земных вещей. На этом-то «юродстве» как мировом факте, на реальном присутствии «живого чуда» среди «мертвых не чудес», на основании этих еще от сложения мира «христов» и «богородиц», конечно не тех исторических, какие были при Понтии Пилате, но «в том роде и духе», и основан вообще мировой факт религии. Как будто, явись ну, напр., Алексей Божий человек, Франциск Ассизский, Иоанн Кронштадтский, — явись они в тех самых фактах своей биографии, лица и успеха, какие мы знаем, но только где-нибудь в пустыне, в девственной стране, «до начала религии и культуры»: и будто бы они не начали новой религии, «писанья» и «закона» нравственности?! «Христос воскрес (опять, вторично, в новый раз пришел), Христос воскрес, Христос воскрес»: этим трижды повторяемым причитаньем начинаются все письма, записочки, беседы членов знаменитой нашей секты верующих в «бесконечную (по числу раз) воплощаемость Бога в человеках», «неба на земле»; секты, которая не имеет ни «ratio», ни «предания», а вечно группируется около «живого, найденного бога» и, в сущности, — ему поклоняется. Чрезмерный факт, чудовищный, «невписуемый в книги в историю церкви», говорят о нем исследователи нашего сектантства; и, однако, все черты этого факта, все к нему подготовительные ступени, всю его психику (или «патологию»), зарю его утреннюю мы находим в официальнейшем, «знаменитейшем» явлении духовной русской жизни за последнюю четверть века, на которое «радуются не нарадуются». Но ведь и последователи «христов» и «богородиц» тоже «радуются не нарадуются» на то, что они субъективно, в себе и про себя в своем упоении ощущают. «Мать сыра-земля не держит нас — несемся к небу». И все юно, девственно, восторженно, упоенно у них. «Блаженненькие», — говорит народ; миссионеры, поглядывая, задумываются о Суздальском монастыре. Я хочу сказать, что раз двинулась бы наша церковь восторженно, упоенно к истреблению «сект», — то и в ней самой живее, чем теперь, зашевелились бы «три души», — сейчас дремлющие, но от века заложенные в нее, точнее, — в психику русского человека: 1) ratio, «пиэтизм», «упорядоченность жизни и нравов» (штунда); 2) поклонение чужеродному, «не моему и не сегодняшнему факту», а мне показанному издалека, исчужа, принесенному ну хоть из Византии, но, главное, непременно не моему («предание», староверие, «старопечатность»); 3) «юродство» правды сейчас, восторг души к Богу, личный, субъективный («хлыстовство» — «христовство»), И вот отчего этих «душ» своих не может победить теперешний эклектический духовный наш строй, являющий конгломерат всех трех душ, уместившихся на острие иголки (схоластический термин), пока они дремлют. Мирно трудится «пиэтист-чиновник», и не подозревая, как много в нем «евангелической штунды» юга; чуть-чуть хмуро посматривает он на Филарета, бормоча про себя: «ханжа», когда тот его самого определил как «неверующего», «безбожника». Но оба не ссорятся, «православные». И оба пожинают плоды какого-нибудь «чуда исцеления» на таком-то источнике воды, около такого-то «камня»: о чем всем ученые говорят: «Только недостает нимф и русалок: тут ни Христа, ни Евангелия нет; это какое-то финское явление, шаманство, атавизм, болезнь, это — язычество темного народа, восставшее под новыми покровами». И вот отчего наши секты не побеждены и едва ли победимы. Они носят более яркого колорита платья: но тех самых цветов, которые любимы и официально. Так, есть «кричащие», резкие, безвкусные деревенские цвета; и нежные «линялые» городские. Впервые опубликовано: Новое время. 1905. 30 августа. № 10594.
Василий Васильевич Розанов (1856—1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|