| ||
|
Вещи мы называем хорошими или по их результату, или по их замыслу, инициативе, так сказать, вдохновению. Бывает иногда, что вещь, и не очень хорошими людьми начатая и не по высоким мотивам, однако удается в истории. Таково большинство политических и особенно дипломатических дел, которые поэтому и требуют в услужение себе не столько избранников сердца, сколько умов холодных, расчетливых, не обегая даже людей цинических. Напротив, другие дела, и с отличными намерениями начатые и с отличными людьми, не удаются. Многое удавалось Талейрану, Меттерниху, все удалось Филиппу Македонскому. Но нельзя и представить себе, какое дело могло бы удаться Гамлету или Фаусту. Но зато человечество, по крайней мере, благородное человечество, запомнило все мысли, все вздохи этих неудачных дельцов, а память названных великих политиков оно тоже сохраняет, но как-то почти враждебно. ______________________ * С.А. Рачинский. "Absit omen" <Да не послужит дурным знаком>. Москва. Университетская типография. Страстной бульвар. 1901 г. ______________________ Неудачи с нашей школой — скорее гамлетовские, чем политические. Решительно никто не понимает, что тут нужно сделать. Критиков каждого сделанного шага бездна, а подать умный совет никто не умеет. Одно можно указать и очень трудно это оспорить, что попытки реформировать школу вытекли из величайшего идеализма русского сердца и очень быстро собрали вокруг себя, в помощь себе весь общественный наш идеализм. Можно допустить, что кой-что и кой-кто тут примазался потом и с пустословием, с жаждой шума, суеты и безделья. Нужно отметить эту печальную сторону истории, что всякий в ней начинающийся успех привлекает, так сказать, аплодисменты низов человечества: они равно хлопают Сократу и Нерону, увиваются около Христа и Цезаря, все, смотря по минуте, смотря по тому, кто побеждает на сегодняшний день. Эти "хлопальщики" испортили христианство и философию; они развратили величайшие монархии. Несколько героев накренивают корабль, положим, направо. Тогда вся палубная грязь тоже начинает течь направо, и часто затопляет, всегда грязнит героев. Освободиться от этого нет никаких сил. Повторяется это явление во всем большом и во всем малом. Повторилось оно в миниатюре и у нас, повторились эти два года относительно школы, как только в воздух понеслась идея и прозвучали слова учебной реформы. Они пали как манна в пустыне, и все бросились подбирать ее. Все бросились в помощь реформе; сперва — добрые, а позднее пришли и легкомысленные, но это уже общий залог истории, нисколько не вытекающий из прекраснейшего существа дела. Как улучшить школу? Катков и граф Д.А. Толстой были умные люди, а построили дурную систему школ. По этому опыту прошлого не будем судить беспощадно и настоящее. Выиграть сражение, сделать удачно целую кампанию, унизить соседа и возвыситься самому — все это содержит в себе ясную цель и указывает определенные средства. Войска много, войска хорошо обучены, обоз исправлен, артиллерия новейшая и вот вам эта сумма технических условий определила победу американцев над испанцами, европейских союзников над китайцами. Тут механика и арифметика и очень немного психологии. Но образование человека, образование народа? Сколько тут входит психологии, истории и даже метафизики! Что тут мы понимаем? Наилучше организованная школа (как и превосходная в строе семья) может дать лентяев, тупиц, даже развратников, тогда как из препрославленной бурсы Помяловского, преспокойно себе выходили Филареты, Иннокентии, Сперанские, Платоны и бездна деловитейших и способнейших людей на всех поприщах нашей жизни; людей односторонних, тяжелых, не поэтичных, но невозможно же сказать, чтобы пустых. Женские институты дали хороший подбор женщин; кадетские корпуса — отличных офицеров, полководцев, членов общества и слуг государства. Вот вы тут и соображайте, высчитывайте, угадывайте. Педагогика есть не открытая наука. Тут мы все идем ощупью. А когда мы все ничего не видим, то права критики очень суживаются. Маленькая брошюрка известного педагога С.А. Рачинского "Absit omen", написанная как разбор предполагаемых учебных перемен, написана именно без внимания к мотивам и "вдохновению" реформы и только издевается над ее будущими результатами, более предсказывая их, нежели доказывая. Оговоримся сейчас же. Имея заслуги в построении сельской школы, к которым более чем внимательна была Россия, Рачинский, нам думается, самою деликатностью понуждался бы отнестись в высшей степени деликатно, когда Россия подъяла невероятно великий труд поправить среднюю свою школу. И здесь он мог дать совет, однако в пределах компетенции вообще образованного человека, без всяких преимуществ собственно педагогических. Ибо средняя школа могла быть известна ему, как ученику еще уваровской гимназии, но не известна или поверхностно известна, как толстовская гимназия, в которой он не был ни учеником, ни учителем. Тем неприятнее его тон в его брошюре, как какого-то единственного ведуна в педагогике. Сам он имел великое счастье свои личные вкусы и убеждения сообщить устройству и духу множества народных школ, и мог бы допустить, что сонмам русских родителей, целому русскому обществу тоже хочется видеть свои вкусы и убеждения, привитыми к воспитанию их детей. Но Рачинский всем тоном брошюры говорит: "quod licet Jovi, non licet bovi" ["Что позволено Юпитеру, то не позволено быку" (лат.)]... "Absit omen" не составила бы блестящей главы среди предыдущих педагогических трудов автора и вообще очень плохо венчает их все. Он не скрывает и не намерен скрывать, что взялся за перо из досады к начатым преобразованиям, и даже, кажется, едва ли не еще из большей досады к делающим их людям. Рачинский не имел ни мудрости, ни великодушия войти как равный и любящий человек в общую работу: подпереть плечом падающий воз нашей школы, в который уперлись плечами десятки, сотни, и, может быть, тысячи людей, во всяком случае, не худого образа мыслей и не с худыми целями. Он избрал утилитарный путь критики, а не этический; а между тем преобразования не дали еще никакого плода, и странна сама мысль оценивать, с точки зрения результата то, что пока не имеет никаких результатов. Отметим раньше, чем разбирать ее, одну в ней ценную сторону. Это — страницы 25-33, где говорится о том, что занятия естествознанием в детском и юношеском возрасте могут принять единственно форму ознакомления и, наконец, изучения местных (уездных, губернских или данной климатической и почвенной полосы России) флор и фаун, и что это ознакомление детей с местною природою лучше всего вверять не штатному учителю, но местному какому-нибудь любителю естествознания, каковым может оказаться врач, чиновник, местный ученый. Все это тонко и очень верно подмечено, и указанные страницы положительно должны быть прочитаны, обдуманы и взяты в руководство начертателями плана учебных естественно-исторических занятий в преобразуемой школе. Но с чего взял Рачинский, что не так именно и думалось повести занятия его? "Экскурсии и экскурсии", собирание и определение растений, раковин, насекомых, животных, конечно — местных, и заведение при школе маленьких террариумов и оранжереек — это, кажется, есть общий лозунг преобразователей школы. Между тем Рачинский обрушивается на реформаторов как на невежд и почти как на злонамеренных людей: "Можно ли было ожидать, — восклицает он в заключение главы, трактующей об естествознании, — что громадная естественно-историческая работа XIX века приведет Россию на заре XX века к попытке насадить естественно-историческое невежество" (стр.33). Это похоже на крик: "Пожар", без всякого признака огня. Что такое случилось? Россия сама именно в XIX веке выдвинула ряд светил почти на всех ступенях естествознания, от математики до медицины, уже, во всяком случае, не сравнимый с чахлым рядом своих филологов-классиков; и этот наш национальный и исторический подъем и успех в круге наук о природе, естественно, привел к пожеланию ввести элементы этих наук и в школу. В чем преуспели родители, тому они хотят обучать детей. Так поступают не одни "невежды публицисты", именем которых пестрит брошюра, но военные, моряки, духовные лица: всякий хочет видеть сына на поле своего труда. Какие особенные права здесь Рачинского судить и осуждать, почти регламентировать? Особенных — никаких сравнительно с множеством русских ученых, специалистов и популяризаторов. Он сделал некоторые самостоятельные работы, перевел когда-то Шлейдана, перевел Дарвина. Но у нас были и есть творцы естествознания. Рачинский не хочет, Менделеев хочет. Россия выскажется за Менделеева и вправе поставить свой votum. "Всем гимназиям Российской империи, — пишет он, — уже получено распоряжение о введении преподавания естественных наук с наступающей осени и о приискании преподавателей этих предметов. Злейший враг естествознания не мог бы подумать лучшего средства для заблаговременного погашения в умах школьников естественного в их возрасте интереса к явлениям природы. Так как нигде, кроме как разве городов университетских, людей, мало-мальски знакомых с естественными науками, для занятия новых преподавательских должностей отыскать невозможно, то преподавание это неизбежно и обязательно будет почти повсюду поручено неучам и сведется из переливания из пустого сосуда учительской мудрости в пустые сосуды ученических умишек. Такое переливание из пустого в порожнее, к коему, благодаря стараниям нашей печати, притерпелась наша взрослая публика, для детского разумения процесс крайне мучительный, тем более что запоминание этого пустословия обязательно ради неизбежного экзамена" (стр. 24). Таким христианско-кротким и христианско-скромным языком написана брошюра автора "Сельской школы" и "Писем к духовному юношеству". Несколькими строками ниже он говорит, что детям придется обучаться "у людей, не умеющих отличить березу от осины и синицу от воробья, каковы сплошь да рядом у нас умники, толкующие о происхождении видов, о борьбе за существование" (стр. 25). Не чрезмерно ли? Без латыни, по автору, не может выйти и ботаника: "Латынь всякому натуралисту необходима. Натуралистов, лишенных этого древнего языка, только еще предполагается в нашем отчестве разводить. Нет сомнения, что упразднение в нашей средней школе греческого и латинского языков, — к чему ведет весь намеченный министерством план, — и введение в ней преждевременного бессмысленного преподавания естественных наук — принесло бы распространению этих наук в России величайший вред и заблаговременно погасило бы естественный интерес к живой природе в целом поколении детей" (стр. 33). Так тревожно он предсказывает, совершенно забывая в азарте полемики, что латинский язык нисколько не изгоняется из гимназий, и оставляется в степени, более чем достаточной, чтобы разбирать и самому ставить родовые и видовые названия растений. Да и не только это. Латинский язык вообще сохраняется и даже сохраняется греческий: но в той маленькой пропорции, как к этому обнаружилась тенденция наших образованных классов; и вырастит эта тенденция — ничто не помешает увеличить и эту пропорцию. И что за аргументы?! Вводить естествознание в школу, значит "погасить дух его в обществе и детях". Ну, если таково положение вещей, тогда ничему не надо учить в школе. Ни защитить старого катковского классицизма, ни опровергнуть новых идей С.А. Рачинский, очевидно, не может. Может быть, оне и имеют слабость, но он ее решительно не видит. Его брошюра похожа на кастрюлю, куда положили овощи и забыли налить воды, и вот она на огне: горит, трещит, пахнет паленым, а супа не выходит. В брошюре нет ни хода мысли, ни даже сколько-нибудь определенного содержания. Это сухой гнев, стучащий язвительными сравнениями, унизительными определениями, но тщетно ищущий какой-нибудь мысли в помощь. Впервые опубликовано: Новое время. 1902. 22 янв. № 9298.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|