| ||
|
На мрачный гроб русской духовной цензуры, очерченный г. Котовичем, мне хочется положить одну маленькую незабудку. Это из личных воспоминаний. Ах, русское духовенство, русское духовенство: и ненавидишь его, — иногда ненавидишь всеми силами души, — и любишь. И нельзя оторвать одного, нельзя заглушить другое. Приезжаю я в Александро-Невскую лавру. В бумаге завернут том первый моей книги "Около церковных стен", только что отпечатанный. Насовал я там всяких колючек духовенству под пазуху. Только напечатал и думаю: "Не пропустит цензура, сразу же не пропустит". Издание стоило страшно дорого. "Все затраты пропали". Жаль и мыслей: многие были чрезвычайно дороги мне, не по самолюбию, а деловым образом. "Умрет моя бессмертная мысль. Книга горит: это душа моя горит". Горюю. И боюсь. И стучусь в дверь цензора. Долго не отпирали. Потом отпер какой-то засаленный мальчишка. Должно быть, послушник. В длинном. Учтиво спрашиваю: — Отец архимандрит дома? — Гуляют! — Гуляют?.. — В монастырском саду. Ах, Боже мой. Что же теперь делать. — Да где сад? — А вот тут недалече. За стеной. — Да почему же они гуляют? — А пообедали и гуляют. "Пообедали!" Но ведь я приехал еще утром и был всего час дня. — Может, пройдете туда? — это он спрашивает. — Ну, что же. Попробую. Прошел. Приотворил калитку. Сад огромный и красивый. Весь пустой, тихий. Приглядываюсь: и вижу далеко-далеко бредет по аллее темная фигурка. Не будь я с "виной" под мышкой, — подошел бы, поздоровался. Но я держу в руках книгу, обвиняющую меня: как же я пойду тревожить с нею начальство? Конечно, рассердится и не пропустит! Затворил калитку и вернулся в келью. Сижу мрачнее тучи. На душе мысли скребут. "Целых две тысячи рублей пропало". Чей-то голосок спрашивает: — Вам что? Поворачиваюсь. Еще монах. — Книгу надо пропустить. — Называю фамилию и заглавие книги (полный криминал). — Вот и жду старшего цензора. — Зачем? — Чтобы он подписал. Билет там что ли выдал. Вообще, что духовная цензура не препятствует. — Ну? — точно не понимает. — Боюсь, цензурна ли. Дорого стоило печатание. Вдруг запретят. — Так зачем же запрещать? — А если не цензурна. — Пустяки. Отчего не цензурна. Давайте сюда. Я подал. — Отец архимандрит, при котором я состою помощником, высокой созерцательной жизни человек, и его отвлекать по-пустому не подобает. Он занят богомысленными размышлениями... Он взял перо и попробовал о бумагу качество. Обмакнул в чернильницу. — Вот мы ее и пропустим. Так красиво растянул слова. — Не читавши??! — А для чего же читать. Ведь вы хорошо пишете? И чуть-чуть смеется. Я взглянул на него. Не старый, почти молодой. Волосы белокурые. "Брада" и все такое, как следует. Полон. Бел. Но не очень, в меру. "Се человек", — подумал я. И сказал вслух: — Как бы вам в ответ не попасть. Ведь закон... правила. Он улыбнулся совсем широко: — А какие же мне "правила", когда я монах. Мы живем по благодати, а не по правилам. Закон — для внешних. И смеется. Чуть-чуть с лукавством, но добрейшим. И весь он вообще имел что-то деликатно-русское в себе. Ни тени грубости; о цинизме и вспомнить было нельзя. — Только вы мне за это вот что: напишите рецензию на сочинение моего товарища по семинарии, священника (такого-то, имя забыл) — "Об Арсении Мациевиче". Основательный труд, деньги затратил, а он — семейный. Писал же по первоисточникам. И он "одобрил к обращению" мою — "Около церковных стен". Я взял серенькую книжку об Арсении Мациевиче с самым пылким желанием написать рецензию. Прочел — полна интереса и труд, конечно, компетентный. Начал я писать рецензию... И лишь оттого, что таковое писанье "по просьбе" мне пуще ада противно и тягостно, я так и не исполнил все-таки долга перед добрейшим отцом А. Вскоре он был переведен куда-то на юг, настоятелем монастыря: и оттуда еще раз напомнил о своем семинарском товарище. И еще раз захотел я исполнить. И еще раз не исполнил. Верно, он меня осуждает теперь... * * * Так что на смертных полях цензуры есть и цветы. И когда Господь призовет на Страшном Суде всю духовную цензуру к ответу: "Что ты сделала с русскою религиозною мыслью", то седые старцы и строгие, изможденные постом лица, выдвигая вперед отца А., скажут: — Господи! Но ведь и Содом обещано было пощадить, если в нем найдется десять праведников! Вот отец А., вот и еще... И, найдя несколько таковых же, возопиют хором, "соборне": — Не все мы были грубы и жестоки. Были и милостивцы среди нас... Ради сих добрых не взыщи, Боже, и с остальных... Впервые опубликовано: Новое время. 1909. 29 ноября. № 12112
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|