В.В. Розанов
Серьезный критик

На главную

Произведения В.В. Розанова


Г-н А. Басаргин (псевдоним, под которым если не ошибаемся, скрывается один из самых ученых представителей нашей русской богословской науки) в ряде фельетонов в «Моск. Вед.» (№ 52, 59, 66 и 72) разбирает некоторые идеи, высказанные в «Нов. Пути», и которые ему представляются смелыми или неверными, но у которых он не отрицает искренности. Мы не можем здесь вступать в полемику с почтенным автором, тем паче, что обязанность этого лежит на Д.С. Мережковском, которым исключительно он занимается. Но справедливость обязывает нас сказать, что это есть единственное, что заслуживало бы ответа из бездны шумных отзывов печати, какими был встречен «Нов. Путь». — «Нов. Путь», сколько бы он ни имел в себе неосторожностей и ошибок, — родился все-таки как вдохновение, и входит вдохновенно в ряды старой журналистики. У него могут отрицать что угодно, даже здравый смысл, но этого отрицать не могут и едва ли смеют. Мы любим то, что говорим, и верим в то, что говорим. — Статьи г. Басаргина мы отмечаем, как единственные почти — серьезные, думающие, среди тех «хи-хи-хи» и «го-го-го», которыми нас встретили разные «Quidam», «Залетные», гг. И., С, Г. — и прочие инициалы и маски.

Повторяем, мы разбирать г. Басаргина не станем, но выпишем формулу, которая нам кажется удачною и достойною запоминания. Дело идет о начале индивидуальной органической (а вместе и духовной, конечно) жизни на земле: «А между тем зародышевое биологическое начало пола, если рассматривать его, как это делает г. Мережковский, в направлении не центростремительном, и центробежном, не атомистически, а космически, неизбежно разрастается до великого целого, до Пана, которое охватывает всё и становится двуполым древним (языческим) божеством, теснящим в сознании Бога христианского».

Конечно, подробности этой формулы — на ответственности г. Басаргина. Но основное положение дел выражено им верно. Несправедливы только слова его о христианстве: Пан вовсе не был бы таковым, если б исключал («теснил») собою факт такого огромного протяжения, как христианство. Что это был бы за Пан: самый маленький паненок. Пан всё охватывает, отсюда и двусмысленное его имя одновременно и собственное, и нарицательное: но только в его обволакивании само христианство становится, как выражается г. Басаргин, из бледного — «розовым», а также и появляются в нем (без пугающих уклонений) «астартические признаки» (тоже — термин г. Басаргина). Тут дело не в словах, не в фетишах, а в существе. Возьмите ладонь и в яркий летний день поставьте ее перед солнцем: глаз ваш не оторвется от просвечивающего через кожу алого цвета. Это — внутренняя горячая кровь, бегущая, живая... «Розовый цвет», на место бледного, и есть как бы появление этого вечного алого цвета крови, на месте кожи, сухой и холодной, которую мы раньше знали в области тех же религиозных представлений. Мы хотим христианства горячего, бегущего, отзывчивого, чуткого, до которого вздох человеческий, а не только стон человеческий, доходил бы. А ведь не доходили часто до сердец представителей христианства, ни стоны человека, ни рев народов. Бывало — вспомните; и, может быть — есть. Да В.М. Скворцов может рассказать об этом хорошие сказки, стоит ему покопаться в архиве своей памяти и в портфеле редакции «Миссионерского Обозрения». Amicus Plato, magis arnica Veritas [Платон — друг, но истина — больший друг (лат.)]. Также «астартизм» не включает ничего в себе, кроме подчеркивания, утверждения, повсеместного распространения и, может быть, только небольшого еще продолжения следующих слов епископа Порфирия Успенского, записанного им при посещении афонских монастырей: «Достойно внимания, что афонские отшельники любили и любят изображать в своих церквях семейные добродетели и занятия. Представлю примеры: Иоаким и Анна угощают левитов и священников, пестуют Марию и любуются ею. Пресвятая Дева слушает благовестие Архангела с веретеном в руках, прядущая червленицу для храма. Спаситель и Матерь его присутствуют на браке в Кане Галлилейской. Апостолы Петр и Павел обнимаются и лобызаются после примирения. Весьма семейна икона Богоматери, питающей Младенца своего сосцом: обнаженным (курс, епископа Порфирия). Умилителен образ Ее, называемый Сладкое Целование (курс. еп. П-ия): Матерь и Сын лобызают друг друга. Эти картины и иконы внушили мне мысль дать новое направление церковной живописи, так, чтобы она была семейная и общественная, а не монашеская только. Домашние добродетели и общественные доблести послужат прекрасными и назидательными предметами для храмовой живописи». — Цитату я вот во второй раз, во втором журнале повторяю: ну, что бы мою мысль подхватить, подчеркнуть, развить в каком-нибудь духовном журнальце, в «Христианском Чтении», в «Православно-Русском Слове», в «Вере и Разуме». Что бы написать на эту тему статейку г. К. Сильченкову, проф. А.П. Рождественскому, С.А. Соллертинскому, А.И. Бриллиантову; что бы избрать ее темою для актовой речи в Духовной академии, для беседы с народом в Соляном городке? Все промолчали. Все точно воды набрали в рот гг. богословы. Только раз, когда я упомянул в Религиозно-философском собрании, что, напр., нашим венчающимся в церкви жениху и невесте и обернуться не на что вокруг, ибо даже «Брак в Кане Галилейской», первая и самая умилительная картина выхода в народ, в общество, в город Спасителя, никогда, решительно никогда не изображается в наших церквях, то встал иеромонах Михаил и обличил меня в неправде упрека ссылкою на то. что ведь сам же я указал на Афон и на наблюдение еп. Порфирия. Братья мои, возлюбленные читатели: одна-то одинешенькая гора с такою живописью между морями Ледовитым и Черным, между океанами Атлантическим и Великим. Вот вам и искренность, вот вам и рассуждайте, вот вам и плачьтесь перед «Камнем Петровым», вокруг которого и под которым я вижу только спящих, а на попытку их разбудить слышу сквозь сон произносимое: «Врата Адовы, не одолевайте нас, все равно не проснемся». И плачешь, и плачешь около этого «камня»...

Будемте, христиане, слушать по-христиански; с сердцем незлобным, с сердцем отзывчивым. Возвращаюсь к г. Басаргину и г. Мережковскому. «Астартизм» последнего и есть только технический термин (мне тоже его приходилось употреблять и, по крайней мере, я говорю за себя), а вовсе не древний религиозный образ, для целой категории понятий, которая может быть и сужена, и расширена, и выражает просто ту «алую кровь» под кожею, о какой выше упомянуто; выражает как бы теплое и нежное молоко, которое размягчило бы наши христианские груди и побудило бы нас — ну хоть не хихикать в ответ на серьезную мысль, не торопиться кричать «ересь», когда упрашивают, и то вслед еп. Порфирию, начать изображать Богоматерь, ну хоть в здешних петербургских церквях, в связи именно питания, т.е. явного материнства, с Предвечным Младенцем, а не в связи няни с ребенком на руках, только держащим его на коленах. Ибо ведь так держать можно и не своего младенца, а чужого. Для чего же живописно обкрадывать Евангелие? Уж лучше ничего не изображать, как делали евреи, чем изображать не то, что требуется религиозным поклонением.

Это — только один пример; подобных — бесчисленное множество. Возвращаюсь к прекрасной формуле г. Басаргина. Что же он сделает, как возразить по пунктам и отчетливо на мысль г. Мережковского, пока биологическое начало пола действительно есть, и в нем есть уже душа с «врожденными идеями» ее, к которым Декарт и Кант причисляли, 1) бытие Божие, 2) бессмертие души, 3) воздаяние за гробом. «Биологическое начало пола» — и пророк и законодатель: вот ведь чего нельзя уничтожить и нельзя забыть. «Каков в колыбельку, таков и в могилку», — говорит наш народ. Т.е. вся биография человека и все его великие подвиги, без случайных приключений, в невольной и необходимой, т.е. именно в великой их части, уже выходят из лона матери и лежат готовыми, но только не раскрытыми, «в колыбельке». Неужели это не многозначительно? И колыбель маленького ребенка не есть ли в то же время колыбель великого спящего Пана? Вы просите нас не «не теснить» себя; но не тесните же и сами нас. Уничтожьте только это «биологическое начало пола», уничтожьте его космически, не индивидуально: и вы умертвите весь мир. Не будет Пана — и не будет ничего. И как приходит в голову Басаргину и о. Михаилу протестовать против этого Пана, когда и они покоились в лоне матери, и там, именно там, заронены были им «врожденные идеи»: загробное житие, наказание и награда, Бог: около каковых «идей» ими полученные в академиях кафедры уже есть только «прикладная вещь». Не совершают ли они греха против пятой заповеди: «чти отца твоего и матерь твою», и греха не частичного, а как бы мирового, космического? Ибо поистине простительнее и легче отвергнуть свою личную мать, или наговорить ей грубостей, — нежели отвергнуть теоретически и наговорить грубостей всемирному отчеству и материнству? Помешались на «прелюбодеянии», помешались на седьмой заповеди: смотрите, ни у кого нет испуга, и во всей богословской литературе никогда не упоминается пятая заповедь, более грозная, высшая чем «не убий». В слова «чти отца и мать» входит и родина, дорогое наше отечество: и отечество всех инородцев наших, которые «да чтут мать-отечество» свое, на Висле, за Кавказом, около о. Саймы, — и мы не смеем у них, не отрицаясь Бога, погасить ни ниточки их «родной любви»; и входит сюда все органическое, растительное и животное, материнство и отчество, с человеческим во главе. Мы возвращаемся к Пану: «чти отца и мать» требует полного благоговения всякого пишущего, каждого говорящего, ко всему кругу и фактов и явлений лона человеческого. Пошлое и преступное слово «похоть» (порицание в самом термине, тенденциозный перевод греческого слова: «επιθυμια», — которое выражает факт без унижения его), — как бы затемнило наши рассудки. Мы только одно и видим (постоянные обмолвки об этом делает и г. Басаргин) здесь: «страсть», «сладострастие», «сладость», — не замечая ни «врожденных идей» внутри «страсти», ни семейно-зиждительной их силы. Мы пробуем на вкус то, что необходимо для жизни. Ну, кто же пишет главу физиологии: «О питании» с точки зрения повара, а не с точки зрения ученого. Весь страх перед «астартизмом» (система понятий) зиждется на совершенно ошибочном принятии субъективного вкусового ощущения за зерно космического факта. Повара появились оттого, что есть у человека «вкус», и вкус ему дан для того, чтобы не забыл он, не оставил, не пренебрег питаться. «Сладкое» есть обратное боли, и как боль нас останавливает от вредного (ресницы и веки, глаза, его общая чувствительность, тысяча вообще болевых ощущений организма, предостерегающих от опасного), так сладкое и вкус сладости даны нам как притяжение к полезному. Полезнее для рода человеческого, кажется, нет ничего, как размножиться: и вот отчего, вовсе не самим человеком, соединена с этим сладость. «Сладко — значит грех!». Тогда питайтесь гвоздями вместо хлеба: это достаточно больно и, по вашей теории, приведет вас к раю... «Сладко» не значит ни «грех», ни «святость», а только — «нужно»; а вот нужное — это уже правда, праведное, должное; и по этой цели, по этому объекту, к которому гонит нас «сладкое» — и оно само есть тень или пособие, орудие праведности. Если «вообще сладкое» вредно, именно по качеству сладости — ну, сдерите с себя одежды, питайтесь преднамеренно заплесневшим хлебом, вытаскивайте вату из ватного пальто и подпарывайте мех на шубе! Право, вся борьба против пола идет из развращенного воображения, которое забыло всю биологическую, всю космическую сторону дела, и помнит только гастрономическую. Вот уж поистине повар, который не только постановляет кухонную плиту на место желудка, но воображает, что и целый дом, с его этажами, с его жителями, с разнообразными занятиями этих жителей, «вертятся около его плиты и даже ради плиты созданы Предвечным творцом». Послушать, так на «седьмой заповеди» переломилась эра языческая и христианская, послушать еще — так разница «до грехопадения» и «после грехопадения» основывается только на соблюдении и нарушении «VII заповеди». «Сотворив Адама и Еву, Бог дал им запрещение: не нарушьте VII заповеди: они нарушили — и пали. Право, ведь таково всеобщее понимание грехопадения; почти всеобщее. Но тогда почему же в десятисловии Синайском она не первая? даже почему — не единственная? Но знаете ли, она есть точно заповедь первая и заповедь единственная во всех наших богословствующих журнальцах, которые не знают иного греха кроме «плодиться и множиться», и иного «Соблазнителя», «Лукавого», кроме внушившего человекам: «плодитесь, множитесь, наполните землю». Вот главный секрет почти всех наших богословов, что они грызут только одну эту мочалку, — и из «VII заповеди», закрывшей от них землю и небо, соделали себе Бога Единопоклоняемого.

Перечтите все их труды; прислушайтесь ко всем их речам: нет помина о гордости, о скупости, о сребролюбии, о любви к комфорту, о «послушествовании на друга своего свидетельства ложна», о «родительстве» мы уже упоминали; но как у манйяка, одержимого «idee fixe», вечно выскакивает идея вроде того, что вот он (манйяк) «стеклянный и, пожалуй, разобьется», так у этих «рабов старых заученных тетрадок» вечно выскакивает на языке и в уме страх, что они «разобьются» от «женщины» или об «женщину». И они, как умалишенный в палате, ходят на цыпочках, оглядываются, «умерщвляют» себя, дабы не только не приблизиться, но и угасить в себе желание приблизиться к женщине. «Адам, отвратись от ребра своего, Евы», «Адам, отринь и оклевещи план сотворения твоего» — вот заповедь новая и странная.

Желательно было бы, чтобы г. Басаргин или о. Михаил, так тщательно разбирающие нас, не штрихом, не кавалерийски, а «медленным пехотным движением» победили это наше главное о них самих недоумение.


Впервые опубликовано: Новый Путь. 1903. № 4. С. 109-116.

Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.



На главную

Произведения В.В. Розанова

Монастыри и храмы Северо-запада