| ||
|
I Это лето у нас — лето обильных военных воспоминаний. Четверть века, истекшая с Русско-турецкой войны, обратила мысль и воображение людей, которым теперь около 60 лет, к самому яркому моменту их деятельности и биографии. Важный момент общей исторической жизни совпал с цветом возраста множества сейчас живущих людей и вызывает улыбку веселости и радости на старых лицах. Гораздо менее уже теперь живых участников Севастополя. Мне привелось несколько лет быть знакомым с одним из них: и всегда я дивился необыкновенно ясному уму его, постоянной наблюдательности, а, пожалуй, более всего — прямому стану высокой худощавой фигуры и всегда безупречности костюма. Старый-старый, очень больной, с самыми маленькими средствами жизни (пенсия), приходил ли он к вам в гости, встречал ли у себя дома, он был свеж в одежде и мыслях, как англичанин, выходя к обеду, перед чем он, кажется, умывается и переодевается. Никакой распущенности около себя, как и никакой запутанности в мыслях у себя он не имел и не допустил бы. Он был абонентом библиотеки министерства финансов, что на Мойке, и постоянно и много читал. Он знал отлично всю русскую литературу, и помню спокойную его улыбку превосходства: "Нет, я старый человек и держусь вкусов Тургенева. Новые (писатели) меня не удовлетворяют. Может быть, это недостаток лет, но уже я останусь при моих летах и моих вкусах". Мы говорили с ним о нервности и туманности "новой школы" в литературе, в беллетристике, в поэзии и в рассуждениях. Чего-чего он не знал из старого, а между тем следил и за всем новым. Он любил государство русское какою-то особенною, мне уже чуждою любовью почтения. Но сказать, что он был слеп и не критиковал как наше время, так и свое, нельзя. Но это не была критика раздраженная или туманная, а деловая, твердая, спокойная; и она никогда не покачивала фундамента огромной любви. Но и самая любовь эта была не риторическая и не крикливая. Она выражалась просто в интересе ко всему русскому и государственному. Человек был очень стар, а жив, как растение, и тверд, как минерал. Узнав, что я был в Севастополе, он замахал руками и не хотел слушать. "Теперь ничего там похожего нет, все засыпано, сровнено, проведены, вероятно, бульвары, гуляют". Я сказал, что очень много видно, хотя рвы и валы линии обороны, конечно, заросли травой и отчасти сравнялись, но все же много можно видеть и много драгоценного и любопытного в Севастопольском военном музее; напр., образцы ружей наших и врагов наших того времени, выставленные при самом входе. "Удивительное дело война, — сказал он мне раз, — моменты паники и героизма родятся мгновенно из себя". Глаза его затуманились, и он рассмеялся. "Как они прыснули (он назвал какую-то воинскую часть, роту или эскадрон, может быть, казаков) в овраг, поползли кто куда! Сил не было сдержать, а и причины никакой не было", -и он передал о чем-то фальшивом, или атаке крошечного же неприятельского отряда, или о внезапном залпе сбоку в шедшую колонну русских. Я удивился, как герои могли бежать. Он молчал. "Ну, а бывали случаи, рота бросится на неприятеля втрое сильней того, и половину перебьют. Все решается моментально, и за минуту ничего нельзя сказать о части, которая явится героем или трусом под, Бог весть, какими причинами". Эту мысль его о непридвидимости маленьких воинских движений я твердо помню. Из воспоминаний о Нахимове я помню одно: "Когда Павел Степанович переезжал бухту на катере, всегда правя сам рулем, левый борт шел не более вершка над водой". Т.е. катер шел совсем накренясь, только что только не зачерпывая воды: особый морской шик, уже механический, привычный, как он мне объяснил. Удивительно, что с этим севастопольцем я только изредка касался в разговорах Севастополя: он так много знал, видел и размышлял об общекультурных сторонах жизни, напр., об образовании, об этнографии (он, как военный, передвигался и имел случай подолу живать в самых различных местностях России), о всем старом и новом, что разговор бежал около тем, интересных сейчас и мне, а не ему, а часто и около тем вечных. Также спокойно, деловито и дальнозорко касался он вопросов религиозных, нравственных, семейных, приводя и суждения, и наблюдения из жизни народов, или из истории, которую он отлично, кстати, знал. По поводу небольшой моей заметки о взаимном сродстве характеров русского и французского, как-то высказанного в газете, мне прислал вместе с любезным письмом брошюру свою старый севастополец, ныне генерал-майор морской артиллерии, г. В. Колчак: "На Малаховом кургане", изданную им одновременно и на русском, и на французском языках ("La Thour Malakhov. Souvenir d'un officier russe" par Basile Koltchak). К французам он сохранил добрую память, потому что при падении Малахова кургана был ранен, попался в плен и на 84-пушечном винтовом пароходе "Charlemagne" был отвезен во Францию. Он был очевидцем, между прочим, смерти Нахимова. Воспоминания его о плене и некоторых эпизодах последних месяцев Севастополя полны захватывающего интереса. Брошюра написана была под впечатлением открытия в Севастополе памятника Нахимову в ноябре 1898 года. Живость и личность ощущений передаются к читателю, и с небольшой брошюрой г. Колчака мы точно входим в интимный мир знаменитой осады. 17-летним юнкером он вошел 15 апреля 1855 года в Севастополь вместе с транспортом пороха в 1000 пудов. Их нетерпеливо ждали, и тотчас по приемке порох был переправлен через бухту с Северной стороны на Южную. В канцелярии начальника штаба капитана 1-го ранга Н.В. Воеводского прибывший узнал, что он назначен на Малахов курган, и уже туда отправлены его "отсылки" (документы). С дежурным матросом, данным в провожатые (по незнанию расположения города), молодой артиллерист отправился к месту службы. Вот белые домики корабельной стороны; дорога подымалась к верху холма; улица кончается "известным каждому севасто-польцу домом Тулубьевой", когда-то двухэтажным, а теперь с разбитыми снарядами стенами, с обвалившейся крышей. Около дома этого сменялись команды. Начинался подъем на курган: для защиты идущих от штуцерных пуль был сделан невысокий каменный забор; выше дорога защищалась насыпями, траверсами и брустверами. Все это было теперь бесформенно, изрыто и пронизано ядрами, а дорога усеяна осколками снарядов и обломками лафетов. Но вот и башня, венчающая Малахов курган. Верхний этаж ее имел первоначально 5 орудий, но они были сбиты 5 октября, при самом же начале осады. Нижний этаж был защищен от снарядов земляною насыпью. Под ним помещались блиндажи начальника Малахова кургана, начальника артиллерии и офицеров с ближайших бастионов. Впереди по закруглению башни шла Гласисная батарея. Прибывший пошел представиться помощнику начальника Малахова кургана Н.К. Станиславскому, "отлично сложенному брюнету, с энергичным лицом и большими бакенбардами, открытым и прямым взглядом, с Георгиевским крестом в петлице". Все же начальство, хоть и перед очами смерти, и 17-летний юноша отмечает: "Симпатичный голос его мне сразу понравился". Но вот обстановка, так поражающая нас неожиданностью: "Кругом — каземат с почерневшими каменными сводами; против входа висит несколько образов; перед ними тихо теплятся лампады, яркими огоньками мерцают свечи. Точно маленькая часовня. У стен несколько кроватей для офицеров, приходивших сюда на отдых. Здесь же в углу помещалась канцелярия армейских полков, бывших на кургане (три, страшно уже уменьшенные в числе людей полка), и канцелярия начальника Малахова кургана. Станиславский, расспросив юношу, сказал, что раньше поступления на батарею ему надо ознакомиться с снаряжением разрывных снарядов, и пригонкою дистанционных трубок. "Сейчас я иду в бомбовый погреб, здесь и займетесь этою работою". Они пошли мимо траверсов, брустверов и батарей. Беспрерывно воздух рассекали пули и, задевая камень, "издавали особый, резкий, похожий на кошачье мяуканье звук". Иногда в земляной вал врезывалось ядро и глухо, с каким-то тяжелым вздохом заседало в земле. По дороге слышались торопливые шаги — это выносили раненых. Станиславский был совершенно спокоен. Поминутно к нему подходили матросы с записками на клочках бумаги, и он отвечал на записки, давал распоряжения. "Но я, — я ничего не слышал и не понимал. Все кругом казалось мне не то страшным сном, не то мучительным кошмаром. Точно чад заволок сознание, и только хотелось, чтобы время шло как можно скорее". Механизм начинки снарядов был прост. Юнкер все думал о Станиславском, который шел так равнодушно по тому самому проходу, где уже положили свой живот Истомин и Корнилов. "От Станиславского мысль моя обратилась к собственному положению. Изредка над потолком погреба раздавались глухие удары, — это, как я догадался, от разрыва снарядов. Удары эти потрясали бревенчатый потолок и стены блиндажа". II Немедленно по ознакомлении с делом В.И. Колчак был назначен помощником батарейного командира на Гласисной батарее. Потянулись дни. "Блиндаж тускло освещался двумя свечками, и все предметы в нем принимали причудливую фантастическую форму, а у входной двери на стене было на всякий случай подвешено несколько светящихся ядер" (автор не объясняет, что это такое). Тут была собрана целая коллекция французских и английских штуцеров, револьверов, сабель и шпаг, взятых в траншеях во время ночных вылазок. "Темой разговора обыкновенно служили новые раненые у себя и на других бастионах. Вслушиваясь в эти речи, я никогда не замечал в них ни малейшего оттенка печали и раз навсегда убедился, что ко всему можно привыкнуть, как бы тяжело оно ни было". Батарейные командиры жаловались только на огромную потерю людей во время ночных исправлений поврежденных за день укреплений. Очевидно по всему, что психология здесь образуется у людей, даже как у докторов в операционном зале, только с разницей, что вот-вот которому-нибудь из них самих нужно будет лечь на операционный стол. Во время усиленного бомбардирования 25 мая Павел Степанович, по обыкновению, находился на кургане. На другой день, 26-го, усиленная жестокая канонада гремела неумолкаемо, обрушиваясь главным образом на Камчатский, Волынский, Селенгинский передовые редуты и Малахов курган. Часов около 5 пополудни прошел Нахимов к тому же самому месту на банкете, где он всегда делал свои наблюдения. На кургане стало сравнительно тише: неприятели по обыкновению готовились к ночной бомбардировке. Изредка где-нибудь разрывалась граната, слышался одиночный выстрел. Сошла ночь, и началось ночное бомбардирование. Стреляли с какою-то особенною злостью, должно быть, от большой понесенной потери людей и неудавшейся атаки на Малахов. Бомбы лопались и свистели повсюду. Павел Степанович начал обходить следующие батареи кургана. "Ночь была чудная, звездная. Около 11 часов среди привычного грома орудий мы расслышали слабые стоны раненных. Начальник кургана сделал распоряжение о вызове охотников для переноски их на батарею. Пять матросов с носилками спустились через амбразуру в ров и здесь подняли французского офицера с раздробленным коленом. Собрана была еще партия охотников, и в течение ночи, несмотря на сильный артиллерийский огонь неприятеля, были подобраны остальные убитые и раненые французы". Заняв наши передовые редуты, неприятель продолжал усиленное бомбардирование и с рассветом 6 июня пошел на штурм 3-го и 4-го отделений оборонительной линии, но был повсеместно отбит. Особенно значителен урон потерпели французы перед Малаховым курганом. Трупы их лежали синими рядами. В некоторых местах с правой стороны кургана пестрели и красные мундиры англичан. Множество раненых осталось тут же перед батареями. Дорого обошелся союзникам этот штурм. На другой день, часов около 10 утра, на бывшей нашей Камчатской батарее взвился белый флаг — сигнал перемирия для уборки тел. Стрельба прекратилась, начали переносить раненых. Убитых французов перевозили на фурштадтских телегах и складывали у Камчатского редута; там бродили живые французы и смотрели на всю эту ужасную картину страданий и смерти серьезно и сдержанно. Приближался день 29 июня, когда Севастополь потерял Нахимова. Замечательно, что из всех героев обороны он как-то более всех свил около себя память историческую и привязанность народную. Точно народ и общество, не имея сил одинаково всех помнить и не желая разбрасываться в чувстве, собрало все сердце свое и остановило его на Павле Степановиче, как бы говоря разрушенному городу и его героям: "Я не могу так со всеми сделать, но вот о памяти и благодарности к вам судите по памяти к одному". О нем собраны мельчайшие штрихи биографии. Его фигура, лицо, усы. единственный видный на карточке глаз, фуражка знакомы каждому русскому почти как и лицо Суворова. Точно в нем и в лице его Россия получили себе Георгия на шею, и любит и гордится этим Георгием. Действительно, отечество должно "заслужить" такого человека, и без долгой исторической службы всего государства, всех его сил, такие фигуры не появляются. В Нахимове, его твердости, почти формализме, его глубокой преданности Царю и Отечеству, отлился идеально тип русского служилого человека. О нем не рассказывают слов достопримечательных, не вспоминают даже подвигов единичных и драматических, но любят вспоминать всю его службу, его ежедневность; передают его "день за днем", как бы для всей России, ежедневно трудящейся, найдя, наконец, идеал государственной служебной доблести. Россия так много воевала, что не составляет неожиданности, что военная фигура выдвинулась вперед как вообще пример службы "Царю и Отечеству на пользу". Перейдем же к описанию кончины любимого этого человека, как она передана у г. Колчака, на глазах которого он пал 28 июня, накануне дня своего ангела. Грозные события шли своим порядком. На батареях жизнь текла по-прежнему. Нахимов был везде и всюду, воодушевлял всех своим примером. Он каждый день объезжал линию огня и посещал Малахов курган. Надо было видеть, как матросы, да и офицеры любили Павла Степановича. Только услышат или увидят, что идет Нахимов, и все лица просветлеют, осветятся теплою сердечною радостью. Своим присутствием он производил удивительное обаяние на всех окружающих. При нем каждый чувствовал, что нет никакой опасности, нет никакой смерти, что носилась ежеминутно сверху, сбоку, снизу и повсюду. Медленно, с невозмутимым хладнокровием, проходил он на Гласисную батарею среди завывания пуль и чиликанья бомб. Он останавливался на совершенно открытых местах и внимательно рассматривал повреждения на батареях. Около него летал целый рой снарядов; он мог сделаться жертвою каждой пули, а между тем он стоял и рассматривал с удивительным спокойствием или подбитое орудие или разрушенный бруствер. Нельзя было не подчиниться обаянию такого примера, и вот почему уважение к Нахимову возрастало с каждою минутой. Он до того не обращал внимания на собственную безопасность в течение девяти месяцев томительной кровавой обороны Севастополя, под самым сильным огнем, что флот и вся армия смотрели на него, как на человека, хранимого Промыслом. И действительно, в нем таилось что-то сверхъестественное. Все были твердо уверены и убеждены, что ни пули, ни снаряды не могут прикоснуться не только к самому Павлу Степановичу, но и к каждому, стоявшему около него в самом жарком огне. Надо сказать, что и я испытывал это чувство. Но тяжелая роковая минута уже приближалась. Около 12 часов дня 28-го июня, когда Нахимов обедал, началась сильная канонада по 3-му бастиону. Наскоро кончив обед, он выехал из дому веселый, обошел и осмотрел все батареи 3-го бастиона и поехал на Малахов курган. "Было 4 часа пополудни, когда он пришел один на Гласисную батарею, к обычному своему месту, на банкет, у первого 68-фунтового орудия с левой стороны, и стал осматривать в трубу работы. Начальник кургана Ф.С. Керн был на башне, где шло богослужение накануне праздника (Петров день). Его позвали к адмиралу, и Керн вышел навстречу Нахимову. Затем Павел Степанович поднялся на банкет у следующего орудия и снова стал смотреть в трубу через бруствер. Его адмиральские эполеты были заметною мишенью для неприятеля. Пули посыпались буквально, как град. Керн молчал и, затаив страх за жизнь Павла Степановича, начал просить его зайти в башню отслушать всеночную. С нашей батареи был сделан выстрел из орудия по траншее. В это время несколько пуль ударилось в земляной мешок на бруствере подле самого Нахимова. Несмотря на прямые уже просьбы Керна отойти от этого места, он продолжал осматривать в трубу работы. Не успел он выговорить: "Ловко стреляют", как упал, смертельно раненный, на правый бок. Все это произошло так неожиданно и так быстро, что Нахимова не успели даже поддержать. Пуля прошла выше виска, над левым глазом, пробила череп и тронула мозг. Адмирал произнес что-то невнятное и не приходил в сознание. Керн, стоявший рядом с ним, бросился к нему первый. Наскоро Павлу Степановичу сделали перевязку, на солдатских окровавленных носилках понесли через Аполлонову балку и на катере перевезли на северную сторону в бараки. Нахимов лежал с закрытыми глазами и тяжело дышал. 29 июня был день ангела Павла Степановича. Ему стало как будто лучше. Он открывал глаза, но, по-видимому, никого не узнавал, ни на минуту до самой смерти не приходя в сознание. 30 июня, в 11 часов 7 минут утра, скончался доблестный адмирал, герой Наварина, Синопа и Севастополя. В 6 часов вечера 1 июля, во время похорон адмирала, неприятель не стрелял. Разнесся даже слух, как оказалось, неверный, что англичане, узнав о смерти Нахимова, скрестили реи и приспустили флаги. Нахимова спустили в могилу в храме св. Владимира, подле Лазарева, Корнилова и Истомина. Матросы, рыдая, бросали горсти земли и, крестясь, расходились. Так мы и потеряли и приобрели героя в этот день. Славна смерть славных. Как напрасно мы оплакиваем их. Умри Сократ от тифа — и мы не имели бы, пожалуй, лучшей страницы философской истории. Умри чуть-чуть иначе, напр., дома и с пенсией или хоть от гангрены после оторванного на ноге пальца, Нахимов — и сколько слез и воспоминаний о нем потускнели бы. Мы умираем именно так, как нужно. Ровная служебная деятельность, точная ледяная, — герой скованный в форму, безмолвный, регулярный, ослепительно вспыхнул в последнюю секунду и весь вылился для народной памяти именно в освещении этой минуты. Точно снялся в моментальной фотографии, только не при магнии, а при разорвавшемся снаряде. И три страны помнят о нем; ибо хоть несколько, а помнят о нем и наши тогдашние противники. России же честь, что она,- как пишется в патентах на орден, — выслужила себе такого человека долгою и безупречною службою. Впервые опубликовано: Новое время. 1902. 24 и 25 июня. № 9447 и 9448.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|