| ||
|
Да не будут тебе бози инии разве Мене... Есть эпохи монотеистические, суровые, как древний Израиль; есть эпохи политеистические, светлые, как Эллада и разнообразные, как она. Судить одну из них в свете принципов другой — едва ли основательно. Нужно и возможно брать каждую в ее собственном принципе, и — конечно, не упуская из виду односторонности принципа, — стараться, однако, выяснить ее особенную, иногда угрюмую и одинокую, но исключительную красоту. Шестидесятые годы были такою монотеистическою эпохою, «об одном боге». Пишем с маленькой буквы, потому что мы говорим, конечно, об идеале, но чрезвычайно страстно веруемом — об идеале «обожествленном». Таким идеалом в шестидесятые годы была «польза». Но какая «польза»? Не меркантильная, не американская, не польза своего «я», не «польза» как сумма удобств жизни. Предносился взору людей того времени «золотой сон» будущего; но «сон», который должен настать для всего человечества, и при том разом, и именно материально, вещественно, здесь на земле. Люди неимущие, люди зависимые сгорали в идее имеющего наступить братства людей, имеющей осуществиться свободы людей, имеющего наступить довольства людей. Под давлением этой мечты предпринимались самые сумасбродные поступки. Ехали в Америку, бежали в Швейцарию, чтобы начать сейчас то «новое», которое у себя дома казалось отодвинутым на века или на десятилетия. В «Бесах» Достоевского рассказывается о двух таких нищих русских эмигрантах, пролежавших два года в какой-то американской больнице, и размышлявших «о Боге». До чего это живуче, мне пришлось увидеть осенью этого года: именно, я здесь в Петербурге встретил точь-в-точь такого эмигранта, эпохи 70-х годов, уже вернувшегося из Америки «с найденным Богом»: человека кроткого, боголюбивого, человеколюбивого, примирившегося с действительностью, «потому что он и Бога нашел, и через Бога примирился и с человечеством», вплоть до петербургских порядков. Можно его судить и так и этак: но великого и бескорыстного подвига всей его биографии отвергать нельзя. Итак, идеал 60-х годов был «утилитарный», но в каком-то пророчественном, священном смысле. Сообщил ли он колорит всей эпохе, и именно поэтический? Да. Живя теперь в серенькое и нерешительное время, время, не сотворяющее никаких идей, время не питаемых ни в какую сторону надежд, нельзя с особенною силою не почувствовать красоты 60-х годов, en masse [целиком (фр.)]. Хорошо, что хоть догадались юбилейно помянуть Некрасова, как-то радикально забытого в течение долгих лет. Его «унылый стих» носился тогда над толпою и будил хорошие порывы. Потом пришли люди действительно меркантильные, но с миною благородных идеалов; они закидали каменьями, заплевали, затоптали как его, так и многих других около него; до известной степени всю эпоху. То, видите ли, была эпоха «циническая, а не идеальная: отечества не любила, Бога не признавала, добродетели не сохраняла». Все это говорили люди, у которых пальцы ломило от обстригания купонов от «отечественных» процентных бумаг. Итак, шестидесятые годы были обняты и подняты одною общею идеею, «утилитарною» в объясненном смысле; и всякое равнодушие или отступничество от этой идеи казалось изменою «братству» людей, так сказать, расстройством первого же шага на пути этого «братства». О, пусть это была иллюзия, но прекрасная иллюзия. В самом деле, нельзя же маленькие практические идейки, весьма и весьма осуществимые через 10-20 лет, предпочитать мировым, пусть даже «золотым снам». Пушкин сказал об «обмане», который иногда стоит «тьмы низких истин». 60-е годы и были такою пушкинскою эпохою, во вкусе и в смысле Пушкина, предпочитавшего всему «великий обман»; и что в том, что эти годы спорили против подробностей Пушкина, к тому же непонятого, просто даже нечитавшегося в те годы. Кто же не знает, что перед самым открытием памятника Пушкину в Москве нельзя было за самую дорогую цену купить его глазуновского издания. Пушкин «не расходился»... Но это вовсе не то, как если бы его читали и понимали и отвергали. А между тем чтили-то в 60-е годы — по героическим идеалам мудрого и неведомого Пушкина... Критика была в 60-е годы «утилитарная»... и не помешала подняться Л. Толстому, Тургеневу, Гончарову, Достоевскому и целой толпе меньших, но настоящих поэтов. А вот в наши дни, когда мы приготовили «эстетические оценки», они никого не вызывают к жизни. Дело в том, что самая наша эпоха не поэтическая и никого не воодушевляет. Грошовая эпоха, только с претензиями на эстетизм: «и близок виноград, да зуб неймет». Зуб у нас эстетический, а винограда-то на него не попадает. А 60-е годы, хотя и имели «утилитарные» для всего мерки, но это только так казалось: великая эпоха была истинно поэтическая, и она вздымала крылья индивидууму. Тургенев только кажущимся образом расходился со своею эпохою. С нашей он не завязался бы вовсе душою. А разойдясь, несколько разойдясь со своею, — как он болел от этого! Т.е. как, значит, он чувствовал ее родною себе, себя — родным ей. Он был похож на изгнанников древней Греции, которые умирали вне отечества, хотя и казались его изменниками. «Нашему времени» и изменить нельзя; просто — нечему изменить: ни «эпоха» никого не любит, ни эпоху никто не любит. Таким образом, кажущиеся «утилитарные» оценки литературных произведений в 60-е годы были только с виду такими, а на самом деле это были оценки, вытекавшие из общей братской одушевленности одним идеалом, «монотеистическим», и полные ревности к «иным богам». Этих «иных богов» казнили в ту пору, как Израиль казнил «ваалов». Были ли они худы, эти «иные боги»? Увы, мы теперь знаем, с ученой археологической точки зрения, что «боги» Финикии или Египта, Эллады или Рима, имели свою красоту и свой смысл, вовсе не видный евреям. Но это оттого, что мы только археологи, гробокопатели, что мы сами лишены и пророков, и пророчественного духа. Также в отношении 60-х годов: конечно, их оценки были неправильны, но лишь с точки зрения спокойного и равнодушного эстетизма, на каковую прежде всего не становились и едва ли захотели бы стать сами творцы-художники 60-х годов — Толстой, Тургенев, Гончаров, Достоевский, Островский. Все ведь они были и великими материалистами, но тоже в священном и одушевленном смысле. Выбросьте у них у всех материальную заботу о народе своем, о стране своей, о будущем народа — и много ли в их трудах останется «звуков чистых и молитв»? Почти — ничего. Дело в том, что «молитвою» в то время и стал хлеб, земля, тело народное, свобода народная, благополучие народное, просвещение народное. Вспомните-ка некрасовское: «Сейте разумное, доброе, вечное». Это — программа русского учения, русской школы, поднявшая крылья тысячам народных учителей и учительниц. Это уж не министерские позднейшие «чехи»... Да, так вот как: «унылому» Некрасову, сему «куплетисту около Александрийского театра», как его «определяли» эстеты 60-х годов, принадлежит стих вечного, бессмертного смысла. Вся эпоха 60-х годов, имея действительно одно мерило для всех литературных произведений, и мерило утилитарное, в то же время оттенками этого мерила и способами его применения подымала крылья художественному творчеству целой эпохи и объединяла в одно прекраснейшее, почти религиозное братство людей тех счастливых лет. Да, «счастливых», приходится это сказать. Ибо что за печаль жить в эпоху, когда нет ни одной соединительной между людьми идеи! На «безвременьи» — мы вспоминаем о «золотом времени». Оно только казалось грубо. На самом деле это была деликатнейшая эпоха, с деликатнейшим отношением к ближнему, к человеку, к женщине, к народу, к ребенку. Я, не придумывая, а наудачу назвал целую рубрику предметов: а когда вдумаешься в каждое поименно, увидишь, что в 60-е годы родилось и выросло истинно доброе и впервые доброе отношение ко всему названному. Вспомним, как радикально была обрублена в те годы «порка детей», принципиальная, законная. «Люди 40-х годов» судили обо всем по Шеллингу, «знали наизусть Гёте и Гегеля» (формула похвалы того времени), а параллельно детей преспокойно пороли, дома, в школе, в гимназиях. Вот что такое эстетизм и что такое «утилитаризм 60-х годов» на частном примере. В 60-е годы положено было veto, и роковое, навсегда, бездне жестоких, бесчеловечных явлений. Да будет же благословенна та «утилитарная, грубая эпоха», и ее вожди, от Некрасова и Щедрина до Добролюбова и даже Писарева — позволю себе включить и последнего, пусть он был очень юн, очень неопытен, — но как он был одушевлен в каждом своем шаге, во всякой своей строчке. Храните, люди, святое одушевление: к чему бы оно ни относилось, из него родится непременно золото. Временное забвение Пушкина в ту эпоху никакого радикального ущерба Пушкину не принесло. Эпоха была беднее «на Пушкина», но Пушкин во всей своей красе явился потом. Вообще критика и отвержение губит мишуру, а золото она только «проводит через огонь» и очищает. Но ту эпоху должны поблагодарить: русский школьник, русская женщина, простолюдин русский и труд русский. Будем ли мы еще спорить, что ее должна поблагодарить и литература? А «эстетические оценки»... ну, мы готовы слушать, говорите — какие оне и в чем заключаются? Мне кажется, русские не без причины не имели ни Винкельмана, ни Лессинга. Вообще, есть национальные преимущества и национальные же дефекты. Посмотрите на универсальное почти явление философии: германского идеализма не выросло в английской опытной философии, ни английской опытной философии среди германских философствующих гениев. Точно так же смакование эстетических достоинств не без глубокой причины не прививалось у нас, и когда начиналось — всегда казалось забавным. Мы непосредственно чувствуем, и целым обществом, разом, силу литературного произведения и правду его; мы чувствуем его грацию; и Веневитинова никогда не смешивали с Бенедиктовым или Некрасова — с Розенгеймом. Это мы и считаем достаточным, крича «браво» одним и шикая другим. И обыкновенно, такое народное приветствие или равнодушие у нас оказывалось истинным. Ну, и довольно, что в каждом из нас есть миллионная частица Лессинга: зачем нам растить или дожидаться целого Лессинга? А впрочем, придет он, мы тоже разом угадаем, в самом ли деле это Лессинг или только потуги на Лессинга. И плохо же придется тому, кто принесет только потуги и претензии. Впервые опубликовано: Новый Путь. 1903. № 2. С. 136-142.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|