В.В. Розанов
Сложность вопросов «чести» и нравственных

Многим русским людям, и не худшим из них, я думаю, не спится теперь при мысли и воспоминании о молодом офицере, который — без причины и повода, фатально, стихийно — 1) был оскорблен, 2) прожил безмерно тяжелые сутки и 3) умер, чтобы не тяготить собою корпорацию незапятнанной чести, к которой принадлежал.

Сколько вопросов о нем, по поводу его, вокруг его теснится в сознании. Кто он был, этот умерший офицер внутренно, душевно? Что он, в точности, чувствовал в эти тяжелые сутки, когда удар горел на его щеке? Что он услышал от окружающих, от старых, от опытных, — он, молодой и неопытный человек, едва ли имевший силы собрать растерявшиеся мысли? Почему он не ответил на удар двумя ударами, и не убил своего обидчика? Что такое, вообще, его поступок?

Умер офицер. Но умер, кроме того, русский человек, — наш брат, товарищ. И суждение о нем принадлежит не только корпорации офицеров, но и принадлежит русскому обществу, русскому сознанию. Мы не хотим расходиться в суждении с русским офицерством, но по праву свободы, каждому предоставленному, можем попытаться вовлечь военное суждение в некоторые соображения, может быть, не приходившие ему на ум, и которые так ярки для нас, так неотступны в нас.

Трус — да, он должен умереть. Но был ли этот офицер трус?

Мне кажется, поднять на себя руку, не в азарте, не в опьянении, не в «пожаре мыслей», а при твердо ставшей в сознании мысли: «Я мараю честь полка» — это требует железной решимости, каменной воли. Ведь перед этим — сутки размышлений, «собирания в путь» смерти. Ну, он мог выйти из полка, незаметно уехать, скрыться: и спас бы жизнь, как нерешительный, безвольный, пожалуй, «трусливый» человек. Хотя, право, чтобы спасти жизнь, — может поступить чрезвычайно «странно» очень отважный человек. Спасти жизнь? мне? мою? единственную, которою я никогда не буду еще жить, которая дана мне моею родною матушкою... брр, для этого я не знаю, что бы сделал, для этого я все бы сделал! Мне кажется, только молодость, еще не додумавшаяся до безмерного смысла: «жизнь» — может ею рискнуть. Спасая жизнь — бежали герои, короли. Петр Великий, в одном белье, ускакал в Троице-Сергиевскую Лавру при вести о близости заговорщиков.

Но это только кстати, и как возможный ответ на самые злостные обвинения. Умерев, офицер Кублицкий-Пиотух показал, что он безмерно мужествен; бесстрашен перед лицом смерти; что он ни в малейшей степени не «трус», т.е. не имеет того качества души, которое «марает честь военного мундира».

Воин должен быть храбр, должен не бояться умереть: это — цель воинства, воинственности, и из этой цели получается основное определение чести воина, гордости воина: воин есть тот, кто не боится умереть; а кто боится умереть — уже не есть воин, есть случайно попавший в разряд воинства. «Ты не наш, не нашего круга, не нашего духа человек: ты обманом, украдкой пробрался в нашу корпорацию. Теперь обнаружилось, что ты трус: уходи же от нас, как чуждый нам, другой, нежели мы, человек».

Позвольте, «честь» есть и у граждан; и нам всем носить «пятно» на себе больно, мучительно. Здесь мы совершенно равны офицерству. Украсть, утаить деньги, обмануть доверие, предать товарища — это ровно столько же марает меня, всякого, как и офицера. «Специальная» часть офицерства начинается с специального призвания его — храбрости. Долг офицера — быть храбрым; у меня этого особенного долга нет: и вот недостаток мужества, будучи во мне только слабостью, в офицере является пороком, преступлением, не допускающим продолжать службу, смысл и цель которой и заключается именно в храбрости.

Поэтому офицер — «не рыцарь», который, например, не заступился бы, даже рискуя жизнью, на улице, на дороге, в поле или лесу за слабого, на которого напал сильный или сильнейшее, «марает честь своего мундира» и должен выйти в отставку, пожалуй, поспешнее, чем получивший «оскорбление действием» офицер. Вот маленькое добавление, какое, мне думается (нам, гражданам, думается), следует ввести в «кодекс офицерской чести».

Но покойный Кублицкий-Пиотух, говорю я, был, очевидно, храбр. Да и что за усилие мужества требовалось бы от него, чтобы вынуть саблю и ударить безоружного человека? Он был при командовании, перед фронтом солдат, своих солдат, ему подчиненных: да он мог изрубить целую толпу, не рискуя для себя даже царапиной, даже вторичным ударом. Перед голодным босяком, безоружным, он был сила: и не раздавил его, бессильного, как человек иногда удерживается раздавить ползущего под ногами его таракана.

Быть может, Кублицкий-Пиотух был мало впечатлителен к чести, и за это, собственно, был нравственно, молча осужден или осуждаем товариществом. Но именно факт-то, что он покончил сам с собою, показывает, что это был человек глубоко впечатлительный, чуткий к чести, достоинству. Именно теперь, когда все счеты его с землею кончены, не время ли нам, живым и оставшимся, в полной величине обсудить этот и возможные подобные же факты, чтобы предупредить их повторение? Теперь, когда молодой человек погиб так трагически, нам до призрачности видна вся сумма внутренних обстоятельства факта, и мы можем вынести о нем неколеблющееся решение.

Умер превосходнейший воин, не говоря уже о том, что умер прекраснейший член общества, довольно фатально и едва ли не к некоторому стыду этого общества, допустившего совершиться в своей среде подобному факту, не предупредившего его. Он не поднял меча на ударившего его босяка, потому что сабля для него — не палка, не дубина, не «тросточка», которою можно ударить бросившуюся под ноги большую собаку. Молодой идеалист, я думаю, имел идею (бессознательную) священства врученного ему оружия, которым просто не смел (есть такая психология, особенно у новичков, «со страхом» несущих свою должность) распорядиться вне тех целей, для которых оно вручено ему государством, отечеством: сабля — против врага, но не его личного, а против врага отечества. Нельзя саблею защищать карточный выигрыш; а если этого нельзя, если это переходит в буйство и кассирует армию как дисциплинарный строй; то едва ли не кассирует армию и весь ее героический, священный смысл, если бы меч стал обнажаться и вообще по каким бы то ни было «личным», «своим» делам. Меч есть миллионная доля как бы «знамени» государственного: ну, позвольте, нельзя же этим знаменем как-нибудь размахивать, сделать из него себе рубашку, когда холодно, или вытереть нос, когда из него пошла кровь. Знамя — святыня, но и для офицера, настоящего, идеалиста — сабля есть тоже немножечко святыня.

Вообще, можно очень спорить и, наконец, можно доказать, что именно как герой своего дела, как рыцарь своей корпорации, офицер Кублицкий-Пиотух повиновался правильному инстинкту, не обнажив при нападении на него меча. «Но, — скажут, — отчего же он не расквасил морду этому босяку? Не ударил кулаком, не растоптал ногами» и пр., и пр.? Но, позвольте, для действия кулаком именно нужно быть не офицером, нужно быть немножечко, хоть в тысячной доле, таким же ровно босяком, как и ударивший его дикарь, и в моральном, и в умственном, и в воспитательном отношении. Мне думается, самый инстинкт: «пойду я в офицеры», «поступлю в военную службу», вообще выбор этой службы, очень высокой, отдаленным образом коренится в глубокой упорядоченности физических сил человека, не распущенных, не нервных, не слабых, не склонных к «дебошу», а склонных действовать сосредоточенно, ярко, могуче, но «во благо времении». Война есть противоположность уличной свалке; война есть величайшая степень порядка, не во внешнем смысле «приказанного», а во внутреннем: «не могу иначе». Заметьте, ведь офицеры вообще меньше дерутся, даже у себя, интимно, чем прочие люди; солдаты, не по одному приказанию, но и инстинктивно, никогда не переводят личных отношений, ссор, неудовольствий — в «потасовку». Воин, герой — или убил, или ничего не сделал. Клубный завсегдатай в ответ на удар — схватит стул, подсвечник и «разобьет морду негодяю». Ноздрев («Мертвые души»), тот всю мебель бы сломал, «получив оскорбление». Да, но не таков воин и таковым он не должен быть. Так думается, так чувствуется: так, мне кажется, бессознательно ощущал в себе и Кублицкий-Пиотух. Он создан для войны и на войне он станет биться храбро. Но он совершенно не сотворен, духовно не сотворен для дебоша, «удара кулаком» по лицу — действия ужасающего по беспорядочности, ужасающе безнравственного, скотского какого-то. Право, приняв удар по лицу, я просто промолчал бы. Совершенно не постигаю, что я мог бы ответить на это?!! Если бы было очень после этого стыдно, я бы умер. Но во всяком случае «дать сдачи» я абсолютно не могу. Надо иметь привычку, чтобы «дать сдачи»: нужно быть просто невоспитанным, «горьким человеком» в смысле произведений Максима Горького, для этого привычного по воздуху горизонтального движения рук.

Никто не может навязывать своей мысли, но всякий вправе развить свои предположения: молодой и, очевидно, прекрасный человек просто подвергся несчастию, как если бы на него упала вывеска и убила его. «Шальная пуля» какой-то неморальной морали задела и унесла в гроб, позволю сказать, нашего друга, друга всех чувствующих и умеющих понимать людей. «И мы так же бы поступили, буквально не изменив ни одной йоты»: так грудью должны мы заступиться за него, пусть посмертно и поздно и бессильно. И вот рисуется еще несчастье такого же рода, абсолютно невызванное, невинное, с человеком такой же деликатной и утонченной души: как поступить? что сделать? Об этом позволительно подумать вовремя. Пусть судят меня, как заблуждающегося, но я разовью свое преположение-мечту: если бы я состоял главою корпорации, один из членов которой, нам следовательно товарищ, подвергся бы подобному несчастию, я созвал бы «фронтом» ее и перед лицом всех обнял бы обиженного друга и брата, и тут же бы всем разъяснил: 1) несчастье этого брата-друга, 2) высоту души, им обнаруженную, в смысле сдержанности священного чувства к своему оружию, которое не есть его лично, но оружие отечества его и для высоких задач защиты отечества данное. И был бы спасен человек; спасена была бы, думаю, и честь корпорации.

Впервые опубликовано: Новое время. 1903. 8 октября. № 9912.

Василий Васильевич Розанов (1856—1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.