| ||
|
Великое «Ныне отпущаеши» произнес 17 апреля и народ русский в лице миллионов его простолюдинов, и сотни тысяч простолюдинов литовских, польских, латышских и всяческих других, а за спиною их и все русское образованное, книжное и пишущее общество. Боже, вспомнишь только, сколько мук положено за это! Сколько разбилось сердец об эту стену! Стена не подавалась, упорно, долго, и, казалось, нельзя было предугадать, под каким же наконец мотивом или по какой аргументации она подастся. И вот она рухнула вся и разом 17 апреля. Даже фундамента не осталось. Снова голубой свод неба над верующею русскою душою; она видит звезды в синеве неба, видит за звездами Бога. Между тем как долгие десятилетия и века видела над собою вместо неба какие-то душные канцелярии, сорное «делопроизводство» и торчащий оттуда указательный перст бездушного чиновника, грозящего, пугающего, да наконец, и мощного одним мановением отправить в ссылку, запереть храм, «запечатать» молитву, веру, все идеальное и небесное в человеке. Что такое было у нас в области веры до 17 апреля — ум мрачится думать, да и на языке совестно формулировать. Стоял какой-то «график» вер, как стоят «графики поездов» на железнодорожных станциях. Душа, совесть, чистосердечие, а с ними и энтузиазм, пламя перестали быть неизбежными составными частями веры. Все народы в Европе с принятия христианства и до сего дня размышляли, искали, сомневались и «обращались» к истине: только одни русские илоты просто заносились в вероисповедные росписи. И уж куда какую душу «записали», — так эта душа до могилы и должна была стоять в такой-то «графе». Разумеется, движение душ все-таки происходило в области религии. Душа русская не мертва, да и существо религии несовместимо с мертвечиною. Но «счетчики душ» с этим не ведались, в области «религии» просто не обращалось никакого внимания на действительную веру души. Сколько бы живой человек, какой-нибудь федосеевец, ни говорил, что он «не православный», или литовец и белорус, ни кричал, что он католик или униат, — делалась простая справка, как были «записаны» его родители, часто 30—40 лет назад и под давлением специальных «временных мер», — и «по справке» этой писался «православным» человек, ни разу в православном храме не бывавший и, словом, вовсе не православный. Все текло «по документам» и ничего — по живому состоянию души. И вот вступал человек на службу, по документу «православный», в действительности никогда им не бывший. Начинались требования, чтобы он ходил на исповедь и к причащению в православный храм, крестил детей в православие, когда ни он, ни родители его никогда православными не были, а только родители или деды под влиянием застращивания какого-нибудь Собакевича 40-60-х годов дали почти немое согласие на занос их в «православные вероисповедные росписи», или даже и согласия не давали, а только в страхе промолчали на опрос, уже содержащий в себе и ответ: «Так мы вас запишем в православные? Не опротестовываете?» И илоты не «протестовали». Не забудем, что эти «воссоединения с православием» совершились еще в крепостную эпоху и что «души», так и этак «зарегистровываемые», были крестьянские, крепостные, были «холопские» души. «Веры» никакой собственно не было, было «казенное состояние» в таком-то «графике вер». Не было «веры» как личного, своего, как внутреннего убеждения. Еще «вера» в России была в смысле суммы «дедовских» привычек, обычаев, суеверий, предрассудков, и золотых по истине, и чудовищных по нелепости, все в куче, без разбора. Тут и старое язычество, и византийские, чисто их греков, национальные особенности, а Евангелия и небесных заветов Христовых — всего менее. Невозможно было понять, считают ли «настоящим Богом» русские мужики, даже и не очень глухого уезда, Николу Угодника или И. Христа. Имена «Ильи Пророка» и «Николы Угодника» многим и многим русским были единственно известными религиозными именами. Божию Матерь, считая по высокочтимым иконам, троили и четверили, называя (при вопросе) «сестрами» «Матушку Владимирскую Божию Матерь», «Матушку Казанскую Божию Матерь», «Матушку Иверскую Божию Матерь». Мы уверены, из опросов мы точно знаем, что, попади эти слова в глухую деревню, и сотни баб, мужиков и ребятишек подымут с недоумением голову: «А как же? Разве же не три их? Вестимо — три!» Некоторые праздники и храмы в честь праздников, приуроченные к частнейшим событиям византийской городской хроники, выступили совершенно в ряд и даже вперед перед храмами и праздниками евангельского содержания. «Храм Спасителя» мы сумеем сразу назвать только один: это в Москве, в память войны двенадцатого года. А храмы «Покрова Пресвятой Богородицы» есть в каждом губернском городе; «Козьмы и Дамиана» — тоже. Ни в котором из четырех Евангелий, т.е. во всем каноническом Евангелии, нет рассказа о введении Пресвятой Богородицы во храм. Между тем в одном Петербурге — и «Введенская церковь», и «Введенская улица», и даже «Введенская гимназия». Очевидно — это религиозный быт. А вот в «быт» не вошла ни Нагорная проповедь, ни притча о мытаре и фарисее, о сеятеле и зернах; решительно, «православие» сползло с евангельской первоосновы, с евангельского центра куда-то совершенно в сторону, куда-то к апокрифам и отчасти даже, если вспомнить «Параскеву-Пятницу», к небылицам, невероятностям и вымыслам. Все нравственные идеалы, принесенные на землю Христом, при этом сползании с первоосновы пропали для русского народа. Несчастный народ — Лазарь! Преступная вокруг его и над ним темнота! И нельзя похвалить наше духовенство, которое столько-то веков не сделало различимыми в каждой деревенской хижине «Христа» и «Параскевы-Пятницы». Только и стонало, что о «недостатке казенного жалованья». Как бы им «жалованье», — то выучило бы различать Николу от Христа. Только бы едва ли и тогда выучило. Душа безучастна была в вере. И веры иначе как «формы» и «формальности» в верхних слоях и иначе как суеверий и предрассудков в народных низинах — не было. Впервые опубликовано: Новое время. 1905. 20 апреля. № 10462.
Василий Васильевич Розанов (1856—1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|