В.В. Розанов
Совесть — отношение к Богу — отношение к Церкви

Нужно различать, в споре о совести, две стороны:

1) отношение ее к Богу;

2) отношение ее к церкви.

Бог, по учению христианскому, есть Личный бесконечный дух. Каждый с первого же взгляда поймет, что отношение к Лицу несколько иное, чем к порядку вещей, к системе вещей. Никто решительно не скажет, что и церковь лична: напротив, лицо в ней, напр., всякого иерарха, глубоко покоряется некоторому завещанному и общему порядку. Попытка понять и лично выразить церковь создала папизм, перед которым испуганно отступили германские и славянские народы. Не нужно объяснять, что если отношение к Лицу невольно и неизбежно субъективно, внутренно, сердечно, восторженно или горестно, то отношение к порядку спокойнее, уравновешеннее, более исполнено сообразительности, чем движений чувства. Например, припоминая самые религиозные свои годы (вполне сознательные, за 30 лет), не могу не поделиться с читателем удивлением: я всегда любил более священника, чем церковь, храм более, чем российское церковное управление. Слово доброго священника было для меня авторитетнее, чем церковный закон. Я считал себя спасенным настолько, насколько любил священника и чувствовал, что он любит меня. Читатель быстро перенесет это, в сущности верное, явление на панораму больших фактов. Отношение к Богу вовсе иное, чем к церкви безличной, или имеющей мириады лиц (праведники, учителя, книги, законы).

Рассмотрим это отношение в смысле предполагаемой свободы или несвободы. Факты дают для этого безусловное решение. Свобода есть право выбрать одно или другое в то время, как высшим авторитетом предлагается только одно. В Св. Писании отношение Бога к человеку везде выражено словами: «заповедал», «заповедь». Законы не заповедуют, а приказывают. Цари подданным ничего не «заповедуют», начальники подчиненным не «заповедуют» же. Заповедание есть единственная мягкая и кроткая форма, не мучающая душу человека, через которую Бог относится к человеку.

Таким «заповеданием» было первое слово Божие к невинному человеку. И что последний был сотворен свободным, видно из того, что он выбрал другое, не заповеданное. Но еще более: достаточно было не открывать человеку древа познания добра и зла, чтобы он и не пал никогда. Но Бог открыл, показал ему это дерево. Т.е. он не только дал свободу человеку, но и указал возможность неповиновения Себе: дабы повиновение-то было любовно, восторженно, детски-человечное, а не рабски-подчиненное. Блудный сын ведь есть сын любимый, а грешный человек -предмет любви Божией даже до послания на смерть за него Своего Сына. Конечно, это не значит, что Бог хочет греха в человеке; но Он бесспорно хочет человека свободного и для правды, и для греха, а не фаталистически праведного. Фатализм есть мусульманство; но в христианстве нет фатализма.

Но вот Сын на земле для грешного человека. Он воскрес и явился апостолам. Фома сказал: «Не верю!». Позвольте, какой догмат церкви более очевиден, чем Христос перед Фомою? Что же сделал Христос? Наказал его? Приказал ему? Порицал его? «Вложи персты в язвы и ощупай», т.е. убедись не через Меня, но через себя, само-убедись. Само-убеждение есть сущность христианства. Второй случай — разбойники на кресте. И здесь в наших провиденциальных целях — один уверовал, другой не уверовал. Зачем это? Да иначе и объяснить нельзя (ведь не «случай же такой вышел!»), как еще усилием показать человеку, до чего он свободен не следовать величайшей очевидности и в самые свои критические минуты.

Да это так и есть непременно: если бы мы избирали добро не по свободе, а по принуждению, то заслуга и принадлежала бы не нам, а принуждающему. Где же заслуга человека? и как же могло бы совершиться тогда искупление? Идея искупления неотделима от свободы.

Но блаженный Августин в борьбе против донатистов (карфагенская секта) первый высказал принцип о принужденном приведении к правой вере; Лютер, человек чуткой и тревожной совести, проповедывал укрощение некоторых еретиков; Кальвин сжег Сервета. Наш Стефан Яворский написал громадную книгу «Камень веры», чтобы доказать право церкви наказывать еретиков, в частности, заведшихся в то время в Москве кальвинистов. Все сейчас поднявшиеся споры о свободе совести в этом «Камне веры» разобраны подробнейшим образом. Что же это значит, что в тысячелетнем строе своем еще на словах церковь высказывалась иногда за свободу совести, но в поступках своих она или с крайнею болью признавала эту свободу, или вовсе не признавала ее, не признавала всегда, когда могла? Что значит это явление?

Да то и значит, что сама церковь не сливает отношение человека к Богу с отношением к себе, и мысля первое, как свободное, второго не мыслит свободным. Я от совершенно неверующих людей слышал часто: «Помилуйте! нет общества, ассоциации, клуба, где члены его делали бы, что хотят. Все признают и подчиняются некоторой сумме общих правил; меньшего не может требовать и церковь». Возражение это очень часто; его можно услышать (и уже давно слышим) на каждом шагу; но редко кто углубляется в его многозначительный смысл. Действительно, и в катехизисе церковь определяется как «собрание верующих», и вот термину-то «собрание» и принадлежит нетерпимость. «Общество верующих» требует от членов своих не отступать от известной униформности, ради принципа общности, солидарности, единства. «Иди с нами в ногу, иначе мы тебя раздавим». Но имеет ли это какое-нибудь отношение к Богу? К совести? Никакого.

Сектанты же, обычно пламенные, озабочены отношением своим к Богу, и со своей точки зрения просто не могут понять принципов стеснения. Церковь и сектанты говорят на разных языках, с разных точек зрения, даже, если хотите, о разных совершенно предметах. «Как быть России» — предмет тревоги миссии; «как быть моей душе» — предмет тревоги сектанта. «Бог хочет моей свободы», «порядок церковный не терпит отступлений» — это совсем разные темы, разные линии суждений.

Величайшие факты нетерпимости, как Кальвина или Торквемады, происходили в пунктах и в минуты, когда церковь, вдруг забывая, что она «порядок», «общество верующих», начинала сливать себя с Богом, отождествляться с Богом. Она начинала требовать себе чистосердечия, любви. Нечистосердечные исповедники все равно сжигались как еретики; на этом основывался сыск, подглядывание: горячо ли человек верует, «добрый ли он католик». Но это чистосердечие есть собственность Бога, а не порядка. Если церковь хочет себя слить с Богом, добиться любви к себе, как к Богу, прежде всего она должна позволить верующим «вложить персты и осязать», или — вкусить и от запрещенного древа познания добра и зла. Самой тенденции к подобному самообнажению не появляется у «собрания верующих». И в меру этого оно мирится (и всегда примирялось) и с некоторым равнодушием, и с некоторым нечистосердечием, при сохранении согласия.

Мы имеем почти аксиомы:

1) Бог и церковь сближаются теснее и теснее и, наконец, слиты: в этом пункте — абсолютная свобода человеку, абсолютная любовь человека к Богу-Церкви. Такова вера и положение апостолов, Давида, Авраама, Адама (Бог и человек лицом к лицу).

Но в истории этого почти не встречается и для будней ее, для религиозных будней, наступает действие второй аксиомы:

2) Богу — опять любовь и в Боге — свобода; но это — внутри и субъективно; это — отношение маленького нашего лица к бесконечному Лицу Божию. А снаружи — повиновение порядку «общества верующих», видимое с ними согласие, с возможностью сердечного отклонения от него, которого они и не преследуют. Церковь, в общем, нимало не тревожится, что многие лениво и равнодушно исполняют ее обряды, уставы, даже вовсе не исполняют ничего. Церковь не перестает «числить своими» множество сектантов, о которых открыто известно, что они сектанты; и всеми мерами противодействуют «документальному» (через запись в паспорте) отделению от себя; на этом, напр., основан закон о смешанных с иноверцами браках. Как «общество верующих» церковь менее пытает веру и ревнивее исчисляет сонмы верующих.

Иногда, утомясь счетом, она хочет сверх повиновения и любви. Тогда наступает движение к слиянию с Богом; но параллельно этому непременно узы повиновения должны быть ослаблены, сами должны ослабеть и, слабея более и более, — перейти в совершенную свободу.

Каждый верующий может сказать: «Я даю то, что ты хочешь. Но твое хотение должно быть сообразовано с законами твоего собственного существования».

Церковь же обратно может сказать верующему: «Я не требую больше, чем сколько ты можешь дать, и всегда можешь дать. Что ты ропщешь? Мое требование не велико».

Вот почва, на которой, мне кажется, обе стороны могут помириться. И если кой в чем будет больно одной стороне, то именно в этой же точке и совершенно равномерно будет больно и другой стороне. Так что уж оне обе как-нибудь согласуются...

Впервые опубликовано: Новый Путь. 1903. № 4. С. 209-213.

Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.