В.В. Розанов
Станислав Пшибышевский. Заупокойная месса

Заупокойная месса. Перевод М.Н. Семенова (книга четвертая "Сочинений"). Москва. Книгоиздательство "Скорпион", 1906 г.

Впервые я взял в руки (по безмерной лености) писателя, давно ставшего знаменитым в Европе. И позволю себе сказать несколько слов о нем, без претензий на истину, основательность и глубину: как читатель, почти как прохожий.

Мне пол представляется (не в существе, а в предикатах), как гармония и законодательство. Подумайте: из мига, из двух невидимых пылинок выходят меры чудной закономерности и большого долголетия; даже, — с потомством потомства, — долголетия бесконечного. Но главное: закон, мера, правильность! Мудрая Порция, побеждающая Шейлока, Юстинианов Кодекс и, наконец, даже великое дробное законодательство Моисея, — слишком дробное, без растущих принципов в нем, — какие все это нищие перед златокудрым младенцем, с невинными голубыми глазами, который станет мужем, станет воевать и, пожалуй, тоже законодательствовать, станет потом стариком, седовласым, как Гладстон, может быть, даже почтенным, как Гладстон, станет Моисеем или Бонапартом: и все это уже дано, заложено... в таком миге, в таких пылинках! Поистине lex legum пол: мудрый, спокойный, все знающий, все в будущем видящий, и даже видящий потому именно, что этим будущим он обладает, что он его сотворяет из себя. Когда я думаю об этом, я не удивляюсь, что тихие, вдумчивые египтяне посылали еще в отрочестве дочерей своих класть цветы к подножию Озириса cum fallo in statu erectionis [с фаллосом в состоянии эрекции (лат.)] и сами курили ладаном перед ним. Они поклонялись закону, мудрости, будущему. Памятна мне и приписка, очевидно греческая, найденная на одном из папирусов: "Мир есть семя Озириса". Философия эта передана и в египетских рисунках, к сожалению, вовсе и никогда не воспроизводимых в самых ученых и обширных трудах по истории и культуре Египта (напр., Масперо).

Имея эти спокойные взгляды на пол, — я не нашел себе сочувственного друга в "Заупокойной мессе" Пшибышевского, где трактуется проблема пола; или, точнее, я не мог в себе найти сочувствия ему. "Друг мой, об этих вещах надо говорить в дифирамбах", — сказал бы я ему языком Федра; и еще напомнил бы непременное правило перед приступом к Элевзинским таинствам, где реально переживались мистерии пола (об этом знает и Пшибышевский): что к ним надо приступать трезвым. Достоевский в одном месте говорит, что чувственность начинается с молчания (за миг перед нею умолкают влюбленные). Заветы все мудрые: в Пшибышевском более всего меня отталкивает это нарушение особенно элевзинского правила. Он не только страшно много говорит, но в речах его чувствуется запах пива или алкоголя. Он сам сознается в этом. Конечно, "о вкусах не спорят", но мой вкус не таков — и всякий вправе сохранить свой вкус. Непонятно даже: отрицает или признает он пол? Он начинает книгу с библейского: "В начале был пол" (два пола?? непременно!!), как Бытие начинает: "В начале сотворил Бог", или Евангелие: "В начале было Слово"... Такая дерзость ужасно смутила известного московского ригориста-богослова, проф. Ал. Введенского, и он жаловался на нее читателям одной нечитаемой московской газеты. Я думал, судя по этому началу, прочесть у него апофеоз полу; но вот одна из страниц его "богословия": "Я вытащу теперь за уши эту гнусную бестию — пол из его логовища, прижгу ему спину добела раскаленным железом моего наслаждения, воткну ему в подошвы острое жало моего страдания... Я буду колоть его образами, какие народил мой холодный, утонченный разврат" (с. 22—23). Так не говорила бы благоразумная Порция. Дети иногда берут горящий уголек зажженной и потушенной лучины в рот и, в темноте дыша им, изображают "огненную пасть дьявола". Милое воспоминание моего детства: но "дьявола" — нет, огонь — незачем брать в рот, и, при надлежащем употреблении — он светит и греет. Как греет и вино, благодатная влага Диониса, если ее не употреблять с неистовством северных варваров.

Алкоголь — расхолаживает и обеспложивает: вот маленькое медицинское сведение, которое не все знают, обычно соединяя "Бахуса и Венеру". Грубое северное заблуждение: многоженные магометане вовсе не употребляют вино, а плодовитые евреи вовсе не знают у себя случаев алкоголизма. У тех и других просто нет влечения к алкоголю, этой расхолаживающей гадости: ибо они молятся горячо Астарте. Все страстные, усиленно-половые натуры (или племена, цивилизации, эпохи) имеют неодолимое отвращение к пьянству и застрахованы от него: алкоголь временно поднимает температуру только несчастно-холодных, несчастно-бесполых натур, — чтобы затем такую натуру еще глубже столкнуть вниз, к большему бессилию и холоду. Если наши предположения о слабостях биографии Пшибышевского верны, — то совершенно понятно для нас влечение его к "голубиной белизне", термин небезызвестный у наших скопцов. Он говорит, — и это тоны Кондратия Селиванова в его "посланиях" к "детушкам", которых он томительно убеждал (в словах огненной силы, изумительного очарования) хранить "чистоту":

"Над всем миром, над этим смешным усилием создать новые оргии страсти, проявиться в новых формах развития, над грубыми частностями пола, который равняет человека с гусем, над преступной бессовестностью властителя природы, который населяет землю существами для безумия и Виттовой пляски грубой игры вечных эволюции, — над всем этим царит моя свободная, бесполая душа с ее спокойствием безначальной вечности, она, священная покоренная победительница, она. всеобъемлющая, она — начало и конец, она, величайшее, последнее могучее проявление моего рода, она, которая должна умереть, потому что этого хочет пол, она, которая должна умереть, потому что она сама этого хочет, потому что она не хочет жить в грязи и отвращении, потому что она жаждет чистоты уничтожения..." (с. 48).

Да: ничего нет чище пустыни, но и ее чище — смерть! Но "душа", в самом ли деле она беспола, как думают многие, противополагая ее "полу", "животному" в нас? Ведь из души растет тело, а не то чтобы тело складывало душу по способу камешек к камешку. Душа, ей-ей, содержательнее всякого тела, в ней — тело и тела, мириады тел, все будущее потомство, и она анти-пустынна, анти-смертна, уж если хотите — страшно "засорена", и, напр., разные "гусиные грязнотцы" зарождаются никак не в теле, всегда нормальном, но именно в этой "душе", объемлющей миры, "и солнце и гуся". Она-то и родит эксцессы, вроде "уголек во рту — похоже на дьявола", а никак не тело, которому для чего бы все это... Душа, пол... Да пол-то и есть в нас душа, — которая и развивает из себя тело и его органы, как свои способности, орудия, ощущения, мощи... Тело есть только материализация души, — как это бывает у спиритов в их "явлениях", но без их мелочности, шутовства и плутовства. Нет души "человека", а есть только "мужские души" и "женские души"... Кстати: "в начале был пол" надо читать так: "в начале были мужское и женское", "мужчина" и "женщина", — только без человекообразности, всеобразно.

Мне кажется, в тоскливых, хаотических словах этой полу-поэмы, полу-философии кое-что сказано Пшибышевским о себе, без всякой аллегории и прямо:

"Я веду свое происхождение от смешанного брака между протестантом-крестьянином и католичкой, — женщиной, принадлежавшей к старому, обедневшему аристократическому роду.

В моих воспоминаниях все еще царит тонкая, гибкая женщина с лицом типа Карло Дольчи, лицом, на черты которого столетия утонченности и самого строгого полового подбора наложили неизгладимый отпечаток.

Она никогда не любила моего отца; она вышла за него замуж для того только, чтобы не служить у людей одного с нею звания. Путем бесконечных мук научилась она отдаваться его страсти; в глубочайшем физическом отвращении, в страшном возмущении ее обливавшейся кровью души, взывавшей к мщению природы, был зачат я.

С самого начала грязь — грязь — и грязь.

Насколько я себя помню, я всегда чувствовал себя чем-то беспорядочным, полным противоречий, сумбурным, что парализовало мою волю и бессильными, но постоянными импульсами поддерживало мою мысль в вечном раздражении.

Во мне всегда было нечто, не имевшее никакого отношения к моему остальному существу. Разнороднейшие элементы были лишь смешаны друг с другом, не в силах образовать соединений; маленькие, враждебные духи были противопоставлены, чтобы при каждом удобном случае бросить друг другу кровное издевательство.

Мать была великим геологическим агентом, который возникавшие формации моей души перевернул, обломал, растворил, образовал уродливые соединения и вместе со своим духом вложил первые ядовитые семена в свежую поверхность.

И это семя, ставшее очагом заразы, из которого выросли больные болотные цветы моих жизненных проявлений, это и было то самое неудовлетворенное половое стремление, это был ее собственный глубочайший разлад между маткой и душой; это случилось потому, что душа ее должна была отвергнуть пол как нечто грязное, так как он служил орудием нелюбимому мужу.

Душа ее видела себя затоптанной в грязь, покоренной грубою силой и диким порывом рвалась вверх к чему-то бесконечному, задушевному, чистому, проясненному, бесполому".

Невозможно сделать более выпуклую характеристику автора "Заупокойной мессы"; но как это грустно, как это трагично: и, конечно — это тот "рок над нами", взглянув на который не приходит более в голову мысль о личной ответственности. Так же точно звучит признаниями и "предисловие" к ней. Из всей книжки оно мне более всего понравилось:

"Пусть не пугаются неврозов, намечающих в сущности тот путь, на который, по-видимому, вступает идущее вперед развитие человеческого духа. В медицине давно уже отвыкли считать, например, неврастению болезнью; наоборот, она, по-видимому, есть новейшая и абсолютно необходимая фаза эволюции, в которой мозг становится деятельнее и, благодаря повышенной чувствительности, гораздо продуктивнее.

Если даже в настоящее время невроз еще глубоко вредит организму, то дальше это не будет так плохо. Сравнительно с мозгом все остальноефизическое развитие отстало, но это недолго будет продолжаться: тело приспособится, начнет функционировать удивительный закон самосохранения, и что сегодня называется неврастенией, завтра будет считаться величайшим здоровьем.

Именно в неврозах и психозах лежат зародыши новых, до сих пор еще не классифицированных ощущений; в них-то тьма окрашивается утренней зарей сознания и подводные рифы подымаются над уровнем морской поверхности.

Если что-либо покажется "cent fois grandeur naturelle" ["в сто раз больше настоящего" (фр.)], ничего! Что велико, то может быть лучше рассмотрено; для психолога подобная величина может быть только желательной.

Одного из неведомых, человека "с дороги", подобрал я. Люди, которых я анализирую, совершенно не нуждаются в том, чтобы быть литературными "величинами"; из жизни ощущения какого-нибудь тонко организованного алкоголика, мономана, страдающего психозом ужасных видений, можно вывести более глубокие и тонкие заключения о психологии эпохи, о природе действительно индивидуальных черт, чем из произведений иного великого литератора.

Большей частью это величественные откровения самого интимного и глубокого в человеческой душе; — это сверкающие молнии, которые бросают яркий, хотя и мгновенный свет в великое неведомое, в чуждую страну бессознательного.

Что эти "Certains" [Кое-кто (фр.)], эти духовные бродяги, родина которых везде и нигде, погибают, не кажется ни странным, ни печальным. Они, быть может, единственная роскошь, которую еще позволяет себе теперь природа. Душа — это ее великое произведение, но она все еще созидает и экспериментирует над ним, она все еще творит новые пробные формы, пока когда-нибудь в один прекрасный день не создаст, наконец, великий сверх-мозг, к которому она стремится.

Психолог, само собой разумеется, имеет неоспоримое, неограниченное право рассматривать подобный объект опыта с той же свободой, с тем же спокойствием, с тем же "по ту сторону добра и зла", с каким это предоставлено, например, ботанику, когда он исследует какой-нибудь новый вид. Этим правом я воспользовался".

Невозможно отрицать, что тут есть некое большое прозрение. Вспомним Достоевского, который весь в "неврозах" и что вместе это, конечно, одна из гениальнейших личностей, — "сверх-мозг" или "сверхдуша", — XIX века. Не везде, но именно в "нервических" точках страниц его романов... Все это так: но Ньютон? Кювье? Лейбниц? Есть, очевидно, какие-то два типа гения и, пожалуй, два пути гениальности: полный покоя и как бы самоутверждения, гениального самоутверждения человека в земных его основах; в "былом"; и путь чего-то нового, разматывающего, невиданного и неслыханного; что действительно как будто пытается сотворить новую форму. Вспомнишь Ницше и его: "все рвется к сверх-человеку!". Эти порывы именно не могут не быть страдальчески, иногда уродливы, "болезненны как будто бы": но — до времени, когда ясная форма, "не слыханная и не виданная", вдруг вернется к покою, сияя новым сиянием "происхождение" — то "видов": тут Дарвин совпадает с Ницше и Ницше с Дарвином. Вспомнишь у Данилевского о происхождении трехлистной (или двулистной — не помню) земляники: "выйдя поутру взглянуть на свои насаждения, садовник вдруг заметил трехлистную землянику: чего никогда не было, земля этого не видела, не рождала, не умела рождать. И — вдруг родила". Кстати, о поле: "сверхчеловек", конечно, будет рожден, он не "образуется" и не "воспитается". Таким образом, "х" сверх-человека содержится в поле: одна из причин никак не отвергать ни под каким предлогом, ни ради чего не отвергать пол. Вне его — мы только "имеем то, что имеем": скука ужасная, мещанство невыносимое. Все аристократическое обещано нам только полом: героизм, святость, наконец. "Зачата" Богородица Иакимом и Анною: как отвергать зачатие, как ввиду этого одного могла отвергнуть Церковь зачатие, входя в монашество, в трансцендентный грех его. "Змий" поманил?.. Конечно, если отвергнуть "зачатие", наша плоская земля так и останется этою плоскостью, без зовов, без надежд, без утешения и Утешителя, без всякого "ей, гряди"! Всякое зачатие есть "ей, гряди"! всякое зачатие есть по существу своему мессианское, и неудивительно, что идея "Мессии" так рано овладела и всегда неодолимо владела сознанием народа, который "плодитесь! множитесь!" прочел или написал на первой странице своего бытия и своих Священных Книг. Как, однако, это совпадает и с Дарвином, и с Ницше. Да как отвечает и общим желаниям человечества, которое, "выбрасывая уголек изо рта", — спокойно устанавливает свет и говорит: "Это — не дьявол, не дьявольское! Это — божественное, тут Бог".

Впервые опубликовано: Золотое руно. 1906. № 7/9. Июль—сентябрь. С. 172—174.

Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.