В.В. Розанов
Судьба "Черных воронов"

"Черные вороны", теперь снятые с репертуара всех театров России, давались непрерывно - до запрещения пьесы - в маленьком театре Неметти, на Петербургской стороне. Я не спешил смотреть пьесы, думая, по обывательскому обычаю, что "еще успею", - и пошел всего за несколько дней до запрещения. Театр был совершенно полон. И так как пьеса давалась почти ежедневно с начала зимнего сезона, - то, очевидно, публика постоянно валила гурьбой на это представление. В самом деле, Кронштадт, с "великим учителем веры", живущим в нем, и свившие себе гнездо в Ораниенбауме "иоанниты" - это слишком петербургские явления, чтобы обыватели столицы могли остаться равнодушными к пьесе. С "иоаннитами" так или иначе приходилось сталкиваться многим, а слышали о них все.

Пьеса мне не понравилась. Она написана слишком для улицы, для грубых вкусов и элементарного восприятия. Какая-то банда мошенников, мужчин и женщин, преувеличив и без того великое народное почитание к от. Иоанну Кронштадтскому, довела это почитание до "обоготворения заживо", - и на нем основала обирание простодушного темного народа, со всех концов России стекающегося в Кронштадт, чтобы, "видеть Батюшку" и получить от него тот или иной дар, помощь, совет, исцеление. Все это, мы знаем, было еще и отчасти есть. Во все это вмешалась печать и вынуждена была вмешаться полиция. Все это уничтожено или по крайней мере из явного вида приведено в потаенный...

Г-н Протопопов, автор этой пьесы, боролся, "колотя обухом по голове", - против гнусных проделок людей, отвратительных для полиции, общества и просвещения, - противных здравому смыслу и всякой чести. Борьба была несколько элементарна, несколько грубовата. Но и то нужно сказать, что так как "иоанниты" находили жертвы своего обмана по преимуществу среди темного и полутемного населения, то, очевидно, пьеса и должна быть рассчитана на восприятие громадных масс, а не "шекспиристов" и "шиллеристов".

Пойти посмотреть пьесу меня понудила статья официального петербургского миссионера, г. Булгакова, который в ноябрьской книжке "Миссионерского Обозрения", т.е. издания официального и обязательного к выписке во все российские епархии, в статье "Еще об иоаннитах" громил эту шайку даже сильнее драматурга г. Протопопова. Зная, что пьеса запрещена к представлению в Москве, - я и отправился посмотреть ее в театре, думая: "Если официальный чиновник Духовного Ведомства говорит об иоаннитах в таком тоне и в таких словах, требуя не просто их преследования, но - искоренения их, то каким образом могут запретить пьесу, столь официально полезную и одобряемую?!"

А всего через несколько дней пьеса запрещена была к представлению не только в Петербурге, но во всех городах России.

Я был поражен. И, случайно встретившись с г. Протопоповым, в одной из петербургских редакций, заговорил с ним о статье миссионера Булгакова.

- Послушайте, - сказал я ему, - достаньте эту статью, вырежьте ее из книжки "Миссионерского Обозрения", и, приложив к своему прошению, - поднимите дело о снятии запрещения с вашей пьесы. Это народно-необходимая, народно-нужная пьеса.

Он рассмеялся:

- Неужели вы меня считаете таким неопытным?.. Когда я написал пьесу, то я, первым долгом, послал ее этому уважаемому и авторитетному в Духовном Ведомстве миссионеру Булгакову, чтобы иметь его взгляд и заключение о пользе или, по крайней мере, о позволительности постановки пьесы в театре. Миссионер этот, - хотя, говорят, очень суровый, - оказался в высшей степени добросовестным и прямым в своем деле человеком. Он мне ответил на официальном бланке петербургского епархиального миссионера, что не только, "как знаток дела иоаннитов, находит изображение их вполне отвечающим истине и действительности, но и благодарил меня за то, что с помощью театра я задумал бороться с темным, бессмысленным и отвратительным явлением, которое не только портит чистоту веры в населении и кладет пятно на нашу Церковь, но которое победить нет силы у разрозненных и слабых сил миссии, у миссионеров"... Конечно, я дела о запрещении пьесы не оставлю, и, конечно, этого официального письма Булгакова я не потерял: я его двину против темных сил...

- Мало этого, - продолжал он, - я достал официальную циркулярную бумагу, в которой рекомендовалась губернаторам моя пьеса, как чрезвычайно полезная в общественном отношении, и высказывалось пожелание, чтобы она не только беспрепятственно ставилась на сцене, но чтобы ей было оказано известное покровительство.

- Неужели?!! - Я был изумлен. - И в результате?..

- И в результате пьесу запретили сперва в Москве, а теперь и для всей России. Я нисколько не виню светскую власть, не имею причины винить и духовную власть: я вам сказал о взгляде миссионера Булгакова, да и вы сами читали его статью. Тут именно закулисные темные силы, с которыми вынуждены считаться и официальные власти. В Москве мою пьесу нисколько не отвергли, но по соображениям, не имеющим ничего общего с личным внутренним убеждением, сказали, что с постановкою ее "надо быть осторожным"... Была нерешительность, которая перешла в запрещение, - очевидно, под давлением сил, совершенно чуждых самим запрещавшим...

- Так вы нисколько не в претензии на московские власти?

- Ни малейше. В гражданских властях Москвы я нашел и понимание и сочувствие.

Я дивился. Но и то сказать: как поступить официальной власти, если к ней явится "уважаемый ревнитель" и заявит, что "помилуйте, г. Протопопов задевает Православие, глумится над верой народною" и проч., и проч., и проч.; что "с подмостков сцены раздается пение священных гимнов, какое православный народ привык слушать только в церкви", и что "это - такое кощунство, какого вы, представитель официальной власти, не вправе допускать". Власть, - потому именно, что она "официальная", - не может входить в существо вещей, в сердце вещей; она вынуждена довольствоваться и руководиться шаблонами, внешностью. Ну, а с внешностью как же: с одной стороны - театр, "бесовское игрище", а с другой - действительно напевы, для исполнения которых приходится приглашать хор Архангельского. Но ведь все-то дело и заключается в том, что "напевы" поют мошенники, которых надо как-нибудь разоблачить...

Припомнилась мне моя поездка лет десять тому назад в Кронштадт, - по особенному случаю и за особенною нуждою. В частных квартирах, понятное дело, было невозможно переночевать, а "общежитие", или "дом трудолюбия" был переполнен. Дены начинал вечереть, и я с тревогою остановился на улице... Вдруг ко мне стали подбегать... чернички... Монахини не монахини, - потому что что же монахиням бегать по улицам, - но одетые по-монашески.

- Спаси, Господи!.. Вам переночевать надо?

- Переночевать, да не знаю где. Там нет мест? Я указал на "общежитие".

- Какие места, тьмы тьмущие идут к Батюшке... Все занято. Вы откуда будете?

- Из Петербурга.

- А звание?

Я сказал, кто "есмь".

- Может быть, спаси нас, Господи, и помилуй, и нашлась бы для вас комнатка. Подождите здесь.

Мне что же. Стоял и буду стоять, идти некуда. Выбегает опять черничка.

- Комната есть. Пожалуйте за мной.

Вошел. Какие-то неосвещенные коридоры. Прошел через несколько общих комнат, где сидели, стояли и лежали "всякие"... Опять коридор и, наконец, комната, "номер".

Кладу вещи, снимаю пальто и галоши. В дверях та же физиономия.

- Спаси, Господи... Вам ничего не угодно будет?

- Самовар и булку.

Чиркаю спичку и закуриваю папиросу. Вдруг черничка испугалась:

- Бросьте, бросьте! Или ступайте отсюда. Такая святыня - и табак. Мы таких не пускаем.

Смущенно я повиновался решительному и повелительному голосу. Гипнотизирует.

- Хорошо, голубушка, хорошо...

Подали самовар. Напился. Думаю ложиться спать, и слышу - общие голоса поют молитвы.

Взяло любопытство. Вышел. Опять какие-то закоулочки и коридорчики. И "братцы" и "сестрицы" сидят по уголкам, положив голову - где "сестрица" к "братцу", где "братец" к "сестрице" на колени. Думаю "не очень духовно"... Иду дальше. Голоса громче и наконец - совсем "как хор Архангельского". Я отворил дверь, но, испугавшись, отступил.

Это было что-то до того неубранное, нечесаное, с резким запахом пота, к все это "пело" до того нестройными и дикими голосами перед громадным образом с мерцающими 2 - 3-мя лампадами, что, мне казалось, если я войду, со мной может что-нибудь дурное случиться - не то убьют, не то тут же "вознесут в святые"... Все может статься. Например, табак - убьют; но если бы я заревел диким голосом, начал выкликать, что "Петербург говорит за безбожие", - то меня могли бы и на руках понести. Это была никогда мною не виданная так близко и в такой массе темнота народная, страшная-страшная, которую можно увлечь куда угодно, бросить куда угодно, - к преступлению, к подвигу, к убийству, к самоубийству даже (под религиозным мотивом), к растерзанию ближнего. Я убоялся и ушел...

Утром рассчитываюсь.

- Что вы, батюшка, спаси нас, Господи, рубль даете. Эта комната стоит три рубля.

Отдал.

- А что это у вас все головами на коленях лежат, - мужчины у женщин и женщины у мужчин?

- Спаси нас, Господи! Вы не разобрали. Это страннички и странницы. Притомились и прилегли.

- Да для чего же все мужской пол около женского, а женский около мужского? А папиросы, сказали, нельзя выкурить, грех.

- Грех.

- А это?

- Да что "это"? Вы не разобрали. Они в духовной беседе были, духовное слово говорили. Вам, мирским, не понять...

- Да монахини они, что ли? Вы то - монахиня?..

- Не монахиня, а вроде как монахиня. Черничка. От мира отреклась, скоромного не вкушаю, плотского греха не творю...

- И они такие?

- Такие.

- Так три рубля?

- Что вы, батюшка? А за самовары-то?

- А за самовары почем?

- А по пятидесяти копеек, спаси Господи...

* * *

Г-ну Протопопову я сказал, что пьеса его... жестка, что надо было бы тоньше и сильнее ударить. Привел примеры грубых слов и поступков.

- Но ведь вы не изучали дела "иоаннитов", а я читал протоколы ораниенбаумской полиции. Пьеса моя оттого и показалась вам не литературною, что она действительно - не литература, а только - протокол в лицах. Ничего выдуманного, сочиненного мною - нет. Их "Богородица" Порфирия говорила наперсницам: "Хоть мне и пятьдесят лет, а я еще жить хочу"; а когда арестовали ближайшее к ней лицо, то арестовавшему приставу он заявил нахально:

- Что вы меня берете, как мошенника? Я не мошенник, а учитель!.. Это был едва грамотный мужик, наглый, распутный, как оказалось на следствии...

Я подивился.

И нашло же покровителей "гнездо"...

Можно вообразить себе, как эти люди, насочинявшие себе живых "христов" и "богородиц", живых "Михаилов Архангелов", - радуются и говорят теперь, что "сами Силы Небесные вступились за них и поперли врагов вспять". Ведь кроме печатной литературы существует и рукописная; существует и устная речь... И я воображаю, как читается и выслушивается все это нечесаною массою, от рождения не видавшею мыла и гребенки.

А, впрочем, "мирянам этого не понять"...

Еще одно. Ведь защитники, истинно русские люди, несомненно, действуют в защиту суеверия... Но как явно нельзя опереться на суеверие, то официально и перед официальными властями им приходится говорить:

- В пьесе оскорбляют православие...

Но тогда будущий историк не вправе ли будет формулировать: "До какого падения в суеверие и до каких злоупотреблений дошло православие в первое десятилетие XX века - показывает дело иоаннитов". - И расскажет всю историю по "документам", куда войдут миссионер Булгаков, и драматург Протопопов, и ораниенбаумская полиция с ее "дознаниями", - и окончательное, по проискам темных сил, запрещение пьесы к постановке во всех городах Российской Империи.

1908 г.

Василий Васильевич Розанов (1856-1919) - русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.