В.В. Розанов
Судьба русского ученого

На главную

Произведения В.В. Розанова


Издан первый том задуманного Московским психологическим обществом издания избранных сочинений покойного своего председателя Н.Я. Грота. Превосходно выполненный портрет живо передает черты вечно юного и вечно подвижного этого ученого; а обширная (60 страниц) биография его, написанная В.И. Шенроком, дает яркую картину детства, юности, учения и плодотворной общественной деятельности этого любимца общества, друга ученых и писателей. Ниже я займусь исключительно этою биографией, а пока скажу о самом издании. Сердце бьется при взгляде на первый том. Во всяком случае это хорошее чтение; а для многих, даже чрезвычайно многих русских, это будет и избранное чтение. Я не хочу кривить мыслью даже и над гробом человека и скажу прямо, что лично не имею соучастия с его философиею. Но, оговорив и отстранив личное свое мнение, я могу тем свободнее сойти в круг мыслей, какие приблизительно существуют или возможны у читающего русского общества относительно трудов покойного. Он принадлежит к интереснейшей эпохе русского философского движения, именно: моменту перелома от позитивизма к идеализму. Если, может быть, он и мало помог внутренно совершиться этому перелому, то зато внешним образом он, так сказать, устлал розами путь этого перелома, когда он мог быть посыпан терниями. Почти вся печать наша (периодическая) в 70-е, 80-е, 90-е годы, да в значительной степени еще и сейчас, захвачена была позитивным направлением: философиею без философии и даже с ненавистью к философии. И не создай Н.Я. Грот "Вопросов философии и психологии", то даже Вл. Соловьеву не всегда можно было бы найти место помещения для какой угодно блестящей своей статьи. Идеализм был у нас бесприютен в том простом и самом тесном (и вместе ужасном) смысле, что он не имел ни дома, ни квартиры, ни даже хоть кой-каких меблированных комнатишек себе, обитая буквально на улице, под небом, дождем и снегом и бессильно обивая пороги тех апартаментов, где заседали, реферировали и просвещали общество мудрецы "позитивного" закала ума. По указанию смелого парижского инженера труд философский, задача философствования почти свелась к труду переплетному: переплести "в один корешок" все ранее отдельно переплетавшиеся и порознь стоявшие в шкафах книжки, начиная с "арифметики" и кончая "подготовительными материалами для социологии". Так как такое "переплетание" было по плечу всякому, то сразу явились у нас десятки, сотни, а считая с окончательно неудачными — даже тысячи философов; ибо все Молчалины, 80 лет назад певшие своим Софьям: "Стонет сизый голубочек", — преобразились теперь в "позитивистов", приносивших в один из наших ежемесячников свои первые рассуждения: "Еще о классификации наук по Огюсту Конту" или "Опять о теологическом, метафизическом и позитивном периодах умственного состояния человечества". Впрочем, я впадаю в сатиру, от которой давно дал себе зарок. Теперь времена уже изменились. И может быть, сатира моя чрезвычайно несвоевременна. Но я помню же период начала 80-х годов и до какой степени душно, скучно, уничижительно было в то время положение каждого, кто не хотел войти в общий "позитивный" табун. Тут-то Грот, эклектический, мягкий, с врожденною и неустранимою вежливостью в душе, и оказал несравненные свои услуги. Но перейду к "Сборнику", первый том которого перед нами.

Из философских статей покойного для первого тома предположенного издания выбраны наиболее интересные статьи, составляющие, так сказать, "введение" к мышлению покойного Н.Я. Грота и даже, пожалуй, "введение" к его личности. Ибо в философии именно, и только в ней одной, личность мыслителя играет первенствующую роль. Вот эти статьи: "Философия как ветвь искусства", "Отношение философии к науке и искусству", "К вопросу об истинных задачах философии", "О направлениях и задачах моей (Н.Я. Грота) философии; по поводу статьи архиеп. Никанора", "Значение чувства в познаниях и деятельности человека" (две статьи на одну тему). Это — статьи "вводные". Затем идут чисто философские, так сказать догматические: "К вопросу о критериях истины", "К вопросу о классификации наук", "Что такое метафизика", "О времени; критическое исследование". И две очень важные статьи полемического и критического содержания: "О философских этюдах А.А. Козлова" и "О второй части книги Л.М. Лопатина "Положительные задачи философии". Как может видеть читатель и как объясняет сам Грот в статьях первого порядка, покойного уже чрезвычайно рано занял вопрос: неужели чувства человека, занимающие такую обширную часть его душевной жизни, не входят вовсе зиждущим началом в построение философии? Пожалуй, это тот же вопрос, какой задал себе Кант о предопытных категориях разума, но приложенный к другой части нашего существа; тот же, пожалуй, этот вопрос, какой понудил Н. Михайловского дать место и соучастие "субъективному моменту" в социологии. Здесь скрыт вечный росток (или вечное поползновение?) к идеализму: наше "я" — не умирающий ангел, который никак не может допустить ни бездушности, ни загрубения, ни бесчеловечия (в социологии) в лучшую из деятельностей человеческих (умственную). Конечно, допустив в философию такой "субъективный" элемент, как чувство, сердце, — мы допускаем возможность чрезвычайных ошибок; таковы были философские иллюзии Фихте и Шеллинга, социальный иллюзионизм Фурье и пр. Но он всегда поправим, завтра же поправим приятелем философа. Он зато придает такую живость и философии, и социологии, а вместе и такой сообщает им практицизм, какого никогда без "субъективного элемента" они не получили бы. Говорят, все субъективное не вековечно, а истина и, следовательно, задача науки и философии — в вечном. Так. Но что вечнее, камень или растение? Растение завтра умирает, но растительность (как род) гораздо устойчивее камней. Зеленый луг, цветущий, напр., около Пестума сейчас, как и до Р. X., гораздо вековечнее давно разрушенных, вовсе разрушенных до песка, до пыли, до невидимости прибрежных скал Тирренского моря. Цветок переживает скалу, как, может быть (мы надеемся), и жизнь переживет нашу планету.

Во всяком случае многочисленные любители философии в нашем отечестве найдут в изящно изданном томе трудов покойного обильную пользу для размышления, спора, согласия. Для оценки философской личности покойного чрезвычайно ценна статья, написанная в ответ на некоторые упреки архиеп. Никанора, автора замечательной, в своем роде единственной у нас книги: "Позитивная философия и сверхчувственное бытие". Это, можно сказать, философская биография Н.Я. Грота, написанная им самим. Она любопытна, жива, поучительна, и чтение тома можно бы начинать с нее. Мы здесь позволим себе, однако, остановиться на более для нас привлекательной житейской биографии покойного; ибо, думаем, именно биография эта и была "субъективным добрым ангелом" около мировоззрения покойного, которое ломалось, как тонкий осенний или весенний лед, всякий раз, как на него ступала чья-нибудь нога. Историю этих "ломаний" своей мысли он сам рассказывает так трогательно и чистосердечно, что к краткому резюме: "она — вся сломалась" — нам нечего прибавить.

Грот кончил свою жизнь необыкновенно грустно. Года за три до смерти, помню, я его видел в Петербурге. Это был совершенно цветущий молодой человек (на вид), и никакого подозрения о близкой смерти у говорившего с ним не могло быть. Он был в возрасте полных сил, средних лет, но необыкновенная свежесть организма, при замечательной красоте лица, давала впечатление не среднего возраста, а именно молодости. Однако молодость эта была скорее в вечно молодых его надеждах. Он не скрывал страшного переутомления, которое стояло позади, и, очевидно, оно-то преждевременно и свело его в могилу. Упомянув, что с каждым годом семья его возрастает на одного человека, он жаловался на чрезмерную тесноту средств, почти нужду. Он не жаловался, а рассказывал — и впечатление получалось тягостнее, чем если бы у него были жалобы. Все сложилось само собою. Профессорского жалованья не увеличишь: это — положенный "штат", на котором, служа одинаково, получат Поприщин и Ньютон; за редакторство ("Вопросов философии") он или ничего не получал, или очень мало: это было — любительство, поэзия, слава его, но бесхлебная слава. К истинному мучению слушателя, он рассказывал, что было бы совсем плохо, не приди на помощь приватные занятия по разбору архива каких-то сословно-семейных документов: занятие, не имевшее ничего общего ни с философиею, ни с психологиею, ни с журналом, ни с кафедрою. Это занятие было все равно (для специалиста), как если бы в добавление к профессуре он открыл в доме у себя прачешное заведение. "Злая татарщина!" — мелькало у меня. Он, однако, надеялся на скорую перемену материальных обстоятельств, может быть так и не наступившую; отсюда проистекало его оживление, может быть на час, может быть на дни, может быть и даже наверное (судя по сообщениям в биографии г. Шенрока) — обманувшее его.

"Он таял, как свеча, — пишет его биограф, — постоянный искусственный подъем энергии совершался уже на счет основных, а не запасных сил организма". Почти каждую зиму, начиная с 91-го года, он подвергался нервным припадкам удушья, сопровождавшимся упадком сил. В последние две зимы приступы лихорадки, ревматизма и ларингита заставляли его нередко пропускать лекции. "Но усиленная переписка с заграничными учеными и необходимость работать, кроме исполнения профессорских обязанностей, в архиве московского дворянства для нужд своей большой семьи неумолимо подтачивали его силы". На 1900 год ему обещана была годичная заграничная командировка. Это подняло необычайно его энергию, готовую всегда вспыхнуть при первой надежде. У него загорелось множество новых планов; однако лето он решил посвятить безусловному отдыху, частью по требованию докторов, частью под свежим впечатлением трагического конца его товарища, профессора Корелина, сделавшегося жертвой переутомления. "Вы не смотрите, — говорил близким людям Грот, — что я бодр и весел; у меня все органы поражены, и я нуждаюсь в основательном отдыхе, чтобы меня не постигла участь Корелина. Все лето буду лежать на траве, под деревом и только отдыхать, отдыхать"... "Видно было, — говорит биограф, — что он считал близкую опасность благополучно миновавшей". Но это оказалось не так. Предстояло принять меры против опасности, медленнее наступавшей и более неотвратимой. Он решился покинуть вовсе Москву. "Это была тяжкая уступка его переутомлению. Он хотел устроиться в Харькове, где он лучше мог сберечь свои силы, которым в Москве, вследствие условий жизни, хлопот по журналу и Псих, обществу, менее угрожало. К этому присоединялись и практические соображения: близость Харькова к его летнему убежищу, возможность более дешевого устройства и проч. Носились слухи, что к приезду Грота осенью в Москву решено было почтить его прощальным обедом... Многие были поражены необычайной новостью: "Грот оставляет Москву!" — "Как же это, — спрашивали многие, — создал Психологическое общество, создал журнал, заслужил огромную популярность и уважение, — и все бросает!" Когда эти слова были переданы Гроту, он, уже чувствуя себя серьезно больным, нетерпеливо возразил: "Ну, да! Ну, да! Создал и Общество, и журнал, а теперь устал; что же тут непонятного?" Он торопился выехать из Москвы и все делал сам, приготовляясь к отъезду. Но это, уже ничтожное для здорового организма, переутомление с хлопотами выезда — оказалось для надорванных его сил роковым. Едва приехав в деревню, он почувствовал себя худо, и через десять дней (23 мая 1899 г.) его не стало. В сущности, он был похож на чрезвычайно зарумяненное яблоко, все съеденное внутри червем, т. е. он был совершенно болен, почти умирал, и только (для собеседника) кожа его блестела молодостью, а глаза — живостью и предприимчивостью. Может быть, и физических-то сил ему было отпущено в меру: и он только ярко горел и быстро сгорел весь. И труд его, и все биографические перипетии вынес бы человек "пожиловатее". Но этой "жиловатости" вовсе в нем не было. Скорее его организм был похож на красивую фарфоровую куклу, быстро обтрепавшуюся и наконец разбившуюся в руках ребенка-баловня, каким была его биография.

Об отъезде его из Москвы, просто по бедности и усталости, мы впервые узнаем из этого теперь вышедшего первого тома его сочинений. "Злая татарщина" — как не сказать этого! Невозможно представить себе человека более на месте, чем как был он при Обществе и журнале, единственных точках философского идеализма у нас за промежуток более чем десяти лет. Если вообще умственная жизнь России чего-нибудь стоит, то без всякого преувеличения можно сказать, что Грот был в этой жизни одним из важных, необходимых колес. Необходимое колесо в умственном движении страны, обнимающей шестую часть земной суши и имеющей 130-140 миллионов населения! И какова его судьба? Он, видите ли, он не держался ни "zweikinder-system", ни "keinkinder-system" [система двух детей и система без детей (нем.)]; этот рабочий, ломовик, не придерживался предостережения Мальтуса и Д.С. Милля, что "средства пропитания увеличиваются только в арифметической прогрессии, тогда как население имеет несчастную тенденцию возрастать в прогрессии геометрической". И умер, заработавшись, не пропитавшись, свалясь от усталости, как кляча под непосильным возом.

А как было светло начало бега этой свалившейся к 1900 году "клячи":

"С каким удовольствием я иногда проезжаю через Кремль и размышляю, что нахожусь в Москве, в сердце России, составляя один из кусочков ткани этого сердца. Но я еще не наслаждаюсь Москвою вполне. Сначала надо потрудиться хорошенько, чтобы приобрести досуг и возможность жить посвободнее. Я еще ни разу не имел времени пойти погулять без цели в Кремль и насладиться спокойно видом Москвы: ни разу еще мы не были ни в музеях, ни на выставках и галереях".

Так писал он, переехав на профессуру в Москву. Это были дни кануна подъема всех его сил как общественного деятеля и журналиста в Первопрестольной. Вот строки его из Нежина, более ранние, когда он впервые окружил себя семейным кругом:

"Прошла пора, когда я смотрел на жизнь как на чашу славы и богатства. Самая лучшая цель жизни — уравновесить умственные, теоретические моменты с моментами спокойного семейного счастья. Немцы давно это поняли, и они на женитьбу смотрят как на долг, в тот момент, когда они приобретут первую трудовую копейку. Это стимул к новой работе. Вот и теперь у меня серьезная цель в жизни — сделаться достойным милой, идеальной девушки. Я знаю, что меня ждет награда в будущем, и это удесятеряет энергию моих добрых намерений".

Любовь, по словам его, отразилась на его даре речи: "Сегодня читал лекции с особенным одушевлением. Законы Вебера, Фехлера, Вундта излагались мною самым красноречивым образом" (XLII стр.). И везде этот ясный, немного наивный, бескорыстный и доверчивый дух чувствуется в нем. Вот он за границей, в Берлине, и биограф, пользовавшийся письмами его к брату, Конст. Як. Гроту, так передает первые шаги еще набирающегося учености молодого человека:

"С своими новыми друзьями Грот прошел формальности матрикуляций и вступил в трудовую университетскую жизнь. Вначале восторженное благоговенье перед светилами германской науки внушило новичку-студенту некоторый страх. Но это неизбежное смущенье скоро уступило место сознанию собственных сил, и не далее как через месяц мы видим Грота центром общего внимания на разных философских собраниях, где его уже успели заметить и оценить, как молодую, многообещающую силу, и вместе с тем к нему уже начинают относиться с симпатией как к человеку. Его расспрашивают о состоянии философской науки в России, произносят в честь его приветственные тосты в застольных беседах и вообще относятся к нему сердечно и дружески; некоторые берлинские ученые приглашают его к себе и завязывают с ним частное знакомство. В одном письме к брату он очень интересно описывает вступление свое как гостя — в Берлинское философское общество, на заседание которого, соединенное с обедом, он был введен одним своим знакомым. Здесь, в числе 15 человек, присутствовали выдающиеся философы, напр. Мишле, Меркер, Кирхман, Шасслер, Фредерикс и др., отнесшиеся к молодому русскому ученому с живейшим сочувствием. Председательствующий, профессор Меркер, представил обществу Николая Яковлевича, предложил за него, единственный в этот раз, тост, как за представителя русской философской науки в Берлинском философском обществе. "Чокнувшись со всеми, — рассказывает Н.Я., — я обратился к собранию с выражением благодарности и сказал небольшую речь о состоянии философской науки в России, — речь, которая им очень понравилась, так что они выразили надежду, что я когда-нибудь буду держать более подробный Vortrag по этому предмету"... Вскоре Грот завоевал в философском кругу Берлина такое сочувствие и возбудил такие надежды, которые обязывали оправдать составившееся о нем лестное мнение и заставляли его усиленно работать. Особенно тепло отнесся к нему известный Лацарус, выразивший желание, чтобы Грот сделался сотрудником по русскому отделу издаваемого им "Zeitschrift fur Volkerpsychologie" ["Журнал народной психологии" (нем.)].

В этих отрывках как живой рисуется Н.Я. Грот. Грот и дремливость были несовместимы. Где бы он ни появлялся, начиналось движение. Не очень сильное, но упорное, не к которой-нибудь вдруг выявившей и ставшей насущной цели. Этой черты деятельности фанатиков в нем не было. Начиналось легкое брожение веселящего шампанского. Скептицизм рассеивался около столь уверенного человека, лень спадала около человека вечно подвижного. Гулять ли, петь ли (в ученические годы) предстояло, — учиться ли, писать ли диссертацию или образовывать общество, журнал: для всего был хорош этот человек, к которому так шел бы стих старика Богдановича о Психее:

Во всех ты, Душенька (= Психея), нарядах хороша!

И вот такой чистый и умный "Ребенок", если это нарицательное имя позволено, олицетворив, переделать в собственное, как древние сделали это с названием "души-Психеи", — этот всех освежавший ребенок упал, когда на воз ему москвичи наложили тяжелых московских булыжников.

И пусть читатели всей России поддержат ошибку или грех Москвы, ошибку или грех нашего учебного ведомства. Как мы слышали, самый выход последующих томов сочинений Н.Я. Грота поставлен в зависимость от того, разойдется либо окупит издержки издания 1-й том.


Впервые опубликовано: Новое время. 1904. 14 апр. № 10098. Заглавие Розанова: "Злая татарщина".

Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.



На главную

Произведения В.В. Розанова

Монастыри и храмы Северо-запада