В.В. Розанов
Тема нашего времени

В частных кружках наших горячо обсуждается тема, кое-где пробивавшаяся в литературе, но как-то остававшаяся доселе в тени.

Как относится христианство, исторически развившееся в строгий спиритуализм, к природе? Иными словами: содержатся ли в христианстве космогонические элементы, или это только нравственное учение? Вопрос существенно важный и вовсе не решенный. В печати приведены были слова Достоевского, вложенные в уста старца Зосимы и двух Карамазовых, Алексея и Ивана, относительно тяготения человека к "клейким листочкам"; о "любви к жизни", к бытию, с которой и завязывается настоящая связь с Богом, "religio". Заметим, что светлый образ Алеши Карамазова, кажется, прошел далеким манящим видением перед множеством русских молодых людей, и нередко об удивительном, об исключительном религиозном юноше теперь говорят друзья его или родители: "это как Алеша Карамазов". С другой стороны, недавний ректор Казанской духовной академии и теперь викарный епископ казанской епархии, Антоний Храповицкий, в издающихся его трудах долго, пристально и любовно останавливается на образе старца Зосимы. Кажется, мы не ошибемся, если скажем, что в русском обществе есть течение, есть струйка, начинается школа религиозной мысли, идущая от Достоевского.

У Достоевского есть еще одно место более яркое о природе и Боге. Речь принадлежит полубольной девушке, юродивой. Мы приведем ее, потому что, влагая одну и ту же мысль в уста столь несродных лиц, характеров и общественных положений, как старец Зосима, Алеша и Иван Карамазовы и юродивая, неразвитая девушка, очевидно, Достоевский высказывает только свое "я". Вот эта речь: "Не понравились мне слова игуменьи о затворнице — Лизавете, сама я тогда хотела затвориться". — "А по-моему, говорю, Бог и природа есть все одно". Игуменья на это рассмеялась, а монашек стал мне тут же говорить поучение. Сижу и слушаю. — "Поняла ли?" — спрашивает. — "Нет, — говорю, — ничего я не поняла, и оставьте, — говорю, — меня в полном покое". Вот с тех пор они меня одну в полном покое и оставили. А тем временем и шепни мне, из церкви выходя, одна наша старица, на покаянии у нас жила за пророчество. — "Богородица что есть, как мнишь?" — "Великая мать, отвечаю, упование рода человеческого". — "Так, — говорит, Богородица — великая мать сыра земля есть. И великая в том для человека заключается радость. И всякая тоска земная и всякая слеза земная — радость нам есть; а как напоишь слезами своими под собой землю на пол-аршина в глубину, то тотчас же о всем и возрадуешься. И никакой, никакой, говорит, горести твоей больше не будет, таково, говорит, есть пророчество". Запало (продолжает юродивая) мне тогда это слово. Стала я с тех пор на молитве, творя земной поклон, каждый раз землю целовать, сама целую и плачу!..." ("Бесы", изд. 1882 г., стр. 133).

Речь странная и сбивчивая, как и всегда, впрочем, у юродивых. Но, очевидно, сам Достоевский в этих словах особенно экстатически высказал некоторую "юродивую" свою мысль, расчлененнее и рациональнее сказанную устами Зосимы и двух Карамазовых. Да и не мысль это. а чувство. Вне всякого сомнения, Достоевский, говоря таким образом, ничего исторического не припоминал. Но вот, равнодушный читатель его творений, я имею память истории и, вспомнив, что относительно новое слово "Деметра" у эллинов образовалось из древнего "Ге Метер" (земля — мать — божественная), говорю, что Достоевский прямо заговорил здесь языком X—XI века до Р. X., языком тех людей, которые 'Те Метер" еще не преобразовали в "Деметру" (Де-Метер). Что же это за совпадение терминов, экстаза, слов, "юродства" столь древнего и столь нового? Совпадение, увлекающее ректоров духовных академий и священников, увлекающее молодых религиознейших людей? Да правда! да истина! да красота — все это бывшее у эллинов и рвущееся слезами у христиан.

Христиане во множестве самых чутких сердец утомились "словом" и захотели земли. Просто самих христиан утомило катехизическое вервие и им захотелось материальной любви, материального тяготения, подробностей, частностей быта, ежедневности, хроники — словом, тела, "перси". Душа захотела перси. "И вдунул в нее Бог дыхание жизни — душу бессмертную". Сошествие Христа на землю имеет аналогию с сотворением человека. Небо еще раз "дохнуло" на землю, и земля ожила вторично. Люди, которые разделяют плоть и дух, забывают, что они поворачивают назад дело рук Божиих, вынимая из "перси" дыхание Божие, дыхание любви и тяготения, а Дух Божий оставляют уединенным.

Но "мать-земля", но "персь", но "тело", ибо материальный мир, не отвергаемый, но одухотворяемый, — это эллин и иудей; и собственно "материальное" движение христианства есть движение его к воскресению в себе эллина и иудея. Тему, затревожившую уголки нашего общества, можно разно формулировать, нравственно или метафизически; но мы избираем самую понятную формулу — историческую. Эллин и еврей — не умерли, им умереть невозможно. Как только они вовсе умерли бы, христианство просто потеряло бы материальное воплощение себя и осталось бы чистою идеею, метафизическою идеею, без реализации, без практики, без "тела", чем-то вроде "идеи" Гегеля. Красота, невыразимая красота наших церковных обрядов, жестов, словооборотов, напевов, до задумчивого "вечернего звона" — все это "тело" церкви есть эллинство, есть вечный момент эллинства в христианском, да и во всяком решительно цикле истории. Где тело и его красота, там грек; где тело и его теплота, там иудей. Без тела, прекрасного и теплого, чем было бы христианство? Протестантизм, а особенно кальвинизм, нас научают, чем христианство начинает быть, отторгаясь от "тела": прозой, рационализмом, ученостью, морализированьем и вообще чем-то глубоко поверхностным и неинтересным.

"Дыхание Божие" оттого и пронизало "персть", что она и в себе прекрасна, мистична и глубока и влечет к себе "дыхание Божие". — "Так Бог возлюбил мир, что Сына Своего Единородного не пожелел для него". Если бы и в этой "любви к миру" была только жалость, то что же "жалостью" поправлять "жалость" или почему, "жалея мир", не "пожалел Сына"? Очевидно, здесь говорится о любви не жалостной, но просто о любви, и притом которая преодолевает жалость (к Сыну). Но поспешим же к нашей теме. Прекрасное одеяние христианства, "тело" церкви, — ведь оно одно известно, зрительно и слуховым образом, нашему народу, а между тем народ наш православнее каждого догматика. Что же это значит? Отчего? Оттого, что есть "перстная" душа, "телесная" идея и христианский, например, обряд более дышит, живет, действует, научает, просвещает, чем все споры Лютера и Кальвина "о пресуществлении", "о предопределении", "о свободной воле и оправдании верою". Пономари и старенькие, может быть, не очень разумные священники наших сельских церквей сделали более для распространения и укрепления церкви, чем лучшие ее витии.

Но обряд это то. что живописцы зовут "la nature morte". Есть "la nature vive" — это живая природа. Что же она такое, эти "клейкие листочки" и "луч солнца", которые любить научают нас Зосима и оба Карамазовы и юродивая, а главнее всего — Достоевский? В "Сне смешного человека" ("Дневник писателя") и "Видении золотого века" ("Подросток") Достоевский дает целостную и обширную картину этой любви, нового общения человека с природою — и прямо заговорил об Архипелаге, прекрасном море и прекрасных островах, "где боги сходили на землю и общались с человеками". Истолкователь некрасовского "Власа" заговорил о "веригах" (в "Подростке") исповедников какой-то новой веры, и прямо с указанием на древний греческий Архипелаг. Эпилептик Достоевский вдруг заговорил, как автор "Римских писем" Гёте! Но дело в том, что в "la nature vive" ["живой природе" (фр.)], "клейких листочках" и "солнце", если мы с ними слепимся вплотную, в родную, мы почувствуем тоже "обряд", но уже творение не Златоустов, а Бога. "Обряды" Божии — вот что такое природа; и ее жизнь — литургия, слушать которую никому не отказано, "ни эллину, ни иудею". Все ее слушали; все ее и знали. Как "по обрядам" знает наш народ Бога, чувствует, воспевает, Истинного же Бога пел и иудей, и эллин, внимательнее нашего слушавший "музыку сфер" (выражение Пифагора). Отсюда слова Спасителя: "Не здесь и не на том месте будут поклоняться Богу, но во всяком месте". Снимите крышу с храма, раздвиньте стены его, вы все равно из него не выйдете. Нерукотворный потолок его — это небо; нерушимые стены — запад, восток, север и юг; колонны — это лес; пол — ковер трав. "Во всяком месте преклони колена и помолись". В сущности, "юродивая" Достоевского это самое и говорит. Так вот что значит "полюбить мир": это значит "полюбить Бога" через "обряд" и "форму" и "тело", из творческой силы Его исшедшие. "Не могу видеть матери, но люблю комнату, где она жила, и ее воздух, и гвоздочки, на которых висели ее платья, и гардероб, и зеркало, и умывальник". Природа вся имеет домашний характер, характер "своего дома", "внутренних покоев", удобств, нужного, облюбованного Богом. Любить комнату — значит любить хозяина; любить природу — значит любить Бога, касаться Его "домашних вещей". Это новое чувство, субъективное, чрезвычайно внутреннее — и природы, и Бога.

Поэтому когда в начале нашей эры раздались клики: "Не надо ни иудея, ни эллина!", то восклицавшие его не понимали, ни что такое иудей, ни что такое эллин. Нет, "во Христе Иисусе — и иудей и эллин", скажем мы обратно известной древней формуле. Спаситель исцелил хананеянку; Он беседовал с самарянкой, а "самаряне более любили держаться обрядов египетских, чем иудейских", как замечает один наш историк, г. В. Соколов, и ссылается на 4 кн. Царств XVII, 29—41. И эллин, и иудей — перед Богом, как мы же. Попытавшись исключить их, попытавшись противоположиться им, историческое христианство поступило так же, как Лютер с одеяниями католицизма. Ободрана была красота, да и, кроме того, потеряна была самая живость. Нет "тела", и остается одна "истина", т.е. алгебра правильных, но холодных исповеданий. "Не надо эллина", т.е. не надо грации и мудролюбия; "не надо иудея", т.е. не надо кровных уз, семьи. Без семьи и без науки высохшее, почему-то ожесточенное против мира христианство дало образцы средневековой жизни или наши "заиконоспасские" или "словяно-греко-латинские" школы, в которых что же христианского?! Народы просто стали отшатываться от этого. "Не хотим! Не хотим!" Здесь объяснение европейского "Renaissance". "Возродить древность" — вот лозунг тех дней. Ошибка их во враждебности христианству. "Во Христе и иудей и эллин" — это лучше и истиннее. Но здесь задача не культуры одной, не литературы, не науки, не способа устроения школ или способа устроения семьи, а религиозная.

Повторяем, мы даем историческую формулу в сущности метафизической теме. Это — наиболее популярная формула. Упоение победы над эллином и иудеем потому и оказалось преждевременным, что оба эти племени были носителями абсолютных метафизических истин, — и вот предстоит в самом христианстве открыть подобные же истины. Вспомним, как покойный художник Ге рисовал Иисуса: страшным, безобразным. Его картины не допускались на выставки. В самом деле, что за закон воображения у художника? Почему претит христианину представить Его прекрасным? Он жил 33 года, хотя мог бы пострадать за людей и в старости. Но Он не остался на земле позднее цветущего возраста. В Евангелии есть одно место, которое могли бы живописцы взять исходною точкою своих попыток: это восклицание неизвестной женщины при первом взгляде на Иисуса: "Блаженно чрево, носившее Тебя, и сосцы, которые питали Тебя". Вот когда, подходя к картине христианина-живописца, зритель почувствует в душе близкое к этому движение, мы можем сказать: "Тут нарисован Иисус". В Иосифе и Марии и Младенце Иисусе мы имеем Святое Семейство, возможный идеал всякой христианской семьи. И наконец, самый мистицизм крови и плоти входит и в евхаристию, и в воплощение. Таким образом, элементы для прекрасно-телесного христианства, для "перстного" (персть — земля) христианства есть, конечно, в нем. Но мы всегда эти великие залоги христианства понимали риторически, а не реально. Мы зарыли в землю его лучшие таланты.

В чистом спиритуализме есть порыв к осуществлению? О, конечно: иначе зачем ему приходить на землю! Но насколько в нем есть порыв к осуществлению, он должен реализироваться. овеществляться, одеваться плотью, соединяться с кровью, и, словом, как умерший человек есть расторгнутые плоть и дух, а живой человек есть соединенные дух и тело, так и христианство придет в полноту действительности только тогда, когда пойдет по пути слияния божия и земного, без поглощения одного другим, для усиления каждого из них через другое.

Впервые опубликовано: Новое время. 1901. 6 марта. № 8987.

Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.