| ||
|
Белая сирень, белая сирень, — немного лиловой, — ландыши, розы — вот окружение гроба Иоанна Кронштадтского. Когда-то самое свежее — по возрасту — лицо в России, окружено и после смерти величайшею свежестью. И, как бы в параллель этому, молоденькие, свеженькие монашенки, такого благоуветливого, благородного стиля, непрерывно поют в следующих одна за другою панихидах. Читает громко молитвы над гробницею молоденький и старый священник-монах: возрастом он молод, но до того глубоко ушел в монашескую мудрость, в монашеское отречение и так сосредоточился на этом "бесплотном житии", что кажется стар. Мне он очень понравился: "не велику грамоту читает, да и тверд в этой грамоте". Узенькой полоской поднимается лоб над густыми бровями, лицо худо, сосредоточенно, щеки бледны, но взгляд добрый, благой. "Мы от всего отреклись, но зато всех благословляем" ... И какой твердый голос, и с каким личным усердием молится он за "духовного отца нашего, иерея Иоанна". После панихиды я поговорил с ним: отец Иосиф приехал из Курской губернии "к дорогому батюшке" и вот живет здесь три недели и каждодневно молится и молится у могилы Иоанна Кронштадтского. "Сподобил его Господь", — как говорят у нас в народе. И "сподобил Бог" отцу Иоанну иметь за себя таких молитвенников. Впрочем, кто за отца Иоанна не молится? Вся Русь. Легенда уже растет около гроба отца Иоанна. Это — хорошо, это — живая история. Ни малейшей никому нет нужды в арифметически достоверной истории, и легенда есть тот "добрый процент", который и по Евангелию должен нарастать на капитал хорошего факта. Я заметил, что сейчас же, как умер отец Иоанн, начала замирать и глохнуть та волна отрицательных чувств, какая была при жизни его связана с некоторыми его словами и действиями публицистического и политического характера. Все выдавшиеся углы начали врастать обратно, малиться, смягчаться, таять; и вот всего сорок дней прошло, — а все уже округлилось в то прекрасное доброе, с чем единственно подходят теперь к его могиле и с чем единственно произносят его имя сейчас. Очень хорошо, что он погребен в женском монастыре: как и в отношении Серафима Саровского, я заметил, до чего монахини выше поднимают культ великого старца, чем как умеют сделать это монахи. Ничего подобного, никакого сравнения с тем, как чтится в Дивеевском женском монастыре память преподобного Серафима, нет в мужском Саровском монастыре, где лежат его мощи. Недаром, по народному требованию, тело всякого усопшего должны обмыть и положить в гроб именно женщины; как и у пещеры, где был поставлен гроб Спасителя, ранним утром и первые очутились тоже евангельские женщины. Память человека у мужчин затирается скорее; у женщин она сохраняется в необыкновенной жизненности. И может быть, все кладбища следовало бы давно передать в ведение и управление женских монастырских общин, которые и завели бы над ними настоящее благочестие и настоящую красоту, вместо царящего теперь на кладбищах неблагообразия. Но оставим проекты и вернемся к действительности. Иоаннов монастырь, на речке Карповке, чрезвычайно хорош. Он умеренно великолепен, умеренно богат. Образов еще не очень много, очевидно, "будут пожертвования" и тогда "все заставится", а пока, не производя впечатления пустоты и голого, стены блистают белизною. Но какие есть образа — хорошей живописи. Иконостаса я не видел: было так тесно, что при плохом здоровье, очевидно, было не безопасно протискиваться вперед; да пышную митрополичью службу можно видеть всегда и в Невской лавре, и в соборах. Вместо этого я прошел туда, где был народ, но куда народ не спешил, — в церковь внизу, под сводами, где поставлена усыпальница отца Иоанна: она так хороша, эта нижняя церковь, вся белая, из мрамора или под мрамор. Печально, что и сюда проникло неблагочестивое электрическое освещение, эти мертвые лампочки, — освещающие и трактиры, и все. Как этого бы не следовало! Но не хочется говорить немирных слов. Вся церковь была залита светом восковых свечей, которых здесь было зажжено такое множество, как я никогда не видал! Недвижные "глазки" лампад и волнующееся пламя свечей, среди живых цветов, такого множества цветов, — все было изумительно по великолепию и давало такое хорошее впечатление, потому что это было благочестивое великолепие! "Вот бы так везде и всюду", — думалось невольно... Церковь очень низенькая, и когда началось архиерейское здесь служение, — коротенькая лития, — то митры задевали за выступы негладкого потолка. Я узнал много знакомых лиц среди служащих: и не мог не вспомнить печальным воспоминанием епископа Антонина, которого видал именно среди этих знакомых епископских лиц, и не погрустить об его отсутствии. И гроб, и храм равно говорили о мире, о примирении: и как своевременно было бы сбросить с исторических счетов все "памятки" и "гневливости", какие остались от былых "дней свобод" и так печально волокутся в нашем сердце и по улице; печально и некрасиво... Впервые опубликовано: Новое Время. 1909. 29 янв.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|