| ||
|
Хмурится небо, червится земля... Взглянешь под ноги, и захолодеет сердце... «Какие надежды? Какая действительность? Но поднимешь лицо на солнышко и скажешь: «Ничего»... «Все оно обсушит и всех сохранит». Взглянешь на «сегодня»: кажется, погибло все. Оглянешься на век: и увидишь, — все стоит по-прежнему. Мне случилось эти дни прикоснуться веку. Очень просто случилось: не захотелось дома встречать Новый год, с вином и конфетами. И мы отправились «всем домом» к Александру Свирскому — подворье Олонецкого монастыря, на Николаевской улице. И на другой день, в Новый год, пошел туда же к обедне. Писатель — человек рассеянный. Мало видит. Мало слышит. В возмещение дан ему пристальный глаз и впечатлительное ухо. И я передам, как мне показалось... «Встреча Нового года» была трудна. В огромную и какую-то неуклюжую церковь, притом с высокой и крутой лестницей «загибами», набилось столько народу, что молитва решительно была неуютна. Из-за стены (так неуклюже устроена церковь) службы не было видно, — священника, алтаря — ничего не видно. Только пение, иконы и множество свеч... Но решительно устала рука передавать свечи: их подавали пуками — «К празднику!» — «Богородице», — «Спасителю», — «На канун» (за покойников, память). И как-то разом и быстро, без отдыха. Еще такого одушевления «ставить свечи» я никогда не видал. Может, связывается именно с новым годом. «Здравствуй, новый год!» или «будем весь девятьсот четырнадцатый год ставить так же усердно свечи» (пожелание). Не знаю. Но этот быстрый порыв народный сделал то, что на душе стало как-то весело, и я был очень рад, что не встретил нового года «дома». «Однако сколько народу набилось! Ведь все могли бы дома встречать, с конфетками, в шутках, остроумии и маленьком ухаживании за прекрасным полом. А пришли сюда — постоять, помолчать»... И — послушать молитвы. Послушать Евангелие. «Хорошо». На другой день я вошел в ту же церковь с другого более удобного хода,—и хотя стоял у самых дверей, все «богослужение» было видно. На душе было отраднее. И тут редким «чутким слушанием» стал вслушиваться в молитвы и зорким взглядом взглянул и на молящихся. Все последние дни я был под печальным впечатлением учительского съезда (съезд сельских учителей), — о котором печалится, вероятно, и вся Россия. И вот это тоскливое впечатление просто исчезло. Как «слезу утер» или «смахнул муху». — «Ничего, — подумал я о съезде. — Просто — ничего. Не было ничего и нет». Я увидел великое, даже величайшее явление. И — помня Тита Ливия из гимназии, шептал: «Romani... Populus romanus»... «Вот откуда берутся Римы... Берется вековое стояние, великое терпение, величавая сила»... Нет, я думал лучше этого. Имя «Рима» в точности мелькнуло у меня, но перед глазами стоял великий христианский народ, и все было уже новое, «после Тита Ливия», церковное... Но — как стена, огромное, неповалимое, что перед всеми таранами выстоит, что устояло перед печенегами, татарами, — «и вам, господин Бокль, не уступит»... Меня поразило единство молившихся, единство без телеграфа и почты, без газет и подписки «на ту же газету», вообще единство не условленное и не со вчерашнего дня, а с Отечественной войны и доселе... И еще: полная радость этого единства, без свар, без споров, без «выяснения истины»... Точно многотысячная толпа, запряженная в одну упряжь, могуче дышала «вперед» и везла какую-то огромную поклажу за собою весело, без труда, единым духом и радостью. А это, что они везут, — «наша Россия», якобы «развалившаяся» и вся старая. «Врете, подлецы, — ничего не развалилось. Да и развалиться невозможно, пока есть Александр Свирский» (что за угодник — и не знаю). Все я плохо выражаю. Все не то. Было лучше. Было ужасно много положительного в содержании службы, в богослужении, должно быть, «с оттенками» на Новый год. Вслушиваясь в слова, я все думал: «Какие хлебные, вековые слова! И все — такие добрые, светлые, серьезные и положительные. Ни одного огорчения в словах нет, никакой злости, никакой досады. Воистину — никакого отмщения. А ведь мы все, на улице, и в том числе я сам, полны отмщений и гневов»... «Как мы мятемся, а здесь — все спокойно. И напряженно, возвышенно! О, здесь нет ни чуточки пассивности, косности, апатии, равнодушия, безразличия. Все полет, огонь. Но какой-то тихий вековой огонь». Сзади услышал тихое пение. Оглянулся. Мещаночка. Средних лет. Вслушался: и дивное диво меня взяло. Она пела, не вторя словам, не вслед певчим, а в уровень с ними, ибо нередко было и чуть-чуть вперед, ускореннее. Между тем молитвы были не обычные, не «Отче наш». — «Как, неужели она знает всю литургию наизусть?» Очевидно, знает. Сомнения не было. А я, учив в гимназии «богослужение», все-таки всего не знаю, да и почти все забыл. И тоже — учив в университете «богословие». Стал внимательнее вслушиваться в слова, с «педагогической точки зрения». Действительно, все огромные слова, благородные, не низкие, не «с театра», не из водевиля... О, тут не засмеешься, не улыбнешься. О плечо со мной мещанин сказал барышне: — Здесь разговаривать нельзя. Разговаривайте дома. Замолчала. А и сказала-то соседке чуть-чуть два слова. И он сказал, не серчая, а серьезно: «Разговаривать нельзя»... Слава Богу, что «разговаривать нельзя». — Да почему? — Слушаем божественные слова. «Слушаем божественные слова», час-два. Лучше бы — три! Явно, «лучше бы»!! Ах, вот откуда долгие службы, за которыми у нас «ноженьки болят», а народу чем дольше, тем лучше. «Кто же устанет слушать божественное», и кто устанет — явно и не верит ничему «божескому». — «Не верит ничему божескому»... — ничего. Пусть он даже называется «Боклем» — он прохвост, татарин. Такая стена народа стояла и так была жива она и единым духом дышала, что «Бокль» уравнялся с «прохвостом», уж извините, — да и все они, «неверующие», уравнялись с прохвостами, — уравнялись и «газеты без Бога», и «книги без Бога». Может быть, преувеличиваю, но так дохнуло в меня дыхание народное. Стоят, океан, множество и «все, как один». Шире взглянул я на всю церковь. Ни одного лица несерьезного!.. Ни одного в сотнях лиц — рассеянного, скучающего, «зевающего по сторонам» лица. — О чем они думают? — Да они не думают, а молятся. «Да. Тит Ливии прошел, и настала христианская эпоха. Но — не позднее Константина Великого!» Чудо: в 1913 году я увидел толпу народа эпохи Константина Великого, этих римлян, этих фракийцев, но уже с русскими бородами и в русских одеждах. Но, ей-ей: все было серьезно и величаво, как при Константине Великом. «Диоклетиан, Домициан, Максимиан, Константин»... А тут — Александр Свирский. И — одно!!! Там и тут — одно. «Вот и мещаночка подпевает, наизусть знает службу». Значит, — нравится. Нравится ли? О, да! да! да! «Что же ей нравится?» — «Нравится, как было при Константине!»... «Нравится, что выбрал разум Константина. Нравятся слова и напевы, какие утвердили святые греческие, римские, фракийские, русские». — «Вот и Александр Свирский — тоже». «А нам нравится театр»... «Театр и еще кинематограф»... На «такое» мещанка и не оглянулась бы. А мещанин сказал бы: «Замолчи». «Так вот как». И «мне» и «Боклю» замолчать велит. Чуйки и «так, в платочке»... Они почитают себя, — да уверенно, твердо почитают, — «просвещеннее», чем я и чем «История цивилизации в Англии» Бокля. Просто диву дивлюсь. Не верю. Но ведь явно, что они своих «святых», и «Бога», и «Евангелие» почитают разумнее Бокля и, уж конечно, меня... Не знаю, куда такую беду деть. Как же не «беда», если «я» — ничего и «мы» — ничего. Еще оглянул море голов. Светлые, твердые лица. Точно век стояли и «выстоялись». И поднялось сердце во мне: «Величавый народ!.. Вот он, величественный народ», к которому не идет еще никакое определение, никакая квалификация, ни один эпитет. Это — не добродетельный народ, не святой народ, не красивый народ, может быть, даже не здоровый народ. Т.е. в смысле «может быть», а не «отрицаю». Но перед: одним поперхнешься в отрицании. Не скажешь: «Это маленький народ», «это пустой народ», «народ — ничто». Это народ, который создает царства и воистину «держит небесных коней под уздцы». Что-то царственное пронеслось в душе. «Народ-царь», «народ-царь». Просто, я его «видел», и этого «виденья» ничем не выскребешь из души. Я пережил до того счастливую минуту, как не могу выразить... «Капитолий... Нет, у нас есть свой Капитолий, и — крепче римского Капитолия: «Царство Христово» — и за стеной его дивный народ, с таким же лесом копий... и дум, и слова могучего: «хочу». Впервые опубликовано: Новое время. 1914. 5 января. № 13584.
Василий Васильевич Розанов (1856—1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|