| ||
|
"Временные правила", дарованные Высочайшим указом 27 августа университетам и другим параллельным высшим учебным заведениям, в своих трех параграфах содержат план будущего управления высшей школы. Конечно, управление — еще не жизнь. Канцелярия — не аудитория. "Временные правила", к сожалению, ничего не говорят собственно о студенческой жизни, быте, занятиях. Они проходят молчанием студенческие организации, о которых так много было толковано и которые по нашей вечной нерешительности так и остались в стадии благих намерений. Между тем как хорошо было бы одновременно и решительно дать организацию и студенчеству, и профессуре. Верхний этаж пока висит на воздухе или, точнее, опирается на совершенно хаотическую груду разбитого кирпича и щебня. Такой хаос представляет собою фундамент и почва университета — студенчество. Они вполне не упорядочены. Но остановимся на том, что дано. Положительное и доброе качество "Временных правил" мы усматриваем в краткости, решительности и принципиальности. Они суть в настоящем смысле этого слова "принципы" учебно-академической жизни, а вовсе не "правила": ибо не содержат в себе обычного указания процессуальных форм и, словом, не регламентируют до мелочей самый ход будущей учебной и ученой, студенческой и профессорской жизни и деятельности. Всегдашний недостаток издаваемых у нас "правил" и законов заключается в самой несносной путанице в подробностях; в попытке вот в таком-то году и месяце, когда издается закон, усмотреть из Петербурга все подробности, положим, университетской жизни в Казани или Харькове за десять-двадцать лет вперед; усмотреть и направить их в твердо установленное русло. Точно "правила" или законы давались и даются у нас малолетним людям, которые сами не в силах будут справиться ни с какою трудностью, не сумеют найтись ни в каком выходящем чуть-чуть из нормы положении. Эти попытки "прозреть вдаль" из Петербурга вели за собою необыкновенную сложность правил, — такую сложность, что профессора университета или учителя гимназии, толкуя целым советом параграфы "Устава" или позднейшие инструкции, не всегда могли согласиться в понимании их смысла, ссорились, спорили и обращались в нерешительности в Петербург за "дополнительными разъяснениями". Все это порождало такую медленность, запутанность и трудность управления, которые на месте, в Казани или Харькове, отражались застоем дел, накоплением чиновных бумаг и затянутостью на месяцы и годы самого пустого вопроса или ничтожного инцидента, что действовало раздражающе на преподавателей, на учащихся, на родителей их и, наконец, на целое городское общество. Давно пора у нас в органическом, постоянном законе давать только принципы, а формы и процессы их осуществления предоставлять вырабатывать на местах, местным людям, применительно к особенностям каждого города и каждого года. Вся университетская у нас жизнь была положительно расстроена тем, что состав профессоров не был солидарен с ректором, не ими выбранным, и относился к распоряжениям его и особенно к распоряжениям попечителя и министра касательно университета с тайным недоброжелательством или ирониею, которые переходили и в явную насмешку. Студенты, профессора, ректор с инспекторами, попечитель и вдали министр — все это было вполне разрозненно и апатично, если не враждебно друг другу, все было вполне проникнуто неуважительными чувствами одно к другому. Более всего терпели в этой бессмысленной системе студенты и наука, а люди науки, профессора, деканы и ректор, втягивались, засасывались в какую-то тину непостижимого бумажного крючкотворства. Лекции невольно отходили на второй план даже у профессоров и, естественно, отошли на третий, если не на десятый план у студентов. Само собою разумеется, что возрождения университетов только и возможно ожидать на почве восстановления солидарности, единства и взаимного уважения действующих там сил, т.е. студенчества, профессорской кафедры и ректорского управления. Конечно, давным-давно можно было дать университетам то, чем они пользовались непререкаемо и всемирно еще со средних веков, с седого своего основания: полную автономию ученой и учебной жизни, полную самостоятельность своего внутреннего управления. Профессор, пока он оставался только "ответственным перед министром чиновником", был во всегдашней и непременной оппозиции со своим "начальством", как решительно все и везде чиновники. Заинтересован ли он был в спокойствии и безмятежности университетской жизни? Нисколько. Волнуются или не волнуются студенты — что ему в этом? Это пусть улаживают хозяева университета, петербургские чиновники, попечитель округа, министр, ректор; "ну, и пусть их улаживают", думает безучастный и посторонний этому профессор. Он как квартирант в доме; так поставлен. И невозможно же на него негодовать, зачем он не имеет психологии заботливого, бережливого, осторожного хозяина дома. Совершенно будет обратно, если крошечная дробь затруднительной роли попечителя и министра будет передана ему; если неприятное положение "не справившегося с молодежью" правительственного лица упадет на него, ударит по его авторитету и самолюбию. "Вы, господа профессора, не справились", "выбранный вами ректор оказался бестактным и неумелым человеком", "вы, профессора, распустили студентов", "вы повели их излишне строго", "вы не заинтересовываете их наукою", "вам дали свободу преподавания, а вы читаете лекции бездарно и скучно" — всякий понимает, до чего эти речи, кроме которых нечего и услышать, нет придирки ни о чем говорить и ни к чему придраться, заставят всех профессоров подтянуться, оглядеться, начать взвешивать свои слова в аудитории, и взвешивать свое отношение к студентам. Непостижимо, как эта простая и ясная как день мысль не пришла давным-давно на ум Петербургу. Совершенно очевидно, что чем более "правительственной", правящей власти, чем более властительного авторитета дано ректору, профессорам и вообще их "ученой коллегии", чем щепетильнее попечитель и министр отстранились от вмешательства во внутренний распорядок университетской жизни, тем более ученые люди, преподаватели, деканы и ректор проникнутся тем осторожным и строгим духом, какой вообще присущ "правительственным лицам". Ведь не родились эти последние такими, какими мы их видим: их сделало такими их положение "правительственное", т.е. ответственное, жуткое, опасливое в сторону всякого беспокойства, шума, волнения. Что же было, ректора и профессоров сажать на какую-то парту школьников, чуть не сажать в карцер за "вольный дух" и, словом, третировать из Петербурга как недорослей и мальчиков, назначая, смещая и так и иначе комбинируя, наказывая, награждая. Нельзя сердиться, что в школьном положении они себя и вели, иногда и некоторые, как школьники. Давно на них было пора надеть мундир и эполеты: т.е. дать им не шитое сукно, которое еще ничего не значит, но одеть их в мундир, как власть, т.е. предоставить им власть, авторитет, достоинство сана и сановности. Все это — не по форме, не по статуту, что еще ничего не значит; что пока есть декорация и комедия, а дать им существо власти, т.е. самостоятельность, и существо сана, т.е. право повелевать; дать все это на деле и в делах, дать серьезно и торжественно! Они хотели управлять сами? Пожалуйте. Будьте уверены, в год-два колючих, жестких опытов люди эти станут неузнаваемы и весь дух наших университетов будет неузнаваемый. Нужно только иметь терпение, нужно не прерывать этого поучительного опыта и тяжелой науки "управления", за которую отныне засядет профессорский персонал. Впервые опубликовано: Новое Время. 1905. 4 сент. № 10599.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|