| ||
|
Почти самое видное последствие смены бюрократических начал в управлении страною началами конституционными заключается в огромности и медлительности всех движений политики. И это чувствуется уже теперь, всего на 3-й год после 17 октября. Все стало массивно с тех пор, как массы призваны, через подачу голосов, к участию в политической жизни. Бывало, все сводилось к тому, чтобы «заготовить бумагу», высшего или низшего ранга и наименования, и изложить ее в «подобающих важности дела» выражениях. Бумага выпускалась, перуны летели, но опытный и привычный обыватель, почесав за ухом, ухмылялся, бывало, и бумаге, и перунам. И болотистая, тинистая поверхность обывательской и гражданской жизни оставалась не возмущенною и не очищенною никакими правительственными актами, ни грозными, ни умилительными. Жизни не было; перемен не было. Едва началась жизнь с участием больших масс, как почувствовалось, что главное изменение заключается в том, до какой степени сделалось вдруг трудным произвести какое-нибудь малейшее движение в определенном, желательном каким-нибудь лицам направлении; но раз движение совершилось, — до какой степени оно становится влиятельным на массу индивидуальных воль, способно подчинить себе жизнь страны. Хорошею иллюстрациею к этому может служить вопрос с «успокоением» страны, частью которого было и осуждение террористических актов, к которому призывались обе Думы частью общества и печати: они обе отклонили от себя это предложение, в сущности поддаваясь давлению другой молчавшей части общества и молчавшей части печати. Думою руководили кадеты, т.е. оппортунисты, имевшие «источником сил и идеализма своего левые партии», впоследствии названные ими же самими «ослами». Хотя «ослами» и с комментариями. Но и при таком соусе ослиное мясо жестко и безвкусно, а кадеты сыграли самую забавную роль, громко сознавшись в конце, что они притворялись и в первой и во второй Думе, вдохновляемые людьми, которые втайне им казались «ослами». Положение трагическое, если бы оно не было так комично. Левые же партии, конечно, не могли осудить террора, практикуемого самыми передовыми и самыми смелыми членами их, авангардом их. Кадеты сыграли здесь нулевую роль, как и подобает партии, не имеющей «источника сил и идеализма» в самой себе. Затем в качестве прихвостня при других партиях они к началу третьего года своего существования низвелись к тому почти «нет», с каковым вошли в третью Думу. Как бы то ни было, два томительных, мучительных года прошли, когда Россия стояла под впечатлением кровавого тумана, застилавшего ей очи. И представители народа, вопившего в ужасе от убийств и грабежей, не могли выразить осуждения этому! Но нет худа без добра: уклончивое поведение кадетов в таком ясном вопросе, как осуждение убийств и грабежей, нанесло такой нравственный удар космополитической интеллигенции, выславшей в Думу первых депутатов, от которого она десятки лет не оправится. Вопрос стоял два года перед лицом каждого обывателя. Два года вся Россия видела, как ломаются над ним и упираются перед ним гг. кадеты, подыгрываясь под «ослов». Все это запомнилось. Все это легло неизгладимым впечатлением на Россию. И престиж адвоката, профессора, врача и вообще интеллигентного обывателя в вопросах бытовой и государственной этики был так уронен, как этого не в состоянии были сделать никакие правительственные акты и изречения, никакая критика в литературных лагерях консерваторов и славянофилов. Два года думской болтовни и выкриков, торопливости в одних вопросах и медлительности в других дали больше результата для отрезвления страны от космополитического одурения, чем сколько дали Катков и Аксаков в сотнях талантливейших своих статей. Таковы даже и шипы парламентаризма, о чем никак не следует забывать правым в нашей Думе. Население, возмущенное многим в поведении депутатов первых двух Дум, и особенно возмущенное этим явным потаканием царившему над страною кровавому туману, послало в третью Думу депутатов совершенно иного подбора. И хотя осуждение террору еще не произнесено, но как-то для всех ясно, что словесного выражения его почти и не требуется. Вся страна всею массою населения так явно им произнесла осуждение самым выбором депутатов, что ни у кого ни малейшего не может сохраниться убеждения, будто гг. с браунингами и бомбами действуют «по уполномочию народного гнева», а не по уполномочию своей душевной психопатии и преступной нравственности. Революция отделилась от народа: конечно, и всегда было так, никогда народ не высылал подобных уполномоченных, это совершенно не в духе нашего простого и доброго, великодушного и скромного народа; но было худо то, что здесь возможна была софистика, и она с 70-х годов прошлого века постоянно имела место вследствие того, что революционеры вечно ссылались на «волю народа». Участие народного представительства в управлении страною разоблачило обман. Оно отобрало назад незаконно захваченный паспорт. Отобрало репутацию и сняло всю личину с дела. «Кровавая революция» совершается не по «уполномочию от народа», а по произволу тайных организаций, психопатических в одной половине своей и порочных в другой половине. Это совсем другое дело, и расправа или управа с таким делом гораздо короче. Таким образом, призыв к «успокоению» или, что то же, «разоружение» революции, к чему немало раз призывало правительство общественные слои, начиная с 1876 — 78 годов, и всегда безуспешно, этот призыв не повторится при новом конституционном строе, но самое успокоение общества и разоружение революции сделалось почти наставшим фактом, которому никто не имеет силы противиться. Если бы кто-нибудь стал читать даже архилиберальные и, наконец, радикальные органы печати, он равно увидел бы везде бегство от революции! Бегство от революции — оно сделалось всеобщим движением печати и общества. Даже после ужасного 1 марта многие органы печати, просто «европейские», вели себя в отношении революционных идей и аппетитов так, как Думы в отношении вопроса об «осуждении политических убийств»: как будто и горевали о событии, но осудить убийц, властно и негодующе, уклонялись. Теперь бегство от революции не только стало всеобщим: оно стало искренним, чего никогда решительно не было и чего решительно никогда нельзя было добиться. В некоторых органах печати появились сообщения о чтениях в Париже о русском революционном движении г. Хрусталева-Носаря, Онипка, Щербака и других героев движения. Все чтения сводятся, в сущности, к теме о «разбитом корыте», которое одно осталось в сказочке перед глупою бабою с невероятными претензиями. Напр., Хрусталев-Носарь осыпает сар-казмами русских максималистов, хотя он сам был одним из отцов этого максимализма. Все это характерный симптом. «Назад!» — стало таким всеобщим лозунгом, который не задерживается никаким противодействием. Вот это общее, массовое движение — оно несравненно мощнее всяческих «порицаний политических убийств». Ждать, терпеть пришлось два года, но зато выжданный результат есть нечто осязаемое и вещественное. Начиная с покушения Соловьева, затем после 1 марта и, наконец, через каждые 2 — 3 года потом сколько было призывов к «успокоению»! Но все было не действительно, потому что не работала масса. Печаталось «Правительственное сообщение» в «Правительственном Вестнике»; печаталось — и тонуло в Лете всеобщего забвения. Все было глухо. Потому что все не жило. Жила администрация, та пресловутая бюрократия, которая одна говорила, одна распоряжалась в стране, как в мертвой пустыне. Пустыня и не отвечала ничем на стоны, жалобы и истерические приказания администрации, которая себе одной разрешила жить. Таким образом, все разрастаясь, бюрократия, так сказать, переросла нормальные размеры своего роста, состарилась и повалилась на бок от своей неестественной тяжести. И как только это совершилось, вдруг неосуществимое для нее и вместе благое, целебное, — стало осуществимо. Россия вдруг «поправела», стала национальною: космополитическая безличность быстро сбегает с ее огромной фигуры и из-под нее вырисовывается родная фигура великой славянской державы. Впервые опубликовано: Новое время. 1907. 8 ноября. № 11372.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) - русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|