| ||||||||||||
|
...Но всякий раз, как ангел возмутит воду,
уже другой входит ранее меня в воду...
Одною из важных задач самого существования журнала "Новый Путь" мне представляется некое "движение воды" или его возможность, на него надежды в обширном и коренном русском сословии — духовенстве. Сословие это лобасто, а только туго заросло костью, — позволю это грубое, но любящее сравнение. Много здесь встречаешь жесткого, колючего на свои мысли; встретишь резкости, каких не найдешь в других отделах литературы. Но зато и забирает эту почву плуг туго. Здесь не грозят "птицы, расклевывающие по дороге". Но только камениста эта почва, или, точнее, она покрыта сухою корою; и нужен ливень, а не роса, чтобы добраться через кору эту до лежащего под нею чернозема. Я позволю себе заняться отметкою некоторых явлений в духовной литературе. Уже целый год (еще начиная с 1903 года) профессор (кажется, — профессор богословия в Киевском университете) протоиерей П.Я. Светлов дает, можно сказать, наслаждение читателям "Богословского Вестника" (во всяком случае, — самый лучший наш духовный журнал; см. здесь особенно интересные статьи о германском богословии — высокообразованного псаломщика при берлинской церкви), в статье: "Идея Царства Божия в ее значении для христианского миросозерцания", — где первое понятие ("Царство Божие") мыслится не как противоположное, конечно, а все-таки как отделяющееся и отличное от понятия и истории и факта церкви (май, 1904 г., 1-я стр.). Всякий поймет, как это важно: ибо первое вечно и равно себе, а вторая тогда объясняется в своем движущемся бытии. Автор, между прочим, много посвящает усилиям русских мыслителей, богословов, поэтов и, наконец, романистов (Ф.М. Достоевский) выяснить идею этого "Царствия Божия". Задача наша здесь, впрочем, не изложить, а только обратить внимание (если кому случайно не попадаются в руки книжки все же специального академического журнала) читателей, по преимуществу светских, на статью, прекрасную и литературную вовсе не только с богословской стороны. В последней майской книжке автор оценивает труды Вл. Соловьева, приветствуя их, но не во всем их разделяя (напр., об уничижительном взгляде на протестантство, о старокатолицизме и проч.). Конец статьи посвящен взгляду на scriptura virorum obscurorum, [Сочинения темных людей (лат.)] и мы позволим его цитировать, так как автору, протоиерею и профессору богословия, очевидно, эти "scriptura" с особенной обстоятельностью известны (курсивы — везде автора). "Вл. Соловьев представляет в богословии величину слишком оригинальную, не похожую на все то, что мы привыкли здесь видеть, и потому я хорошо понимаю прямо-таки нежелание некоторых присяжных богословов признать в Соловьеве доброго товарища, богослова. "Вл. Соловьев был собственно философом, — рассуждают они, — и потому даже чисто богословские вопросы, коих приходилось ему касаться (!), рассматривал главным образом с точки зрения своих предвзятых идей". Вл. Соловьев совершенно не отвечает идеалу стереотипного православного богослова: "православный богослов должен задаваться одною задачею — всесторонне и глубоко изучить Св. Писание и святоотеческие творения, изощрить свой ум философской эрудициею, обогатить его основательными познаниями из области богословских и иных важнейших наук и оставаться всегда верным общеобязательным вероопределениям и вероизложениям православной Церкви". "Человек же, ставящий своею задачею (подобно Соловьеву) прямо прокладывание новых в богословствовании путей, но недостаточно внимательный к вышеуказанной единой его задаче... станет так богословствовать, что придется страшиться за судьбы православно богословской науки и православной церкви, коль скоро подлежащая власть в своей, обязательной особенно для нее, ревности в деле Божием не обуздает практикующих такое богословствование"*. Вл. Соловьев как раз "практиковал такое богословствование", столь страшное для излишне беспокоящихся за судьбы "православной церкви"; Соловьев — весь олицетворение полного и решительного отрицания стереотипного идеала богословия, заключающегося в едином охранении истины, без движения и без прироста в ее познании. В этом смысле Соловьев, слава Богу, не богослов; но это нисколько не мешает ему быть богословом в истинном смысле слова. С исключительно охранительною целью богословие неизбежно становится тюрьмою, если не могилою, христианской истины, а богословы-охранители тюремщиками и своего рода могильщиками истины. Есть другой, хотя и слабо намеченный у нас, тип богословия, где задачу богословия полагают не в одном охранении, но в обязательном для христиан совершенствовании в истине, возрастании в познании ее. Среди еще немногих богословов этого типа Владимир Соловьев является в точном смысле слова выдающимся богословом. Выдающимся здесь богословом Вл. Соловьев является по необычайным размерам своей заслуги перед богословскою наукою и церковью в деле уяснения христианской истины вообще и для современного образованного человечества в частности: один Вл. Соловьев, при всех неблагоприятных условиях, с одною только Божиею помощью далеко подвинул понимание христианства, — дальше, чем это удалось сделать многим и многим "настоящим" богословам (которые, впрочем, и сами не всегда бывают виноваты в малоплодности своих трудов). На такую оценку Соловьева дает право вышеизложенное учение его о Царстве Божием, в котором скрыт ключ к пониманию христианства в его целом. ______________________ * Миссионерское Обозрение, 1904, № 7, стр. 1055, 1056 (Из "странной рецензии" проф. А. Гусева). ______________________ Эрудиция Вл. Соловьева была разностороння и громадна, но свое понимание христианства Соловьев черпал не с полок книжных шкафов только, в отличие от некоторых богословов, а прежде всего в недрах своей богато одаренной духовной природы, своего "природного человечества", насквозь осиянного ярким светом его чистой и глубокой христианской веры. Соловьев был не просто только ученым, но вместе с тем глубоко верующим богословом, имевшим тот "ум Христов" (1 Кор. II, 16), которым наиболее и лучше всего обеспечивается понимание христианства.
Действительно, только теперь, когда вышли почти все восемь томов трудов Вл. Соловьева, оценивается огромное их общественное, их историческое значение. Человек громадной подвижности и европейской образованности, он самым фактом своей деятельности и писаний, фактом личности своей сделал невозможным дальнейший стереотип прежнего богословствования. Рассыпан из "форм" его "набор": не можем сделать лучшего сравнения, как с этим типографским беспорядком. До сих пор, в сущности, наша богословская литература ограничивалась двумя задачами: увещанием к благочестию и без того благочестивых и побиванием "мужичков" (см. "Миссионерское Обозрение" и варианты его в духовной литературе). В торжественные дни или в торжественной книге выходил автор и писал или говорил "похвалу себе", "laus sibi", которая часто напоминала известную "Laus"... Эразма Роттердамского. Именитое купечество, аристократические старушки, "полные генералы" в отставке, "ныне пишущие исторические воспоминания о своей службе, знакомствах и походах", — слушали благоговейно тихую речь "владыки" или читали его книгу с золотым тиснением. Эта книга с золотым тиснением была убаюкивающая. "Мы"; "все знаем"; "всех победили"; "не оставили и науки" — и вот цитаты не только латинские и греческие, но и еврейскими буквами. На чудище цитат целою страницею только поглядывали с благоговением, как на удостоверение в "полной учености". В сущности, у нас установилось нечто гораздо более "окончательное", нежели даже папство: там все же тревожились, боролись, смущались, слышали возражения. Тогда как у нас было безмолвие и "благолепие" красноречия. Что Рим при Урбанах сравнительно с уездным городком под благопопечи-тельным оком исправника: тут- и тише, и абсолютнее, и достовернее. Но мы увлекаемся, когда хотели только цитировать. * * * Полемика, по существу очевидная в своем исходе, с "Православно-Русским Словом", редактируемым белыми священниками оо. Дерновым и Лахотским, касательно возможности и уместности включения в церковную эктению на литургии особого прошения о здравии и вспомоществовании женам, ходящим "в тягости" и "разрешающихся от бремени", — благополучно кончилась прекрасною статьею монаха архимандрита Мефодия (Великанова) в майской книжке "Православного Путеводителя". Автор приводит интересные исторические, этнографические и филологические данные, — равно из сравнительного эпоса, — касательно жен рождающих. Везде собственно болезнь (не самое рождение, а лишь сопровождающая его боль, страдание) считается "от лукавого", посему — нечистого (от "нечистого духа"): и в соответствии этому везде, даже в язычестве (напр., особенно в Японии), приходит местное духовное лицо, чтобы "очистить" родильницу поспешнее от "приразившейся" ей "нечистоты", "страдания" (дробь смерти) и особенно оградить как ее на одре болезни, так и рожденного младенца от возможных "чар", "недоброго взгляда", "зависти" и проч. (у арх. Мефодия приведены для этого многие данные). Тут залегло очень много и наивного, а частью и вероятного предположения о "недобрых и старающихся вредить" духах-атомах: ведь наши "микробы" есть только анатомическое разрешение вопроса об этих "злых эльфах", "маленьких бесах". Мы узнали точный вид и объем их: а действие их оказалось даже злее и всеобъемлющее, чем говорили всякие "мифы". Переходим к прошению за родильниц. Удивительно, что семейные священники (редакторы "Правосл.-Русск. Слова"), которые и сами рождают, которые имеют супруг, не выказали никакой чуткости, никакой деликатности в этом вопросе. Они сравнили (в № 1 журнала, появившегося года два назад) роды женщины с... лихорадкою, тифом, ломотою, чахоткою, ревматизмом и посмеялись, что "если уже за родильниц молиться, то и за чахоточных, и за ревматиков: тогда что же выйдет из эктении и литургии?". Но вот наставление, прописанное им ученым монахом: "В нашей периодической литературе в последнее время стали раздаваться голоса, что св. церковь, чрез таинство брака освящающая совместную христианскую жизнь супругов, должна внести молитву при богослужении за "плодоносящих" и "рождающих" матерей. Несогласные с таким мнением говорят, что при допущении такой молитвы следовало бы молиться в церкви за чахоточных, ревматиков и др.
* * * Весьма интересны рассуждения проф. Н. Заозерского: "К тревожному вопросу о браке и девстве" в двух книжках "Душеполезного чтения", обсуждающие прения на эту тему в пяти заседаниях "Религиозно-философских собраний", напечатанных в "Н. Пути". Они вызывали бы длинный спор. За невозможностью его, ограничусь одним. Автор здесь, как и во всех своих о браке статьях, долбит: "VII". Надо читать: "седьмая заповедь". Он воображает, что если "VII" значится, и исполняется, и предписывается 1) в монастыре и 2) в семейном дому, то через это становится: Монастырь = семье. Он пишет наивно, упрекая представителей духовенства и духовной науки на собраниях: "Специалистам Богословам (с большой буквы у автора: точно это — орден духовный, или — регалия) мы должны поставить на вид то, что они со всею ясностью не опровергли мысли своего главного противника (? — В.Р.) В. Розанова, будто между Ветхим и Новым Заветами существует отношение противоположности, будто один Завет отрицает другой, — именно по вопросу об исполнении заповеди Божией: раститеся и множитеся. Ведь г. Розанов прожужжал всем уши, проповедуя эту мысль. На собраниях Религиозно-философского общества не только не обсуждена и не осуждена была эта мысль, но как будто даже безмолвно разделялась богословами. Им не стоило никакого труда указать на то, что г. Розанов, защищая эту заповедь, разоряет в то же время две другие ветхозаветные заповеди: "не прелюбодействуй" и "не пожелай жены искреннего твоего". Этот грех г. Розанова перед Ветхим Заветом послужил основанием для его собственной теории "поклонения полу" — языческой по существу, как и выразил это ясно г. Мережковский, — но задрапированной, так сказать, покровом заповеди Божией: раститеся и множитеся. По теории этой выходит: каждый блуди и прелюбодействуй, ибо-де в этом не только нет греха, но одна добродетель, исполнение заповеди Божией".
______________________ * Выше несколько, на стр. 363, г. Н. Заозерский сам говорит, ссылаясь на "прекрасный реферат Н.М. Минского", следующею цитатою из него: "Все выслушанные нами до сих пор нападки на церковный идеал девства представляют в сущности полное повторение доводов, цитат, которыми в свое время реформация ополчилась на монашеский идеал в католичестве. Реформация победила, устроила жизнь на основах семьи и общественности, заложила рогаткой путь аскетизма. Но если бы реформация была права и в этом отношении, — как во многих других была права, — если бы идеал девства был извращением природы, то ложь, однажды изобличенная, уже не возникла бы в том же сознании. И наоборот: если идеал девства имманентен человеческой природе, то, изгнанный из религиозной сферы, он необходимо должен был возникнуть в другой области. На этот вопрос история отвечает с осязательною определенностью. Именно в протестантстве идеал отречения с необычайной силой возник, вспыхнул в философском пессимизме, в тех учениях, которые, в отличие от других философских систем, не заплесневели в кабинетах профессоров, а вышли на улицу, овладели фантазией толпы, изменили лицо земли... Благодушная односторонность реформации привела к односторонности пессимизма, к отрицанию общественности, к отчаянию. Замечательно, что великий враг христианства, Ницше, разошедшийся с Шопенгауэром во всех пунктах, однако в культе целомудрия остался ему верен. "Никогда еще, — восклицает Заратустра, — не встречал я женщины, от которой хотелось бы мне иметь детей; пусть же будет Вечность тою женщиною, которую люблю я, ибо люблю тебя я, о Вечность". Природа, прогнанная в дверь христианства, вернулась в окно буддизма (т.е. идей Шопенгауэра, внесшего в Германию буддизм); прогнанная оттуда (т.е. когда пала философия Шопенгауэра), она проникает сквозь щель ницшеанства, и так без конца". Это — в цитате профессора Н. Заозерского, который в другом месте той же статьи жалуется, что "не официальные богословы, а поэт-философ Н.М. Минский дал отпор Розанову". Хорошо. Так уж наверное же г. Н. Заозерский согласен с г. Минским (иначе зачем приводил цитату?), который, говоря, что "идеал девства, идеал аскетизма" тождествен и имеет один психологический корень с "пессимизмом", "философией Шопенгауэра", "буддизмом", "ницшеанством", "с отрицанием общественности" и "отчаянием", — что же иное говорит, чем я? Но мне этот идеал не нравится, а Минскому и Заозерскому нравится. Разница между нами во вкусах, но в диагнозе разницы нет. И стало быть, г. Заозерский вместе со мною "страдает ужасным грехом обвинения христианства в пессимизме". Тогда как Ветхий Завет, не потрясши корня многоплодия, естественно не был доступен и пессимизму. Через детей и жен он был соединен со всею землею и был погружен в подробности, в любовь к конкретному, тогда как Ницше и Шопенгауэр характерные пустынники. ______________________ Ах, богослов, богослов! Есть у меня старые часы, со сломавшимся механизмом и почти стертым циферблатом: последние две цифры, XI и XII, на нем стерлись. Неужели же, придя ко мне, богослов сказал бы: "Это — изображение скрижалей Моисея. Ибо в храмах, на соответствующем месте стены или свода, мы зрим:
А у вас то же изображено, только не вертикально, а в ряд и по ободку: I. II. III. IV. V. VI. VII. VIII. IX. X. Из чего ясно, что у вас — то же изображение, что и в церквах, лишь иначе написанное; т.е., что циферблат = скрижалям". Не понимаю, как это он экзаменует студентов и как студенты его не собьют в науке. "VII заповедь есть в монастыре и семье: ведь монастырь не отличается от семьи"; "как подобно этому и Ветхий Завет в отношении заповеди: раститеся и множитеся говорит, имея VII и X заповеди, то же, что и каноническое право". Ах, профессор! Стыдно, профессор! Да если Иаков, имевший двух жен, да еще родных сестер, за собою замужем, к этому "приложил" и двух наложниц (Баллу и Зелфу), то неужели же "раститеся и множитеся", которое он знал, как и я, и ему это позволено было, как и мне, — неужели он и я — патриарх и (в случае двоеженства) каторжник - живем "под тем же самым законом и заповедью"?! Не очевидно ли, что имеет значение, соединяющее и противополагающее, не "VII", а то, что мы очертим циркулем, положим означенным цифрою VII, и что внутри кружка начертанного напишем. В Ветхом Завете: 1) Детоубийства не было. 2) Девушки и вдовы рождали, никого не спрашиваясь. 3) В близком родстве (двоюродные, дяди и племянницы) женились. И, что особенно убедительно, особенно для медленных мышлением, ибо тут очевидность разницы выражена арифметически: 4) Женились не три, а сколько угодно раз. 5) Одновременно имели не одну, а двух, трех и до четырех (Иаков) жен. 6) А в священной книге Ветхого Завета говорится как о живом и наличном, притом непорицаемом факте — о супружестве Соломона (дивился же я, прочтя эту цитату в ученом и одушевленном комментарии Георгия Властова "Священная летопись" и проч., — дивился, что комментатор не дивится цитате): "Есть шестьдесят цариц, и восемьдесят наложниц, и девиц без числа" И притом Соломон, творец нескольких канонических священных книг, вызывал к себе то же приблизительно отношение в Ветхом Завете, каким мы окружаем Василия Великого (давшего правила брака). Соломон и Василий Великий! Толпы жен и наложниц (за то, что он из идолопоклонниц их брал, летописная "Книга царств" его упрекает; но за число их — упрека нет, это -поразительно! это -точно! и ни один из пророков израильских память царя этого не упрекнул за сластолюбие!); итак, толпы жен и наложниц, и — монах! Да, но для обоих было: VII, и проф. Заозерский успокаивается. Удивительно! Удивительно, как такие наивные люди могут преподавать в духовных академиях. И без всякого внутреннего чувства ответственности перед слушателями. Или "попу наука не нужна, лишь бы долбил"? Напрасно. Слушатели могут быть очень зоркие; могут быть насмешливые. * * * После полемики — немножко отдыха. Это, пожалуй, та же полемика, направленная в сторону г. Стародума из "Русск. Вестн.", предложившего за статьи об "Юдаизме" меня "колесовать и четвертовать" или, менее картинно и более дословно, нарекшего меня "духовным проходимцем", "эротоманом" и еще чем-то. Бедный — он ничему не учился, как пр. Заозерский ни о чем не размышлял. Мирно держал он стремя у Комарова, когда тот садился в седло, и светлил шпоры суконкой. Потом барин позвал его из кухни в критику и предоставил отдел журнала: "Можешь за Белинского?" — "Могу". "И за Гейнце можешь?" — "Могу-с". — Вот этому Гейнце-Белинскому, в ответ на его: "колесовать", я приведу письмо старого священника, которому я ответил закрытым письмом, но, по непрописанию губернии на адресе и по трем в России почтовым пунктам с тем же именем, письмо я получил обратно. Между тем я так тронут милым и приветливым словом незнакомого батюшки, что принимаю на себя смелость ответить ему через журнал, очевидно им читаемый. Вот это письмо: "Милостивый государь! Вы в корень смотрите нашей жизни. Христианство православное (тут, конечно, не о нем говорится в целом, чистом, святом, а о течениях в нем, выражаемых такими богословами, как оо. Дернов и Лахостский или профессора Гусев и Заозерский (В.Р.) в культурный рост нашего отечества вносит своею в некоторых отношениях неприспособленностью (напр., в отношении семьи в законодательном и судебном, а также и в молитвенном отношении; см. выше рассуждение арх. Мефодия) некоторые невыгоды. Помоги вам мудрость ваша (не изменяю слова, хотя оно выше предмета своего) выйти победителем в борьбе.
В древней церкви были диакониссы, позднее не сохранившиеся, но, очевидно, могущие быть восстановленными. Особенно оне принимали на себя устройство и заведывание делами милосердия в приходе. При Соломоновом храме постоянно жили женщины, напр. известная пророчица Анна, встретившая рожденного Спасителя. Храм вообще должен быть несколько жилым местом. Как прекрасен монастырь, со многими жилищами в нем, сравнительно с одиноким и точно томящимся в одиночестве обычным приходским, на улице или на площади, храмом. Проходя по здешней лавре, с ее постройками середины XVIII века, столь не похожими на неинтересную архитектуру XIX века, видя расходящиеся и сходящиеся аллеи, обсаженные высокими деревьями, — всегда особенно любуешься то группами священников и монахов, медленно движущихся по аллеям, то проходящими через лавру (через дворы внутри ее) редкими фигурами женщин, иногда ведущих с собою мальчика или девочку. Священное, но не пустое место. В католических храмах, в Италии, я замечал, что внутренность храма соединена бывает переходами или сенями с жилищем священника: он выходит к литургии откуда-то изнутри, а не через наружную дверь с улицы. Храм воздвигнут из камней; прекрасны во дворе его деревья (часто у русских вокруг храма, во дворике при нем, деревья: не цветы, не луг, не сад, а как бы начало рощи); прекраснее всего, конечно, человек; но недостает еще обители всегда близких человеку домашних животных. Это необходимо для округленности и полноты. Вспомним, в Апокалипсисе, видение Дома Божия на небесах: "...и я увидел Престол... и вокруг него и на нем четырех животных, с лицом как бы орла, как бы тельца, как бы льва и как бы человеческим". В Соломоновом храме, т.е. в его ограде, были особые "овчие врата": через них на храмовую гору прогонялись целые стада блеющих агнцев. Вид их невинности (кого не трогало личико овечки — такое изумительно кроткое, точно воистину детское), — итак, говорю, вид невинности животных должен был располагать к созерцательности молившихся в храме. Это "вечерний звон" Ветхого Завета. Там были — конечно, в многочисленных внутренних дворах, отделениях храма — расположены четыре главных категории жертвенных животных: агнцы, тельцы и телицы, козлята и козочки и голуби. Храм имел четыре печати, с изображениями на каждой из них по одному из этих жертвенных животных. Самые животные, целые их стада, с самого рождения невинные, не подлежавшие труду и работе, никогда не обижаемые и не пугающиеся человека, располагались "гнездами" ("о гнездах в храме" — целые главы в разных местах Мишны), т.е. они не жили стадом, в куче, и не жили одиноко, единицами в шатрах, а, вероятно, за крошечною изгородью жила голубиная, овечья, козья семья, семья тельцов. Но я возвращаюсь к "диакониссам". В Ветхом Завете были пророчицы ("пророчица Анна", "пророчица Деворра" и другие, не называемые по имени). И у нас нечто есть подобное — "игуменья". Это также сан, принадлежащий женщине, деве. И церковь in pleno была бы неполна без женских монастырей, без "матерей-игумений". Замечательно название "мать", применяемое здесь к деве, народно, обычно, служебно. Конечно, если будущему суждено двигаться, христианство подвигнется особенно в семейную сторону. Это — полнота, это — закругление. "Мать-игуменья" у нас, "пророчица" в древности; а отчего для будущего нельзя помечтать о "матери-диакониссе"? Но — не ограничивая ее делами приходского милосердия (и диаконы в древности в службе не участвовали, а лишь в хозяйственной приходской службе), а и введя помощницею священника в храме? Уже теперь, церквах в двух в Петербурге, введены в хоры певчих — девы. Мы знаем, что нередко певчий в храме носит стихарь. Вот наденьте на деву эту золотистую, серебристую, характерную церковную одежду, и вы уже имеете тень подступа к диакониссе в том виде, как она нам брезжится. Именно апостол настоял, что "в Господе Иисусе несть ни раб, ни свобод, ни эллин, ни иудей, ни мужеск пол, ни женск": т.е. он указал мировое единство и слияние. В письме своем священник и пишет, что через женщину особенно привходит в мир связь с жизнью, любовь, милосердие, нежность, деликатность. Несомненно, введи церковь в литургийное служение и женщин, обогати ими клир, — милосердие приходское полилось бы от церкви, от духовенства щедрейшим ключом. Самое служение храмовое стало бы сейчас же нежнее, глубже, мелодичнее. Может быть, оно стало бы и пышнее. Во всяком случае, как "четою", "гнездом" сотворил человека Бог, так четою он должен и восхвалять Его, благодарить Его. А эта благодарность льется, конечно, через молящихся, но еще непосредственнее через служащих в храме. Мы, впрочем, только набрасываем мысль, оставляя ей свободно двигаться в будущем. Впервые опубликовано: Новый Путь. 1904. № 6. С. 247-262.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||||||||||||
|