| ||
|
Домик, где родился Гёте, страшно разочаровал меня... И это разочарование легло на душу печалью нескольких дней. В первый приезд во Франкфурт-на-Майне, когда я ехал осматривать старые части города, я вдруг увидел на стене большого коричневого дома мраморную доску с надписью: "В этом доме родился Гёте 29 августа 1749 года". Я заволновался. Но на предложение сейчас же сойти с экипажа и осмотреть его я отказался... "На это надо особый день... Нельзя смешивать впечатление от него с другими впечатлениями"... И промежуток с неделю, до вторичного приезда во Франкфурт, я продумал о великом старце Германии. Выньте "Гёте" из "Германии", — одного человека из целой страны, — и она вся вдруг потеряет значительную часть своего сияния. Потеряет больше, чем если бы Шекспира вынуть из "Англии". Дело в том, что около Шекспира Англия имела еще несколько таких же колоссальных личностей, с гением равным, с натурою столь же неутомимою, пылкою, творческою, низвергающею миры и созидающею из себя миры: Бэкона, Мильтона, Байрона... "Личность английского народа поэтому не укоротилась бы и не сузилась бы из-за отсутствия Шекспира. Совсем напротив — Германия. Все ее развитие было несравненно уже и беднее, чем английской нации. В волевом отношении она выдвинула, правда, двух колоссов — Лютера и Бисмарка; но второй был "правительственное лицо", а первый был реформатор веры, — и как одно, так и другое слишком специально и не дает из себя сияния на целую культуру, не говорит ничего об уме и гении общества и племени. Великие философы Германии, в особенности — Кант? Но для общества как-то и он нехарактерен: затворник своего кабинета, он, кажется, никогда не перешел даже на соседнюю улицу. Какой же он "представитель общества"?... Шекспир, Байрон, Мильтон, Гёте, связанные с обществом ежедневною жизнью, творившие среди общества, писавшие для общества, находившие себе возлюбленных среди общества, оцененные при своей жизни обществом, — вот выразители "германской массы" в ее идеальных возможностях... Германцы не имеют права измерять себя Кантом, которого и из современников понимало только сто человек, — и, говоря строго, только два человека: Фихте и Шеллинг; и из последующих поколений каждое "понимало Канта" только в лице такой же сотни высохших кабинетных умов. Напротив, Гёте понимали все. им восхищалась "Германия", и, следовательно, "Германию" мы не только можем, но и обязаны "измерять" беловолосым старцем, прожившим 82 года. Это совершенно изменяет дело, — это одно и сразу повышает уровень, на котором стоит нация: повышает почву под нею. В жизни каждой нации, даже самой счастливой и удачливой, возможны трагические, страшные минуты... Когда о жизни ее идет вопрос... Когда она окружена со всех сторон поднявшимися волнами злобы, гнева... и, наконец, усилия "не уважать". Вот это усилие "не уважать", перекинувшись через имена Канта, Фихте, Шеллинга, — дойдет до подножия монумента, где стоит фигура Гете... и отступит назад. "Не могу"... Снова поднимется волна, доплеснет досюда — и опять отольет назад. Можно Лютера "не уважать": он был слишком очевидно негениален. Можно "пренебречь" Кантом: что-то длинное, сухое, своеобразное, узкое, исключительное. Если и "гений", то "урод". Но Гете? Всякая критика остановится, и не найдется для него "презрительного Терсида", который бы охаял, злобствуя и плюясь. Гете — гармония. Гете — разум. Гете — мудрость. Но выше всего в нем, — что он весь гармоничен, развит равносторонне в разные стороны... Что оно есть цветок, у которого не недостает ни одного лепестка. Вот эта живая органическая его цельность, полнота способностей и направлений в нем и есть самая главная, ему исключительно присущая... Ибо ни на какой другой человеческой личности народы, страны и века не могли бы остановиться, сказав: — Я удовлетворен, с тем покоем, твердостью и уверенностью, как на Гете. Мильтон был правдолюбец и поэт, Шекспир — великий сердцевед, поэт и живописатель нравов, Пушкин — "эхо" всех звуков, красок и цветов, Толстой — живописатель людей и вечно чего-то ищущий и ненаходящий, — но Гете... Одним уже спокойствием ума своего он как бы поднялся над всеми ими. И тоже поэт... И тоже мудрость... Он знает все "тревоги" души человеческой, ее тоску, ее смятения: но, — как пишет Платон в "Федре", — этот "возничий" умеет "править конями"... и все восходит по дуге горизонта, как солнце, не зная ни возвратов, ни падений. Главное-то и заключается в том, что Гете не знает ни "возвратов", ни "падений", без которых ни один смертный не обходится... Он поэт, философ, но не на манер Канта: его философия несравненно живописнее кантовской, плодотворнее, человечнее; прямо — мудрее. В "мудрости" Гете как бы задышала "мудрость" всей Германии, чего никак не скажешь о Канте. "Мудрость" его понятна детям, матерям, крестьянину, ремесленнику, чиновнику, всем. Он так же "народен", как и высоко "интеллигентен". Вторую часть "Фауста" едва раскусывают умудренные в "философии"; а "Гец-фон-Берлихинген" и "Рейнеке-Лис" суть народные поэмы. "Тихие долины" навертывают слезы на глаза старца, а "Лесной царь" слушается с замиранием сердца 11 -летним мальчиком. Через Гретхен он стал дорог всем девушкам. — целого мира. Через Вертера — всем юношам. В Фаусте и Мефистофеле он нашептывает слова, сонеты, предостережения мудрецам и старцам. Он дал прекраснейшие, трогательнейшие выражения мировой наивности, мировой веры; это в том диалоге Гретхен с Фаустом, где она спрашивает возлюбленного: "верит ли он?" и "как верит?" И дал высшее, самое деликатное выражение человеческому скептицизму, сомнению... И, наконец, он же дал образ и дикого цинизма: Мой совет — до обрученья
Пушкин в "Отрывке из Фауста" как бы дал "суть всего"... Но вышло именно только "как бы"... "Суть" "Фауста" именно в подробностях, в тенях, в переливах, в нежности, деликатности; эта суть в "нерешительности". И кто "решительно" извлек "зерно всего", тот и разрушил "суть" этого единственного в мировой литературе произведения... * * * Гете как бы вышел из всех цивилизаций в их разрозненности и соединил на себе их всех сияние и тонкий аромат. Узкие церковники назвали его "язычником"; хвастливая часть интеллигенции прибавила: "великий язычник". Но вспомним его любящие слова о представлении крестьянами в одной деревеньке Саксонии "Страстей Христовых", и из этого мы поймем, что никакой вражды к христианству у него не было. Но он был "немножко в стороне" и от христианства, как и с "язычеством" он нисколько не сливался. Но от того и другого он взял прекраснейшее и слил его в "мире Гете", совершенно особенном, его личном мире, который не был и ни христианским, и ни языческим, а только и просто "высоко-человеческим"... Что можно указать высокого и благородного в христианстве, чему бы Гете не поклонился? Есть ли хоть одна страница в Евангелии, которая у него вызвала бы кривление губ? Разве в Мефистофеле он нам не нарисовал духа зла, которого советы и философию мы ненавидим и проклинаем? Скажите, что очаровательного он придал этому духу зла, — как это придавали ему Лермонтов, Байрон и даже — мельком — Пушкин? Гете наделил его только умом, — как в "зле" и действительно есть ум, смышленость, прозорливость, знание жизни. Но это все — "во зло". И Гете показал ум Мефистофеля, как чисто разрушительную, дезорганизующую способность. Всеми силами души, которыми мы любим Гретхен, чистый цветок жизни, — мы этими самыми силами ненавидим Мефистофеля. Где же зло и где же его антихристианство? Обвинять его в этом могут только "братцы Мефистофеля", если бы им что-нибудь из советов темного духа вздумалось ввести внутрь церковной правды. Ну, если пастор похлопает по плечу Мефистофеля и за ним затянет: Мой совет — до обрученья
тогда Гете от такого пастора захлопнет дверь своего чистого и возвышенного мира и скажет: "В этой точке и линии я перехожу в языческий мир, потому что тут христианство темно и страшно". Мир Гете везде чист. Он везде ясен, спокоен и разумен. На стенах его не лежит, даже как возможности, ни одной человеческой кровинки. Он так же наукообразен, в смысле точных наук, — как и философичен. Мысли и рассуждения Гете о теории света, о развитии костей человека, о морфологии растения — предварили на несколько десятилетий великие европейские открытия... Но важность не в буквальном содержании этих мыслей, а, так сказать, в духовно-методическом: в том, что "в мир Гете" они внесли этот научный, пытливый дух, дух наблюдения и опыта, — которого вообще другие великие поэты не касались, не умели коснуться... Например, "мир Толстого" явно противонаучен; "мир Пушкина" индифферентен в этом отношении; "мир Бэкона" — пытлив, но грубо непоэтичен. "А мир Гете" — в нем есть все, благословенное Богом и благословляемое человеком. * * * "Церкви европейские" в том отношении могут "точить зуб" на Гете, что если бы пороками и злоупотреблениями своего духовенства они окончательно отшатнули от себя людей, то для этих последних мир Гете представил бы что-то вроде единственной религии, куда переход был бы невозможен... Вот это отсутствие отчаяния, от которого спасает Гете, — и есть причина ненавидения его ортодоксами, желавшими бы поставить человечество перед выбором; — Или мы, нечесаные, пьяные, с насекомыми... — Или — отчаяние, тьма, пропасть. Гете дал мостик "между"... * * * Я вошел с толпою посетителей в подъезд большого дома... И уже застал там другую толпу... Шум, говор мужчин и женщин... И над всеми ими возвышается отчетливый голос молодого служителя, из вахмистров или дворецких, с усами и счастливой, а lа Вильгельм, физиономией, "объяснявшего" дом... Все было противно, скучно... Все сразу же сделалось неинтересно. Дом, собственно, родителей Гете, но где он родился, воспитывался, учился в детстве и отрочестве и написал некоторые свои произведения, — это дом очень зажиточного бюргера, члена франкфуртского магистрата, равно удаленный от бездумной, беспечальной роскоши и от бессветной, озлобляющей бедноты. Среднее, хорошее состояние; хорошее, почти высокое образование родителей и, очевидно, среды; жизнь еще патриархальная, безыскусственная: недалекие горы, с Гарцем и Брокеном в центре ("Лысая гора" Германии), под ногами — Рейн, усеянный развалинами замков, с их легендами; княжество маленькое, "уездное"; Австрия и Пруссия с их политикою и войнами — совсем на далеком горизонте, — вот обстановка и условия роста Гете. Здесь ничто не подавляло, с одной стороны, — и ничто искусственно не возбуждало душу, способности и ум. Все зрело спокойно, не торопясь. Но при очень больших задатках, все могло развиться в большую широту более внутренним побуждением, нежели внешними толчками. * * * Пока идешь по лестнице во второй этаж, по ее стенам и по стенам обширных, как комнаты, сеней, видишь развешанными большие гравюры Рима. Все они старой, грубой работы и, очевидно, резаны на дереве. Так как отец Гете никакого отношения к Риму не имел, — то почти без ошибки можно предположить, что этими гравюрами сын украсил отцовское и вместе свое жилище по возвращении из своего путешествия по Италии. Колизей и мавзолей императора Адриана, обращенный папами в крепость св. Ангела, господствуют видностью своею над другими гравюрами. Нижний этаж состоит из приемных комнат — общесемейных. Второй этаж можно назвать этажом отца Гете, — по его библиотеке, соединенной с кабинетом. Библиотека занимает все стены; вид ее совершенно тот, какой имеют "заветные" лавочки старинных букинистов в Петербурге, на Литейной улице, или в Москве, близ Сухаревой башни, только беднее и однообразнее. Содержание книг — деловое и сухое, по преимуществу, юридическое, с римским "Corous juris civilis" ["Свод законов" (лат.)] во главе. Как знак необыкновенного трудолюбия и деловитости отца Гете — стоит не менее десяти фолиантов в пергаментных переплетах: это собственноручно исписанные им "бумаги" франкфуртского магистратского управления, его, так сказать, "делопроизводства". Это — целый архив местной жизни. Гете — поэт, уже по памяти к отцу, никак не мог презирать "чиновничества" и "гофратства", хотя бы и стоял головою выше его; а душою совершенно вне его. "Ремесла" отца никак не сумеешь презирать — и по естественной семейной деликатности; и потому, что оно когда-то кормило тебя. Об этом совершенно забывали биографы Гете, осуждавшие его за "тайное советничество". Он был "тайным советником" и "мировым поэтом": осудим, что другие "тайные советники" не суть ни в какой степени поэты; но что "поэт" был в то же время "тайным советником" — это вообще не составляет ничего в нем, не есть предмет ни для похвалы, ни для попрека. Наиболее интересен верхний, третий, этаж: как бы интимный и личный в жизни семьи Гете. Здесь-то, если пройти направо, в самой отдаленной, "задней", комнатке, великий Вольфганг Гете увидел свет. Очень небольшая (меньше всех других комнат), низенькая, очевидно, со спертым и тогда воздухом, и полусветлая спаленка фрау Гете выходила на двор, засаженный огромными (теперь) тенистыми деревьями и сжатый боковыми каменными строениями. Все здесь тесно, серо и тускло... Мебель отсутствует, — а что такое спальня без мебели? Волнуешься мыслью, что здесь, в этом небольшом кубе помещения, был рожден Гете... Но глаза видят одну странную, дикую пустоту и голизну стен... Прибита, не высоко на стене, золотая фольговая звезда, привезенная из Веймара "в дар" этому дому: она была при погребении Гете, "в знак того, что его всегда в жизни как бы вела благоприятная звезда" (объяснение хранителя дома), — сентенция слишком в немецком духе, чтобы могла понравиться. Под звездою — два небольших венка, из числа "погребальных". Да на другой стене прибита вырезка из местной франкфуртской газеты, от 2-го сентября 1749 г., № LXXI: "У члена городского магистрата, господина советника Гете, родился в пятницу, 29-го августа, сын, нареченный при крещении Вольфгангом". Черта патриархальной наивности, которая нравится... Но все это ничтожно... Нужно было весь "дом Гете" и уж особенно эту комнатку сохранить в том самом "живом виде", какой она имела при жизни стариков Гете... По памяти сына, да и друзей и знакомых семьи Гете все это можно было восстановить в точности: расставить ту же мебель, шкапы, комоды, зеркало, повесить то же платье — все до мелочей. Рядом — самая уютная комната всего дома. Это комната "субботнего чаепития" фрау Гете. Вечер субботы, очевидно, проводился во Франкфурте так же уютно, семейно и тепло, как и у нас канун праздника. Большая столовая, где постоянно обедала и ужинала вся семья, находилась особо, во втором этаже; эта же небольшая комната, как бы "пред-спальня", была в распоряжении матери Гете, и она здесь принимала по субботам самых интимных друзей своих. Здесь теперь стоит огромный, деревянный, почерневший уже, фонарь, с местом для вставки двух свечей: улицы совсем еще не освещались в XVIII веке, — и, в случае вечернего выхода, перед "господином" или "госпожою" несли зажженный фонарь, освещавший (конечно, немощеную) дорогу... Число свеч разрешалось по чину, и дамы выше фрау Гете имели в фонаре три или четыре свечи, а ниже ее, — "надворные советницы" или "коллежские регистраторши", — могли иметь не более одной свечи... Сейчас же рядом — комната Вольфганга... Здесь были написаны им: "Эгмонт", "Гец фон-Берлихинген" и начало "Фауста"... Сохранился, весь укапанный чернильными пятнами, — до невозможности более! — письменный стол. Он представляет соединение стола и шкапа: писал Гете, собственно, на откидной доске, которая лежала на двух выдвигаемых справа и слева четырехугольных жердочках, а когда он кончал занятия, то, подвинув вперед бумаги, поднимал доску и запирал ею "все написанное". Под доскою — выдвигаемые ящики, — для бумаг, рукописей и проч. Впереди доски — "горка", т.е. этажерочка с небольшими ящичками. Все в такой мере мало занимает места и одновременно поместительно, — что удивительно, отчего и теперь не устраивают такие "письменные столы"... Для писателя и интеллигента — нет ничего удобнее. Сейчас около стола-этажерка с книгами Вольфганга. Их — немного. Я описал заглавия главнейших. Вот они: Библия — in folio — с гравюрами, 1545 года; Agrippa; Grandissons Geschichte Ulandt; Ossianns Gedichte; Klopstock's Schriften; I. von Welling — Opus Mago Cabbal; Pantheum mythicum. Florian Lersner — Chronica von Frankfurt [Агриппа; История Грандиссона Уланла: стихи Оссиана; Сочинения Клопштока; Сочинения каббалы И. фон Веллинга: Пантеон мифов; Флориана Лернера — Хроника Франкфурта (лат.)]. За этою "комнатою занятий" Вольфганга находится такой же величины другая — с кукольным театром... Этот "кукольный театр" был ему подарен... Сделан он из тонкого, оклеенного бумагою, дерева или склеен из толстого картона, — я не разобрал. Но он очень велик, сделан с большим мастерством и большою подробностью, и на нем, очевидно, Вольфганг делал постоянно "представления" для себя. По нему можно судить, что Гете был чрезвычайно привязан к сценическому искусству и не мог обходиться без него, даже сидя дома или в каникулярные приезды в родительское гнездо. Вот и все... Деревянный стул перед письменным столом, как и комод в "чайной фрау Гете" и вообще вся мебель — деревянная, толстая, широкая, где возможно, — "пузатых", выпуклых форм. И, глядя на нее, без труда немного укорачиваешь и обделываешь мысленно мебель в "мамашиных комнатах" раннего детства, и тогда узнаешь в ней все "родное", "былое"... "Так жили" вообще люди "того времени"... * * * При доме Гете, — перейдя маленький полудворик, полусадик, — "музей Гете"... Здесь портреты и мраморные бюсты Гете и его великих литературных современников, его друзей, его отца, матери, герцога и герцогини Веймарских, при которых он провел вторую половину жизни. Интереснейшее здесь — две маски с лица Гете, слепок кисти его руки и его волосы, волосы (не седые) — льняного цвета. Этого не представляешь себе, глядя на его портреты в книгах и на гравюрах. Кисть руки — некрасивая, толстая, с толстыми и тоже некрасивыми пальцами; без тени изящества и "выгиба". Маски с лица, передающие, конечно, мельчайшие подробности, неуловимые в портретах и изваяниях, — дают замечательно римский очерк лица, как мы знаем римлян по массе мраморов и по монетам... Лицо надменное, высокомерное и холодное; линия рта — дугою кверху, с опущенными углами рта; нос, лоб, строение костей, отсутствие мясистости в щеках, все мелочи, вся пластика дают характерный образец римлянина времени конца республики... И ни капли "грека", как равно и ни капли "германца". Почему это и как это произошло, — не знаю. Бюст отца Гете — до чрезвычайности германский, вульгарно-германский; мать, с которою он имеет на портретах (но не на статуях!) разительное сходство, на самом деле дает сходство только передней части лица, великолепного строения глазных впадин, лба и рта. "Живой портрет матери", — скажешь о Вольфганге. Но скажешь, пока не взглянул на портрет матери в скульптуре, где даны боковые части лица, дана голова и шея: тут во "фрау Гете" узнаешь типичную немку, зажиточного, спокойного вида, твердую, уверенную, превосходную хозяйку и домоводку прежде и выше всего. "Нет, это не Гете", — думаешь тогда. Откуда же Вольфганг? Из небес. Хотя он и сказал о себе: "Здравый смысл и практичность у меня от отца, а любовь к песням и сказкам — от матери, — но, думается, главное в Гете было не наследственное, а то "третье", Бог весть откуда являющееся во всякого ребенка, что не имеет в себе нимало материнского, нимало отцовского и что обычно растет потом с необыкновенным упорством и силою. Часто это бывает порок, преступление. В Вольфганге это был гений, осветивший всю землю. Благословенно его имя... благословенно для всех народов. Впервые опубликовано: Русское слово. 1910. 15 июля. № 161.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|