| ||
|
Трогательная наивность, с которою старые и опытные главари революционного движения в течение многих лет были в задушевной дружбе с Евно Азефом, производившим отталкивающее впечатление на каждого свежего человека, заставила этих главарей "ликвидировать свою деятельность", — временно или навсегда, революционным комитетом не объявлено. Так как храбрость и необоримая надежда на успехи в будущем составляли постоянное украшение этих старых младенцев, то, вероятно, в недалеком будущем свету будет оповещено, что партия вновь принимается за дела грабежа и разбоя, именуемые "экспроприациями" и "террористическими актами". Но любопытно, почему партия при заявлении о ликвидации все-таки не поместила оговорку о "временности". Наивность, конечно, может быть для третьих лиц только забавною; но наивность с Азефом, который видом своим не обманывал даже и новичков, не могла не почувствоваться самою партиею как такое testimonium paupertatis, аттестат о личном духовном убожестве, получив который в руки партия не имела духа объявить, что когда-нибудь возобновит свою деятельность. В газетах, между прочим, приводились рассказы о том, как Азеф первый бросился с кулаками на господина с записною книжкою, в котором он и конспирировавшие с ним друзья заподозрили шпиона, — хотя записная книжка едва ли есть исключительная принадлежность и непременный признак шпиона, — и, нанося удары, может быть, своему товарищу по сыску, кричал о "святом деле террора". "Как же после этого, — писали в газетах, — было усомниться в нем партии и комитету, во главе которого стояли Лопатин, Засулич, Фигнер и дедушка Кропоткин?" Действительно, ну как при этом усомниться, когда он дерется кулаками и орет на целую улицу, что шпионов надо убивать. Между тем эта ссылка еще позорнее обрисовывает умственную сторону революционных благодетелей России. Они принимают за доказательство такую грубую вещь, для подделки которой не требуется даже способностей такого человека, как Азеф, а достаточно способностей всякого плута с рынка. Если мудрецы революции верят всякому крику и принимают за неподдельное исповедание всякий мордобой, то, по всей справедливости, не требуется даже сложного переодевания и искусного грима, чтобы прийти и сесть в их таинственный трибунал и даже начать в нем распоряжаться в качестве главы. Так что о самом "провокаторстве" едва ли нужно кричать так громко. Очень все легко делается в обществе этих ворон, вообразивших, что мудрее их в России и нет людей. Между тем, в самой России уже давным-давно установилось убеждение, что революция единственно и поддерживается грубостью, невежеством и неразвитостью не только ее стада, но и ее вожаков и что вопрос о ее прекращении есть просто вопрос умственного развития. Не без причины радикальная часть печати ни перед чем не высказывает такого беспокойства, как перед возможностью, что та несчастная молодежь, которую она пичкает своими произведениями, обратится к другим произведениям литературы, к другим писателям, если даже и не враждебным, то хотя бы просто спокойным и объективным. Таковое обращение, знаменующее расширение умственного горизонта, грозит ликвидацией всего революционного дела, ибо ликвидирует революционный дух. В этих целях несколько десятилетий сряду подвергалось невыносимому оклеветанию в печати все, что так или иначе не служило революции, что не было на побегушках у революционеров; оклеветывались лучшие, самые чистые имена; или — замалчивались. Но и в этом случае радикальная печать, бывшая легальной формой нелегальной революции, оказалась убожески жалкой: искусственно не допуская до развития своих адептов, она слила дело и успех революции с делом и успехом умственного застоя, идейной косности, притупленности вкуса и воображения. При таком положении революция если и обещала получить когда-нибудь успех, то это была бы революция чисто животная. Когда в 1905 году она вспыхнула в разных местах России, то и показала сразу же свой зверинообразный вид: жглись помещичьи библиотеки и картины, истреблялись драгоценные рукописи, вырезывались стада мериносов, перешибали ноги лучшим породам лошадей, топтались нивы, выжигались дома, усадьбы. Революция вышла как волк из леса и стала делать то, что делает волк, очутившись среди стада без пастуха. Теперь она охает, когда по спине ей ударила тяжелая палка. Но надо было думать об этом не теперь, а в то время, когда закидывались грязью и подозрением в "служении правительству" не только вся почти школа славянофилов, но даже и такие лица, как Жуковский, Карамзин, Пушкин, Гоголь. Всякое покровительство государства наукам и искусствам объявлялось как "правительственный подкуп", и объявлялось теми самыми людьми, которые очень не брезгливо относились к деньгам из рук заграничных еврейских банкиров и из рук российских купцов попроще. Дело Азефа, хочет или не хочет этого революционный комитет в Париже, произведет огромный нравственный переворот в отношении русского общества к революции. Всемирный скандал, уличающий в плоском скудоумии воротил революции, не может не получить всех своих последствий. Огромную роль сыграет здесь и естественное чувство отчаяния, которое овладеет всеми родственниками погибших жертв, шедших на отчаянные подвиги под руководством такого чудища, как Азеф, — отрекомендованный в руководители В. Фигнер, В. Засулич, Лопатиным и Кропоткиным. Интересно, что чувствуют эти господа в своей совести перед памятью этих жертв? "Мы ошиблись, — растерянно говорят они. — Мы ликвидируемся, пока не станем опять непогрешимыми". Хороша ошибочка, стоившая жизни сотням молодых людей и заточения, ссылки тысячам. Плоха вера в "непогрешимость" людей, принявших Азефа за идеального человека. В листках левого направления как будто проскальзывает негодование, каким образом правительство "смело" испортить прекрасную игру революционеров, как оно "позволило" себе подсунуть в центральный их комитет человека, который служил не комитету, а ему, правительству. Негодование, столь же младенческое, как и все, что говорит и делает революция и состоящая у нее на побегушках печать. Разве в мемуарах Кравчинского не передается о псевдониме "дворника", которым именовался революционер Михайлов, великий мастер по части революционного шпионажа? Разве революционеры не сманивали к себе чинов охранного отделения или полиции, разве не старались провести в эти учреждения своих людей? Сыск, шпионство, переодевание, накладные волосы и борода на привязи, — все это такие принадлежности, от которых революции никак невозможно отнекаться. Это ее излюбленные приемы. И она этих своих шпионов чуть не возводит в святые, подробно и с хвастовством рассказывая их похождения в переодетом виде. Словом, "осведомительная служба" всегда была поставлена в революции превосходно, и на этом был основан успех всех покушений. Каким же образом революционеры или левая печать могут негодовать на то, что государство употребляет осведомительную службу в целях защиты от убийств из-за угла, которые организуются заграничными революционерами тоже с помощью своей осведомительной службы. Что разрешаешь себе, не можешь не разрешить и другому. Пусть со своими бомбами и ножами они идут открыто, не крадучись, по улице: и тогда их встретит только открытая вооруженная сила. Но гиена прячется в лозняке, выходит ночью: и воет от боли и притворного или совершенно глупого негодования, что ее хватают ночью и в лозняке, там, где она скрывается. На это можно ответить только с улыбкой, что кто ходит по ночным тропинкам, не должен винить яму, в которую падает. Впервые опубликовано: Новое Время. 1909. 1 февр. № 11815.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|