В.В. Розанов
В мире любви, застенчивости и страха

I

История русской семьи иллюстрируется как иногда трогательными, так и возмутительными фактами.

Но в то время как трогательность всегда вытекает из счастливого сложения семьи, удачного и иногда непредвиденно удачного, — возмутительность безусловно всегда вытекает из соотношения неудачи в семье с законом совершенно мертвым, недвижным и высокомерным. Счастье, благородство, деликатность — везде из человека; грубость, жестокость — везде из закона. По крайней мере в этой области. Закон сам по себе не может породить ни нежности, ни ласки, ни верности; закону, по-видимому, оставалось бы поставить людей в соотношение, так сказать, наибольшей ласкаемости, верности, нежности — и отойти; нужно бы сдвинуть гладкими сторонами людей; поставить ягодку на солнышко, а солнышку дать засветить на ягодку, и только. "Куда, мало!" Закон захотел сотворить сам и ягодку, и солнце. Закон — самодовлеет. "Они должны быть счастливы", — говорит закон, и топает ногами, если этого нет; "должны быть верны друг другу", хотя они явно и давно не верны, наконец, открыто не верны. Закон захотел, так сказать, сотворить мужа и жену, а не взять их сотворенными уже, сотворенными от века и от Бога, чтобы только сберечь их, сохранить их, не куражась, не ломаясь, скромно и деликатно. Но он связывает овцу с волком, корову с медведем и воображает, что выйдет "гармония" из этой связи, выйдет потому, что "он так хочет", "он так приказывает...".

Вообразите королевство, в котором королю было бы позволено только один раз назначить себе министров, выглядев их осторожно и не ошибаясь, — и затем уж до смерти не сменять их. Король, очень может быть, всю жизнь в страхе не назначал бы себе министров, предпочитая уж лучше править одному, чем с такими "обязательно вечными министрами", несменяемыми даже и в том случае, если бы они оказались лихоимцами, расточителями, лентяями, глупцами и заговорщиками против него же. Этот отказ иметь несменяемых министров весьма похож на наш холостой быт, уклоняющийся от "вечных жен". Но в случае, если бы король их назначил, то министры, уверенные в своей "несменяемости", в большинстве и вообще наверное стали бы лихоимствовать, мотать, притеснять народ, нагло обращаться с самим королем, — и в одно, в два царствования довели бы страну до гибели. Не такова ли и картина нравов семьи, как кричат, "разлагающейся": она насколько "разлагается", только и "разлагается" от этих вечных и через то ненаказуемых мужей и жен. И только оттого, что семья в натуре своей божественнее, крепче и жизненнее всякого государства, — она все еще есть и даже местами прекрасна и при этих несносных условиях, при всем чудовищном своем положении. Но ее анархия, ее грубость, все совершающиеся в ней измены, обманы, все в ней жестокости, бесчеловечности, — ни малейше не вытекают из человека, из этого Ивана или из этой Марьи, а вытекают из связанности Ивана с Марьей, из теории "несменяемых министров", "вечного выбора", — аналогию которого в государстве мы привели, и никто не оспорит, что это есть губительная и совершенно бессмысленная теория. Оговоримся: существо любви всегда в идее, в грезе требует вечности; это — натура и закон любви. Но дико грезу и мечту, связывающую двух, класть в основу народного закона, класть ее руками старцев и опытных людей: ведь они-то знают, что это именно есть греза, лишь очень редко уравнивающаяся с действительностью. Но закон не то очень глупо, не то очень хитро подслушал мечту Ромео и Юлии, подслушал их клятвы, и на нем построил брак купца Семипалова с сиротою-девушкою, построил брак обманщика Кречинского с его невольною невестой. Он захлестнул мертвой петлей голубой луч первой любви; из обещаний влюбленных сделал какой-то вексель: и им давит их потом всю жизнь, доводя до отчаяния и могилы. Опытный, старый, дальновидный закон должен бы сказать: "Клянитесь, голубки, вечностью. Зачем же вам и расходиться, когда вы любите друг друга, милы друг другу. Но ведь если вы так верите, что любовь ваша вечна, то для чего бы вам искать скрепы, как теперь? Но вы ее ищете, и тем высказываете темный страх перед будущим. Основательный страх, как говорит мой опыт. Не закрепляйте же все мертво, не заставляйте будущую жизнь глухою стеною. Дайте мне, опытному, старому закону, все обдумать, гарантировать одного и другого, наконец, гарантировать детей ваших на случай возможных будущих коллизий, на случай ваших слабостей, наконец, которые пока в зародыше, но потом могут развиться до чудовищности. Брак не должен быть опасным ни для кого, — уже для того не должен, чтобы не отпугнуть от него молодых людей, молодежь, юношей. Пусть он содержит только счастье, только благоустройство: но подробными и эластическими условиями я обломлю все, или насколько возможно, колючие шипы его; обломлю под угрозой расторжения все в нем злоупотребления и пороки".

Все это так ясно. И немудрящие люди своим простым умом давно догадались бы обо всем этом, давно раскопали бы корень семейных язв и исцелили бы этот корень. К несчастью, область семьи слишком "священна", и, естественно, попала в священные руки. Как обрадовались люди, что священники взяли в свои руки любовь, "благословили" ее: взяли самое интимное, дорогое и милое человеку, женщине, будущей матери, взяли ее ребенка как бы в колыбель себе. Но есть "благословение" и "благословение"... И цензор, выпуская книгу, "благословлял" ее в путь; и ректора старой бурсы Помяловского имели в "благопопечении" своем бурсаков-мальчиков. В церкви очень рано получило верх монашество, красивое, эстетическое: и семья попала в "благословение" именно монашеству, в котором каждый член за себя давал обет никогда не вступать в брак. Белое же духовенство, венчающее браки, не имело права ни одного слова сказать о самом законе брака. "Благословение" стало переделываться во что-то далекое от благословения. Когда торжествовало монашество, то ни разу и никто не спросил себя: "Как же это свяжется с положением семьи, с будущею судьбою ее, с законом об ней". Все любовались на красоту монастырей, удивлялись подвигам поста и молитвы там: но ведь какое же соотношение это имело с тем явным безобразием, какое должно было наступить в семье, управляемой столь издали, управляемой из явно враждебного стана людей, лично отрекшихся от семьи, не любящих самого ее духа и не понимающих ничего в ее смысле. Началось историческое удавливанье семьи, — иначе и нельзя назвать: притом людьми совершенно благородными, но только типично антибрачниками. Началось как бы отношение Бенкендорфа к Пушкину. Пушкин "под покровительством Бенкендорфа" есть параллель "семье под покровительством монашества". Красивы обители, сияют кресты на них: а в деревнях близ обителей лентяи и пьяницы мужья, завсегдатаи трактиров, избивают жен своих, кидают на произвол судьбы детей. Епископ Никон записывает красивые сцены около Троицкого монастыря, собирает их в книжку: "Чем жива вера". Ну, так чем же она жива? Ведь народ живет не сценами около монастыря, а деревенскою жизнью: а вот о деревенской-то жизни ни епископу Никону, да и ни одному вообще епископу и на ум не пришло кого-нибудь спросить. Никто не поспрашивал: как вы живете в семье? Ладят ли муж с женою? Воспитываются ли дети? Как добывается трудовой хлеб? Да о семье и страшно спросить: ведь это — угол их ответственности, ответственность тут страшная, а именно тут-то ответа они и не могут, и не хотят дать. Как Бенкендорф о Пушкине. "Ну, как-нибудь!" — "Ну, стерпится, слюбится!" — "Ну, все в грехе, что же делать. Господь указал страдать!" И, главное, в мотиве: "Нам это не интересно (сами — безбрачники) и совершенно некогда".

II

Неясность суда и закона

Я было размяк и уже собрался ехать в Кашин, но неожиданно получил письмо, которое и внушило мне все высказанные раньше мысли, а вместе и побудило никуда не поспешать. Привожу из него существенное:

"Не зная вашего имени и отчества, позволяю себе просить вашего совета и помощи, так как вы много писали о русской семье и русском разводе. Я прочел том X часть 1 свода законов, но относительно причин расторжения брака нашел всего несколько сухих статей. И все эти правила написаны не любящей христианской душой, а мертвыми законниками. Да вы это знаете лучше меня и не раз обращали на это внимание гг. духовных иерархов в "Новом Времени".

Я должен обратить внимание моего корреспондента и решительно всех русских людей на то, что в этом деле том X ни при чем: государство страшно робко в вопросе о разводе, оно тут ничего не может сделать, не решается сделать, и в том X перепечатало только правила "Кормчей книги", переведенной в незапамятные времена с греческого, и которые образуют бракоразводную часть "Устава духовных консисторий". Мой корреспондент продолжает:

"В данном случае томится (буквально!) — вот уже пять лет в браке женщина, которую продали мужу, и даже при посредстве комиссионера-еврея. Но этого мало: нелюбимый муж оказался с первого дня брака неспособным к брачному сожитию, и жена до сих пор девица. Кроме этой причины есть и другие, делающие жизнь бедной женщины невозможною. По статье 45 тома X (часть 1) свода законов, неспособность к брачной жизни в течение более трех лет есть причина к разводу. Но как к нему приступить? Как заставить освидетельствовать медицински мужа? Как получить такое медицинское свидетельство, которое должно установить, что неспособность мужа была природного? До сих пор жена его не поднимала этого вопроса, потому что не видела ни в ком защиты или помощи. Молчала и страдала. Думала раньше или позже уйти в монастырь".

Остановлюсь на минуту. Нужно представить, живо представить себе всю замотанность и измочаленность человека в таком положении, представить женщину и ее стыдливость, при которой она все вынесет и не пойдет жаловаться никому на столь интимную сторону жизни. Скажет матери, если она есть, да и ей не скоро скажет. Ожидалось бы, что тут-то священник-духовник, вообще священник, как советник прихожан своих, и должен бы выступить с защитою, с инициативою развода, со словом, властью и требованием. Но церковь не дала ему этой власти, не указала этого подвига на миру: она предложила формальный консисторский процесс, тот открытый, бесстыдный и взяточнический процесс, в который не то что замученной женщине, но, кажется, и волку страшно войти. Проходят через него только лисицы. Об этом и говорит письмо в дальнейших строках, и если оно не право с формально-юридической стороны, то, очевидно, оно слишком право с бытовой стороны, ибо, как всем известно, бракоразводные процессы и по этой причине, и по другим причинам тянутся и тянулись годы, ничем все-таки не кончаясь. Весь дух "Устава духовных консисторий", все дававшиеся им инструкции клонились к тому, чтобы до последней возможности не давать развода. И ради этого придуманы были такие способы, например, "розыска безвестно пропавшего супруга", что они решительно ни к чему не могли привести, не приводили ни к чему годы, иногда всю жизнь.

Потом "три года проверки неспособности к браку...". Кто это вымеривал и отмеривал, какой купец, какой торговец? Кому, себе или другим? И по каким мотивам или, точнее, по какому праву, по какому своему правосознанию он так мерил это: 1) молодым девушкам, очевидно вышедшим нисколько не для девичества, 2) их отцам и матерям, которые выдали дочь замуж и вот видят, что, в сущности, она нисколько не вышла замуж, а находится Бог знает в каком положении, но очевидно — больном, уродливом, противоестественном, которое, очевидно, должно потрясающе подействовать на нервную систему и повести к психозу или душевному заболеванию. Но этим родителям-старикам и самой невольной demi-vierge [полудеве (фр.)] приходится сказать — церковно-канонической demi-vierge — указано, черт знает почему и кем, ровно три года, ни неделей больше, ни неделей меньше, пребывать в сем неизъяснимом положении. Ибо ведь муженек-то ее все-таки для чего-то женился, для каких-то сладостей и утех, и жена не может этому воспротивиться: как это представляют себе юристы, законодатели, судьи и властители всего дела архиереи? А представить нужно, а представить обязательно, раз "постановили и узаконили". Тут прямо узнается авторская рука: три года безбрачия в браке явно и могли установить только никогда не вступавшие в брак и для себя в нем не нуждающиеся монахи. Это как бы травоядное сказало плотоядному, лошадь кошке: "Я большая и питаюсь всю жизнь травой: отчего тебе хоть год не пожить на траве же?" Кошка умерла бы от такого рецепта с голода. А люди от церковных "благоувещаний" в браке должны сходить с ума, и, конечно, многие сходят.

"Женщина, о которой я пишу вам, — кончает мой корреспондент, — кристальной души и идеальной нравственности. Несмотря на явную законную причину к разводу, консистория, конечно, будет тянуть ради наживы. Но если денег жена не имеет? Т.е. больших денег? Да если бы и нашлось несколько денег, то за что же их отдавать, последние, может быть, сбережения, гг. консисторским чиновникам? Неужели развод учреждался для... доходов консисторий? Вы человек отзывчивый: неужели, скажем, пропадать этой несчастной? Научите, с чего начать, к кому обратиться? Теперь, кажется, новый закон о разводе, облегченный? Или он еще в проекте? Как этот закон называется? Где его можно достать, прочесть? Затем, предварительно до развода, который, не знаю как теперь, а прежде тянулся много лет, жене хотелось бы служить и жить отдельно от мужа: как от мужа вытребовать отдельный вид на жительство и, в случае его отказа, можно ли обратиться в окружной суд? Простите за это письмо; но если вы действительно болите за мучеников в браке, не откажитесь помочь советом".

Но ведь, очевидно, помочь и помогать всем должна какая-то власть, столько же для всех очевидная, ясная, с вывескою над дверьми, столько же для всех доступная и близкая, как мировой суд? Каким образом о пропаже трехсот рублей, об обиде на улице, о притеснении хозяина лавки, об обмане доверия в мелочном торговом деле суд находится у всех перед глазами и сейчас на месте; а о таком деле, которое годы вытягивает жилы из человека, обыватели даже не знают, куда обратиться, — и обращаются в газету, к незнакомому публицисту? Нет ясного и одного адреса: кроме консистории действительно решает здесь и окружной суд, и административная власть, в былое по крайней мере — жандармское управление, которое в данной области действительно "утерло много слез", по афоризму императора Николая I, — наконец, комиссия прошений, на Высочайшее Имя приносимых. Откуда все эти власти? Прокрались сюда тайком или насильно, но нерешительно, оттого, что первоначальная и главная здесь власть веками приучила население к ужасной мысли, что развестись невозможно иначе, как, потеряв на процедуру развода все состояние или последние сбережения, и что без денег и взятки здесь и начать ничего нельзя. На вопрос, почему же, почему? — следовал ответ: "Потому что это особенно священная область, потому что это церковное таинство брака, о котором судить и вершить никому не дано, кроме... берущих за сие мзду".

"Наша привилегия", "наш доход"...

Здесь та же привилегия, только несравненно более чудовищная, страдальческая, остро колющая население, терзающая его, как в вопросе о праздниках. "Мы установили праздник", "праздник — это наше", и "кроме нас, никто не смеет отменить". "Велим не учиться — и не должны учиться", "не велим работать — и нельзя работать".

И пожалеешь о семье: да уж зачем ей столько льстивых слов сказано, что и "святыня-то" она, и "деточки тут воспитываются", и супруги "добродетельствуют", и все Богом учреждено и создано, — чтобы в заключение договорить "по всем сим основаниям единственно я могу с семьи кожу драть, и к этой дорогой шкуре убитого медведя никто не смеет дотрагиваться".

III

Узаконенное преступление

Хорошо говорят на разных съездах наши духовные ораторы, а вторят им теплые слезы, вековые слезы бесчисленных вдов и сирот... Я называю этим полным именем тех полувдов и полусирот, которые гораздо несчастнее настоящих сирот и вдов, в ясном, отчетливом положении, от самой отчетливости менее несчастных. Но эти полурешенные, недоделанные вдовы бросивших их мужей, мужей сумасшедших, мужей развратных и заразивших их дурною болезнью, мужей неспособных, — о всех, которых церковь авторитетно настаивает, что им нельзя дать развода, — что это за положение, что за состояние? Последнюю рубрику я перечисляю, так как, по сообщениям газет этой весны, митрополит Владимир торжественно отверг всякий иной повод к разводу, кроме единственного, указанного в Евангелии: прелюбодеяния. Как будто Евангелие, в краткой букве своей, не дополнялось все века церковью? Как будто вселенские и множество поместных соборов собирались не для того именно, чтобы выработать правила для церкви и церковного народа, какие нужны и которых в тексте Евангелия нет. Но семья, "наша святыня", естественно, однако, не доброжелательствуемая монашеством, находится в столь несчастном положении, что ей, в отличие от всех других частей церковного организма, отказано во всяком прогрессе. Ни сумасшествие, ни болезнь, ни истязания, ни самое покушение на жизнь одного супруга не могут его вырвать из домашней, ежедневной, явно могущей перейти в невыразимое тиранство — власти другого супруга.

Волк перехватил горло овце... Блеет овца, ищет мать, зовет ее. Кто мать овцы — верующей православной, христиански повенчанной священником в церкви? Естественно — церковь. Но как же на вопль она отзывается?

— Волк не закусает до смерти. Покусает только несколько, попьет немного крови... Ну, это надо потерпеть, как терпел на Голгофе и Христос наш. Роптать грех, надо молиться. Вот если он убьет ее, волк доест овцу; мы скажем: "Таинство брака разрушено, и волк может брать другую овцу. Он вдов и может вторично жениться".

А убитая? доеденная? "Воля Божия... При чем же вы тут?" И ведь искренно не понимают, при чем "они" тут: сколько мне ни приводилось разговаривать, ни один священник, ни один архиерей не чувствует себя нисколько виноватым в женоистязаниях, женоубийствах, женоненавидении, и обратно: в мужеубийствах и мужененавидении, — все это относится к "нравам" и "личному" преступлению, а не относят этого, как к причине, к общему положению дела, к правилам и закону или, точнее, отсутствию всего этого в сколько-нибудь сносном виде. Даже не видят той очевидности, что ведь не всех же убивает или истязает данный человек, а только единственную жену свою, не всем подсыпает мышьяку такая-то женщина, а только своему мужу! Здесь, очевидно, индивидуальное зло данной семьи, данной пары, данного соотношения двух людей. Зло — в соотношении их, а не в натуре порочной и преступной в самой себе, которая равно сказывалась бы в отношении всех, как разбойник всякого может убить, вор у всех ворует. Ясно, что не с преступником мы здесь имеем дело, а с преступностью отношения, связи, соединения. Но какое это соединение? Брак! И если он стал преступен, то от этого худшего, тягчайшего преступления люди избавляются через новое, но другое тягостное преступление, — через безвестное скрытие, беглянство, истязания, наконец, даже через убийство и страх каторги. До этого доводит последняя степень бытовой и нравственной измочаленности, изможженности.

Но кто же держит в этой "преступной связи"? Ответ ясен: митрополит Владимир сказал его отрицанием всех поводов к расторжению, кроме единственного, доказанного и засвидетельствованного очевидцами прелюбодеяния. Таков голос церкви, авторитет ее. Да и совершенно ясно, что никакая светская власть не решилась бы, никогда у нее рука не поднялась бы сказать и написать, запечатлеть в законах, что она разрешает одному человеку истязать другого, мучить, тиранить невозбранно. По самому духу, по самому смыслу это могла выговорить какая-то совершенно особенная власть, со странным самочувствием в себе, с исключительным авторитетом, и вместе власть интимного, сердечного характера, именно вот религиозно-нравственная. Какой министр скажет обывателю, гражданину: "Если плюнут тебе в лицо, — оботрись и иди дальше"? Не смеет министр этого сказать, но на духу священник не только скажет, но и не может ничего другого сказать, как это: "Что же, действительно, оботрись, и постарайся не встречаться больше. Но жаловаться, сопротивляться, а тем паче дать сдачи — нельзя, запрещаю, грех". Только в торжественную минуту, в апогее власти зажегшая костры инквизиции власть могла сказать эти, невыговариваемые, страшные слова: "Человек может истязать человека, и тот, истязаемый, не должен жаловаться, а молиться".

Подвожу этому итоги, о которых решительно надо подумать еп. Никону, еп. Антонию волынскому, свящ. Альбову, обращавшему голос свой к интеллигенции в "Колоколе". Называю имена, потому что хочется, чтобы об этом действительно подумали, а не пронесло мои слова "ветром"...

Впервые опубликовано: Новое Время. 1909. 25 июня, 1 и 6 июля. № 11955, 11961 и 11966.

Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.