В.В. Розанов
В полусвете ученых кафедр

На главную

Произведения В.В. Розанова



I

Если бы я сказал, что юбилейные «Русские Ведомости» — некультурная газета, то многие бы удивились. Между тем это так же просто, как о человеке, не знающем «материков земного шара», — очевидно, что он не знает «географии».

«Культура» — не газетное понятие и не понятие наших последних лет и десятилетий. Наши года и десятилетия, как и совокупность газет, вправе «по-своему» распоряжаться, «по-своему» определять, «по-своему» начинять содержанием такие новые и современные им слова, таких «сверстников» по рождению, как «граммофон», «телефон», как «электроны», «рентгеновские лучи» и прочие новейшие открытия и изобретения; или — чтобы перейти в область духовных явлений — такие понятия, как «декадентство», «теософия» и проч. «При нас» возникли, мы их и «определяем», «толкуем». Мы — современники всему этому, мы — братья, «сродственники», как говорят крестьяне. Тут — все наши права, права нашего ума, учености и даже прихоти.

Но никакая ученость, ни даже десятков профессоров, ютящихся в «Русских Ведомостях», не может начать «по-своему» понимать географию, потому что географию начали греки, а все продолжавшие заниматься «географиею» и употреблять это название уже были связаны тем именно представлением и понятием, какое греки имели о задачах этой науки. «Греки» определили, Страбон назвал свое описание стран и народов земного шара «Географиею», — и Риттер или Реклю, хотя они гораздо ученее Страбона и больше его знают в этой науке, — не вправе ничего прибавить к пониманию, к понятию, к определению «географии».

«Культура» и «культурный» сделались словами, пошедшими по улице; и ничего нет обыкновеннее теперь, как увидеть компанийку безграмотных евреев, с примесью не столь безграмотного, но глуповатого русского, которые печатают возмутительную мерзость, мошеннические и идиотические книжонки и ставят под ним фирму (боюсь, нет ли такой, и тогда извиняюсь: я пишу для примера): «Книгоиздательство культура». Причем, по полной безграмотности и не зная даже слова «Страбон», они совершенно чистосердечно, совершенно искренно считают себя «культурными людьми» на Руси, «культурными деятелями» в «нашей несчастной и темной родине». Я совсем подбираюсь к «Русским Ведомостям», да и читатель, вероятно, догадался, как просто и ясно дело. Слова «культура» и «культурный» запылились и загрязнились на улице. Они печально и страшно охулиганились. И охулиганили их люди и лица, которые, не имея понятия о культуре, стали начинять это имя своими личными мерзостями, своими личными глупостями, своею личною необразованностью, — но придавая всему этому «личному» и «своему» внешнюю технику и шаблоны «культуры».

1) Байрон — печатался.

2) Оль д'Ор тоже печатается.

3) Следовательно, Оль д'Ор продолжает дальше дело Байрона. А так как Оль д'Ор еврей, то может сказать: «Я продолжаю гешефтмахерство Байрона, и еврейский приват-доцент Коган поместит меня в «Историю всемирной литературы».

Что вы тут сделаете и как опровергнете Оль д'Ора и Когана? Они люди грамотные, а Коган даже ученый. Они будут настаивать на сходстве имен («литератор»), на предмете деятельности, — разумеется, с разницей таланта. Но ведь и «маршалы» Наполеона входят в «наполеоновскую эпоху», и даже «ветерана старой гвардии», простого солдата, барабанщика — нельзя исключить из «наполеоновской эпопеи». Оль д'Ор и считает себя «старым ветераном байроновской и пушкинской эпохи».

Ничего не поделаешь. Формально прав.

Но внутренно, но субъективно, но всеми силами сердца мы чувствуем, что совершилось какое-то великое святотатство около имен Наполеона, Байрона и Пушкина; что произошло хулиганство в великой традиции; что пришел какой-то переодевалыцик-актер, намазал все физиономии гримом, всех остриг и надел на всех парики из мертвых волос. И теперь в этой общей беде никого узнать нельзя, «родного папашу не различишь».

1) Культурный человек был Буслаев и делал культуру.

2) Но также и еврей Маркинзон, издающий «Советы молодым юношам, предающимся порокам», называет себя «культурным деятелем» и продолжающим традиции общечеловеческой «культуры».

Маски смешались. Люди смешались. Понятия, книги смешались. Пришла беда, ужасная беда. Собственно, Маркинзоном, Оль д'Ором и Коганом культура подсекается в корень, она вся задымилась, затянулась болотом, гнилью...

Бес пришел. Актер пришел.

Среди этого остается только крикнуть:

— Да как понимал «географию» Страбон? Как с культурою все дело «началось»? И какое с этим именем соединялось понятие тогда и все времена «до нас»? «Мы» потерялись, заблудились, — и вернемся к «древнему», «первоначальному».

Другого пути и спасения нет.

Что же такое «культура»?

Возделывание. «Культурные» растения суть «возделанные» растения в отличие от диких, растущих в лесу.

Агрикультура — возделывание земли, обработка полей.

Кем? На что? Что такое «культура» как кругооборот, очевидно, обширного мира явлений, — где «агрикультура», очевидно, только часть и «культурные растения» лишь цветная полоска в необозримой ткани. Откуда слово? И что оно выражает? Где «география» и как к ее идее пришел Страбон?

«Agros colo» — обрабатываю поля. Отсюда — «агрикультура» как возделывание полей.

Центр понятия — «colo», слово древнего Лациума, времен Ромула и Нумы Помпилия, когда Европа только рождалась и «нас» совсем не было. Ничего мы к смыслу этого слова не можем прибавить, и не смеют отступить от него Оль д'Ор, Коган, Маркинзон и «Русские Ведомости».

А слово это имеет физическую сторону, от которого потекла «агрикультура».

И имеет духовную сторону, от которого потекли религиозные «культы». Гимназисты заучивают слово в четырех основных грамматических формах, из которых третья есть уже имя всемирного явления: colo, colui, cultum, colere. Беру старого Кронеберга и выписываю из лексикона все значения слова, дабы обнялись в мысли читателя все понятия древнего Лациума:

«Colo, lui, cultum, colere — пахать, возделывать землю. Почитать, чтить, иногда — любить. Жить, жительствовать, обитать. Стараться о чем, украшать себя, убираться. Почитать Бога, обрабатывать поле, жительствовать, жить, торжествовать, праздновать; почитать подарками, жить по обыкновению предков; colere inter se — любить друг друга; colere studia — предаться наукам» (стр. 95 изд. 1870 года).

Когда вы прочтете эти строки хладнокровного словаря, то на вас повеет каким-то теплом. Удивительно в словаре!! Это тепло принес в слово древний Лациум, когда еще в России бродил пещерный медведь и зубр был самое «образованное животное». Ничего не было. Пустынна Европа. И вот народ великих задатков в себе и всемирного предназначения создает слово сложных оттенков и интонаций, которые, стараясь выразить по-русски, русский немец употребляет все самые благородные и прекрасные слова, с каким-то веянием тепла около них, души около них. Colo — это именно душа человеческая, в практической и идеальной ее двойственности, в грустной заботе ее работать и работать, «иначе нечего есть», но и — отдохнуть, украситься и помолиться. Прямо — великое слово, в уровень библейским строкам, где тоже говорится о человеке, что ему удел — «в поте труда возделывать землю» и «в праздник украситься» и «помолиться Богу».

Просто.

Велико.

И — все.

«Сомкнута» культура; «круг» завершился. Ничто не выйдет из этого «круга»: ни географ Страбон с заботою обозреть и оставить потомкам память о землях и племенах, какие он видел или о которых слух до него донесся; ни Колумб с заботою открыть земли «внизу земного шара»; ни учредители римских «Fastes» (праздничные дни); ни наш Троицын день, с березками, с молитвами; ни подвиг Сусанина, с заботой «сохранить царя Руси»; ни Аввакум, со страхом его и тоскою, что разрушают «древнюю храмину» веры и «культа» (церковных форм).

Великое, величайшее слово! Оно объемлет все теплое на земле, всю любовь человеческую к вещам, к предметам, от гребня в волосах крестьянки Лациума («сою — украшаю») до нашего православного богослужения («colo — почитаю Бога»)... Все, где человек любил, все, к чему он приложил руку, о чем подумал, о чем позаботился, — и непременно любовно положительно, — объемлется этим великим словом. Но перечтем еще все значения: и мы увидим, что в них не защемлен хотя бы крупинкою оттенок вражды, раздора, ненависти.

Ничего.

Ни одного темного чувства.

В «культуру» входит один свет, благородный, чистый свет.

— Читатели! — кричу на весь свет. — Да где же тут «Русские Ведомости», и Коган, и Оль д'Ор!..

* * *

Читатель до того напуган приближением сюда «Русских Ведомостей», что уже не может произнести слова, а только машет руками:

— Вон! Вон! Вон!

Он проникся, этот «обыкновенный русский читатель» («colo» — живу, жительствую, очевидно, — по соседству других слов — «обывательствую»),—проникся духом римских слов, где говорится о всем милом и дорогом человеку и человечеству, поистине — «труждающемуся и обремененному» человечеству, — которое в ответ на скорбь земную, на жалкий и грустный удел человеческий, подъяло в согласии, подъяло в гармонии («colere inter se — любить друг друга») бесчисленные труды, заботы, от гребеночки до поля («агрикультура»), от богов Лациума до Троице-Сергиева Посада, с воплем, обращенным ко всем будущим поколениям:

— Не станем ссориться! «Богов» много, и который «Бог» настоящий—не дано знать ограниченному разуму человеческому. Но соединимся вот на чем: почтим («colo — почитаю, чту») все на земле и во всяком человеке и времени, на чем лежит след почитания человеческого («cultus — почитание, богослужение»)... Почтим это самое почтение, почтительное отношение, благочестие людей, благородствование людей, где бы они ни жили, как бы ни назывались, к чему бы благочестиво и благородно ни отнеслись, к «гребню» ли в волосах женщины, к «статуе» ли бога и богов, у каждого своих, — к полю, к посаженному дереву, к овце, корове, яблоне, к судье, чиновнику, царю, рабу... Соединиться на предметах мы не можем, «каждый любит свое», и мы избираем новый лозунг всемирного соединения—не «предметы», а эту нить из сердца нашего к предметам:

1) белая она («colo — люблю») — это культура; и пусть во все времена соединенные «почитанием» к вещам, людям, богам и чиновникам люди именуются «культурными». Это — завет Рима на все времена;

2) а если черная эта нить, если люди богохульствуют, разрушают святыни, ничего не почитают, если все им враждебно и чуждо...

Рим недоговорил, а Русь досказывает, «испытанная во временах»:

3) это — хулиганы.

Где же место, среди культурных людей или среди хулиганов, «Русских Ведомостей», если в 50 лет ни разу они не сказали, не оглянулись, не подслушали и не передали своим читателям простого зрительного впечатления:

1) «Вчера зажглись священные огни и московский люд в Кремле встретил свое Воскресение Христово».

2) «Один из профессоров побывал у Троице-Сергия и вот передал впечатления» (следует «рассказ» или «очерк»).

Хоть бы приблизительно что подобное! И конечно, все о «Русских Ведомостях» знают то, что седобородые старцы Лациума передали бы на своем латинском языке:

«Barbari sunt. Deos non habent. Mores eorum saevi et primitivi sunt. Homines infini et in fensi.

По-русски:

«Это дикие люди. Богов у них нет. Нравы у них первобытные. Племя ко всему неприязненное и низкое».

Они ответят, едва ли оспаривая эту характеристику, возражением «с другой стороны»:

— Но мы, однако, любим граммофон, — и знаем, как он устроен. И поздравлявшие их с юбилеем подтвердят:

— Да. Они любят граммофон и социалистов.

Я отвечу, что это — «современное нам» и переоценивать культуру не может. Газета и сотрудники и могут взять себе какое-нибудь другое имя: «граммофонные люди», «техники новейших изобретений», «рекомендательная контора новейших усовершенствований» и т.д. и т.д.; общее и очень верно: «люди, гоняющиеся за всем новым и новеньким». Но старого слова «культура», в его, так сказать, «страбоновском смысле» и под покровом которого выросла вся Европа, они брать себе не могут... Особенно с социализмом, который есть сумма отрицательных отношений ко всей сумме явлений старой культуры... «Старой», я оговорился. Но кроме «старой» — и нет другой «культуры» в Европе, по существу и смыслу ее происхождения из любви, почитания, уважения, благородствования около предметов, людей и человеческих отношений. Культура глубочайше есть историческое явление; она вся в «прежде», в корнях, во «вчерашнем», в «древнем»... «Культура» и «это новенькое» — несовместимы. «Старая культура», веками накопленная, лишь припускает к себе новое, по строжайшей в нем оценке лучшего; не «своей», «партийной» оценке, а всемирной и общечеловеческой оценке. Но даже великие новые вещи, вроде новых методов лечения в медицине, она «припускает», при всей их удивительности и благости, как «кое-что», без торопливости и особого восторга и уж решительно без всякого перед ними «преклонения», ибо собственные ее сокровища, включающие и Рим и христианство, Капитолий и Ватикан, и наши троице-сергиевские березки, и географические открытия, включительно с Колумбом, до такой степени велики, необходимы человечеству вечною необходимостью, что, напр., весь Пастёр около этого — то же, что холмик в Альпах. И сам Пастёр (религиозный человек) это знал. Вот почему почти первый признак «дикости», «необразованности» и «некультурности», первый и самый безошибочный, — есть «радостная встреча» новенькому, вечный шум и реклама и нервы перед «последней новостью», литературы ли, философии ли, техники ли: то самое, с охапкой чего вечно бегут Оль д'Ор, Коган и «Русские Ведомости». «Русские Ведомости» в самом деле, и совершенно просто, и очень точно, — необразованная газета. Ученая — да. Все новинки знает — да. «Последнее слово науки» знает — да, да и да! Но все это и отдаленно не слагает «образованности», — тоже древнего и утонченного слова, культурного и одухотворенного слова. Слово это, тоже как и «культура», идет из традиции и корней, из древнего и «вчера», чего по принципу не переносят semper saevi [всегда злые (лат.)] «Русские Ведомости». Помилуйте:

1) Граммофон признают, церковь отвергают.

2) Оскара Уайльда чтут, Библию читать не советуют.

Полная дикость и необразованность. Полные «примитивы». Возьмем еще область тысячелетнего любящего созидания, — нашу местную, русскую. Если бы у «Ведомостей» было чувство и сознание «отечества», они усилия употребили бы хоть что-нибудь дорогое и милое найти и показать в нем, — ну, вот «Святую Ночь», на которую полюбовался же Чехов (рассказ его), или что-нибудь в прошлом, в прошлых царствованиях, в прошлых веках... Нашли бы, если бы любили («colo — люблю»). Находят же даже в Вавилоне, даже в раскопках, даже у скифов... Но в России нет «Святой Ночи» для «Русских Ведомостей». Для них в России, в своем отечестве, есть только «Темная ночь», чего даже в Скифии сплошь не было. И это ничего другого не значит, ничего иного не показывает, как что бедные профессора, издающие «Русские Ведомости», сидят в такой «ночи» невежества, что даже уж глазки их не различают, какое смешное зрелище представляют «профессора без отечества».

— Да. Мы чиновники министерства просвещения, но мы отечества не имеем. Потому что мы образованные.

Это только на ярмарке показывать.

II

По самому отсутствию желания что-нибудь найти, увидеть, вынюхать, — как вот добрая собака «нюхом чувствует», что «хозяин в дом вернулся», — в христианстве, в церкви, в отечестве своем, по всему этому явно, что «примитивы» «Русских Ведомостей» вовсе недовольны не состоянием отечества, не состоянием христианства или церкви, не дурными людьми теперь в них, а что им противно самое существо христианства, самое существо церкви, самое существо отечества...

Т.е. именно те колоссальные тысячелетние отложения любви и уважения («colo» — отсюда «культура»), куда благородный человек слагал из души своей все лучшее, как птица-мать из груди выщипывает перышки и кладет их в гнездо, чтобы было мягче птенцам, будущим поколениям. Да, вот определение «культуры», пожалуй, охватывающее все оттенки римского понятия: великое гнездо человечества, и главным образом — гнездо для детей, для будущего, для умягчения жизни человеческой и охранения ее от всего дикого, грубого и жестокого. Трудно было; вся жизнь страдальческая: и бедный ограниченный человек истощался и истощался в силах, чтобы «потом было лучше». Чтобы было легче; чтобы было нежнее (colo — украшаю); чтобы было слаще (наряды, нарядный быт). Это «всемирное гнездо» устлано пушинками в самых разнообразных направлениях, самого разнообразного состава, — практическими и духовными, физическими и идеальными, от ожерелья и танца до богослужения и молитвы. Но главные пласты всемирных отложений любви и уважения — конечно, именно духовные: они именуются — церковь, религия, сумма благоговении к прошлому, отечеству...

— А, «отечество», т.е. государство, это «наше-то правительство», — кричат социалист, граммофон и «Русские Ведомости»: что вы о нем скажете?

— Да очень простую вещь, что государство от полицейского офицера, стоящего на углу Литейного и Невского и говорящего извозчикам: «Заворачивай направо», до казначея, выдающего жалованье даже «отрицающему его профессору», и т.д., «до Коковцова», который мне может быть несимпатичен, да он, вероятно, этим и не интересуется, а я беру его «в идее», как «министра-председателя», как «ректора правительственного университета», — это государство, — говорю я, т.е. отечество in concreto, конечно же, есть сумма материальных благ, есть сумма физических необходимостей, без коих жизнь каждого была бы невозможна, ибо завтра же без него меня кто-нибудь бы зарезал и уж всенепременно ограбил... Конечно, «государство» и «правительство», от основания и до вершины, все сплошь, по замыслу, по идее, по намерению, по пафосу — идеально; оно есть вековая практическая разработка одной идеи — «добра», с полным устранением и изгнанием идеи зла. И государи наши, еще от Михаила Феодоровича, да и раньше — еще от князей, от Владимира Мономаха и Ярослава Мудрого до «теперь», думали ли о законах, думали ли об управлении, о том, «какого куда воеводу поставить», воевали ли, заключали ли мир: о чем, скажите, кроме общего блага и улучшения всех вещей, они заботились и могли заботиться? Скажите по правде, неужели кто-нибудь из социалистов и граммофонов воображает хотя бы внутри души, будто чтобы Государь когда-нибудь задумывал: «А ну-ка я пошлю туда злого воеводу, взяточника и лихоимца», «а ну-ка я поведу войско, да пусть меня литовцы разобьют», «а ну-ка я народ поморю голодом», «а ну-ка я им подсыплю чумы»... Даже медный социал-граммофон такого не споет в медной утробе своей... Следовательно, о чем же может быть речь? О несчастье, а не о присутствии зла; о том, что и государи многого не могут, а не о том, чтобы они чего-нибудь злого пожелали. И «правительство» или «государство» есть именно сплошь и повсюду одно добро, — и лишь на этой уверенности всех и зиждется любящее повиновение всех государству и готовность приносить ему жертвы и даже самую жизнь (война, войско)... О, поверьте, — в «отечестве» содержится гораздо больше любящего электричества, чем во всех ваших «политических партиях» и «социалистических подразделениях», клюющих друг друга носами; оно молчит, и люди отечества — молчат, но когда придет час — они сделают. Просто — молча «умрут за отечество», вот и все. Не социалистишкам, не журналистам и не гг. профессорам оспаривать величие и честь отечества. Итак — сплошное добро (по идее, по замыслу). И «зло» приходит сюда не как собственная его идея, а как чуждая и враждебная ему идея, как болезнь, как рак, как нефрит входит в организм... Было гнездо, и пошел дождь: размочил, разорил. Ветер сорвал гнездо. Кукушка положила в гнездо чужие яйца (социализм)... Мало ли несчастий! Так несчастий, а не зла!!! И поезда крушатся: нельзя же из-за этого отрицать железные дороги и «негодовать на правительство, почему оно не снимает рельсы, так как на них бывают катастрофы». Профессора скажут: «Мы не так глупы, чтобы велеть снимать рельсы». В отношении железной дороги, где все уж слишком ясно, вы — действительно «не так глупы», но в отношении более сложном, именно вот «отечества», где и концов мотка не разберешь, вы... именно так «примитивны», чтобы не сказать грубого слова. — «Мы за социализм» и «непрерывно докладываем о всех съездах этой партии в нашей газете, как и о всякой с темпераментом речи выдающегося социалиста»: разве это не входит в дух и содержание «Русских Ведомостей» да и все ее, этой газеты, радостные «встречи» и грустные «разочарования»... Но что же такое «социализм», как не «снимай вообще государственные рельсы». Для рабочего это, может быть, не глупо: он видит в «государстве» и «культуре» лишь уголок, до него относящийся, — уголок жизни величиной с воробьиный нос. Но для профессоров, знающих «христианство», «церковь», «душу», «Грецию» и «Рим», такое общекультурное «снимай рельсы» — невообразимо глупо. Кроме оговорки («убежище» от опасности «попасть в глупые»):

— Да, может быть, они не знают Рима, Греции, души, христианства, церкви? «Снимай рельсы», и «социалисты» не оттого, что глупы, а оттого, что не понимают ничего в человеческой культуре?

Вот это правда.

Тут и секрет.

Они все взяли «памятью», все уроки выучили «на память» и граммофонят на лекциях «об экономической борьбе пролетариев» в Риме, «о классовой розни в средние века», «о состоянии крестьянства перед началом реформации» (частые рубрики лекций, вечные темы занятий профессоров и их диссертаций), но

1) они не понимают, что такое реформация, так как и понять этого нельзя, если сам не религиозен;

2) соборы готические принимают за «игру природы», как-то появившуюся, потому-то и представить себе не могут таких идиотов, которые стали бы строить вообще дом молитвы, да еще с такими инкрустациями и узорами, как готика.

— Глупо!

— Вся история до граммофона и прихода социалистов была глупа. Вот что профессора думают и единственно могут думать о предмете своем, истории...

Или, вернее, предмет-то они признают: 1) как свои лекции, 2) как германскую ученую литературу о нем и проч. Но реальный предмет этого книжного предмета, самую жизнь, они считают, и вправе единственно считать:

— Глупою!

И просто потому, что они «с социальным оттенком».

Да и еще основательнее по следующему: молитвы — не надо, христианство — призрак, религия — не действительность.

Т.е. не действительность — самая душа истории.

И тогда история, конечно, — пуф.

Так это и есть, — и мы сейчас почувствуем поворот к «Русским Ведомостям». Считая, что самой души в истории нет, естественно, они, т.е. профессора с таким уровнем умственного развития, скучали преподавать «бесплодные» (без зерна в себе) науки в университете, науки «о пустом месте», науки «о человеческих предрассудках», и, позевывая в аудиториях, позевывая перед студентами, — решились «отличаться перед читателями», и напр. «бороться с Коковцовым». Или вообще с представителями: 1) государства, 2) церкви, 3) христианства, 4) религии. «Опровергать предрассудки»... В сие море, нигде не кончающееся, и вплыли бедные «Русские Ведомости», и все плывут, и все плывут... никогда не приплывают... нигде конца не видно...

Где же тут «конец увидеть»...

Просто это глупо (и именно профессору «бороться с предрассудками»)... Но «конец глупости увидеть» может только мудрый.


Впервые опубликовано: Новое время. 1913. 11 и 12 сентября. № 13470, 13471.

Василий Васильевич Розанов (1856—1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.


На главную

Произведения В.В. Розанова

Монастыри и храмы Северо-запада