| ||
|
Тихо и безгласно отошла в вечность писательница Александра Александровна Виницкая... Последние годы она жила в доме писателей, что на Карповке, построенном на капитал, пожертвованный Голубевым. Она была совершенно одинока в Петербурге, никого родственников у нее не было здесь, — да и вдали были не близкие родственники, которых она потеряла из виду и которые ее потеряли из виду. Здесь была у нее воспитанница, которая ее и хоронила, — девушка лет 20, г-жа 3. Со слов ее я узнал, что в Великую субботу Александра Александровна поднялась по обыкновению рано, часов в 7 утра, — заказала принести себе теплой воды для полосканья и стала умываться, а вместе и приготовила керосинку для кофе: но когда прислуга вошла в ее комнату с теплой водой, то увидела, что она лежит на кровати, подложив под щеку руку. На зов — она не ответила. Видя, что что-то «не так», она доложила следующему начальству или следующей прислуге, — стали входить, звать, трогать: 67-летняя старушка не отзывалась. Дали знать по телефону ее воспитаннице, жившей очень далеко, на Троицкой улице. И когда она приехала спешно, — то также нашла свою «тетю» (так она называла ее воспитавшую) лежащею на кровати, с лицом на ладони, без всякого признака смерти и страдания, но только без дыхания и с остановившимся сердцем. Для нее исполнилось — «умереть—уснуть». Литературная деятельность покойной не была значительной или обильной. Да это ведь и редкая участь пишущих. Но она была в высшей степени исполнена внутреннего движения. О последнем и хочется сказать. В гробу она лежала (на Смоленском кладбище, в Троицкой церкви, — где было отдельное отпевание) гораздо моложе и красивее, чем как давала впечатление последние годы жизни, когда она была уже очень стара. Маленькая, вся белая (седая), худенькая — едва она переступала порог ваш, как уже из прихожей наполняла каким-то приятным шумом всю вашу квартиру. Нужно заметить, она была прекрасно воспитанная дворянка-институтка, и, должно быть, что-то неуловимое отражалось и лилось отсюда. По-видимому, она была вечно раздраженною, негодующею и с кем-то спорящею, кого-то обличающею, за что-то порицающею. «За что» — об этом надо было век слушать, а потому никак не слушалось и минуту. Но это было именно литературное волнение, благородно-литературное, и оно не омрачало ее душу и не засоряло душу. Вся чистенькая, она входила в комнаты, и сейчас же все ее окружали и влеклись окружить ее, потому что неистощимое остроумие, шутки и веселость лились из нее. Она была очень даровита. И в 67 лет приводила в движение и 50-летних, и тридцатилетних, и даже подростков 16, 14 лет. «Пришла Виницкая» — значит начались (полушутя) танцы; какое-то кружение; тон речей, разговоров — сейчас повышался, свежел. Если сравнить «дом» с «идущим в море житейском кораблем» — то «пришла кудрявая старушка» значило «пришел свежий ветер и зашевелил всеми снастями корабля», а матросы забегали по палубам. И все — приятно. Потому что все — добро и воспитанно. У писателей речи и поступки задористые, мутные; но у Виницкой явно дворянство господствовало над «писательскою натурою», хотя содержание ее речей и было исключительно писательское, журнальное и газетное... Но воспитанье ли или ее чистое, неомраченное сердце вносило во все литературные речи тон чего-то доброго, славного... И хотя старушка была полна «гневов» — явно было, что она никогда не повредит и комару, который ее кусает. А укус привелось ей перенести и после смерти. «Великая суббота» — и всякому хорошо умереть в такой день, чтобы через 20 часов вместе с Христом воскреснуть в «Вечную Жизнь». Но в «Доме литераторов», очевидно, не хранится народных примет: и приехавшая воспитанница получила в самой безотлагательной форме требование «убрать куда угодно покойницу», потому что это портит настроение праздника и встречу праздника жильцами. Спешно ее вывезли в часовню под колокольней Владимирской церкви, — что близ Невского и Литейной. О злостности и цинизме этого требования, шедшего со стороны «управляющей домом», мне было передано с горькою жалобою и с желанием, чтобы в печати на это откликнулись и оглянулись. «Господа, — с покойниками особенно по-человеческому», — хочется дать совет. Ну, вечно раздражена и вечно жалуется? Но когда в Троицкой церкви подняли крышку, чтобы закрыть окончательно гроб и отделить уже вечным отделением зрак усопшей от живых глаз, — раздались такие безутешные рыдания ее молоденькой воспитанницы, которая и узнала-то ее уже почти большой, лет 10, и продолжались до самого «закапывания в землю», такие же все тоскливые и отчаянные, — почувствовалось, что хоронят настоящего доброго и настоящего чистого человека. Так это и было. Она, человек еще 50-х и 60-х годов, — несла что-то крепкое и хорошее от тех лет, — и вносила их свежее оживление в нашу более сонную, более сорную и более безнадежную эпоху. Не могу не прибавить нечто личное: прощай, милый друг и залетная птичка нашего дома. Всегда ты вносила какое-то добро с собою. Это добро — свежая и благородная душа твоя. Уже на Страстной неделе мне пришлось прочесть некролог о Н.Г. Граммати. Я знал его по контрольной службе, где он сидел «через столик» от меня, в 90-х годах прошлого века. Не могу не сказать и о нем как о редко добром и чистом человеке. Он был «бесповоротный либерал», — и вечно спорилось с ним, и вечно досадовалось на него. Но через недели две замечалось, что он навесил оловянные бляхи-плакаты на золотое сердце человека; что слова-то его худы или, вернее, уж слишком обыкновенны и неинтересны: а сам он прекрасный и редкий человек, неизмеримо высший своих разговоров. Там он сидел, в контроле, поблизости тоже к покойным уже О.И. Каблицу («Основы народничества»), Т.П. Соловьеву (философ, — «Теория волевых представлений»); захаживали сюда «в уголок Каблица» и еще литераторы или люди литературного духа и стремлений, которых служило много в контроле... Прошли годы. Открывалась первая Государственная дума: у Таврического дворца шум, движение. Вдруг чье-то лицо мне улыбается. — «Боже! Граммати!» Старичок приплелся сюда: «Начало парламента»... Потом разошлись. Потом — некролог. Так и проходит жизнь, похожая на сон. Ну, вечная память милым усопшим... Впервые опубликовано: Новое время. 1914. 10 апреля. № 13676.
Василий Васильевич Розанов (1856—1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|