| ||
Издание 6-е, значительно дополненное, с вариантами, библиографическими примечаниями, биографией и 2-мя портретами. Москва, 1915. Наше время безвнимательно к литературе. В вышедшем 6-м издании "Стихотворений Владимира Соловьева", редактированном племянником его, тоже поэтом Сергеем Соловьевым, помещено в конце 27 стихотворений, или совершенно доселе неизвестных, или известных лишь в отрывках. Нужно сказать, что Сергей Соловьев, хотя находится в большом богословском споре с знаменитым дядею, тем не менее в общем является наиболее полным и наиболее правоспособным преемником, толкователем, возражателем и проч. Владимира Соловьева, а через это — и наилучшим и самым естественным его издателем. Как хорошо известно, с братом своим Всеволодом, романистом, Соловьев вовсе не дружил и в конце жизни даже раззнакомился. В убеждениях и, главным образом, в их нравственной личности не было ничего общего. Поэтесса Поликсена Сергеевна Соловьева ("Allegro") слишком только поэтесса, чтобы хорошо воспринять, усвоить и особенно сколько-нибудь разобрать умственное наследие брата-философа. Михаил Сергеевич, младший брат философа, был скромным преподавателем в одной из московских гимназий, никогда ничего не писал, был тихим, молчаливым, скромным человеком: но он был в высшей степени содержателен, был мыслителем "без пера" и похоти литературного выражения и, может быть, по этим качествам своим, находившимся в контрасте с качествами и, отчасти, слабостями брата Владимира, был ему особенно мил, приятен и уважителен. Можно даже наблюдать некоторую не резко выраженную зависимость Владимира от Михаила. Тихий, умный, все понимавший, счастливый семьянин, Михаил Соловьев был для шумного и вечно пылающего Владимира тем ангелом, на которого взирает и Абадонна. Мы, конечно, не сравниваем с Абадонною Владимира Соловьева, столь насыщенного богословием, — но "раздираемый в мыслях и стремлениях", Владимир Соловьев имел нечто в себе и "от Абадонны". И вот, положительно можно наблюдать, что его тянуло в тихую квартирку Михаила, — тянуло поздороветь, тянуло полечиться литературно и всячески от "грехов" и "слабостей" политики и журналистики. Скромный Михаил в сущности выражал в себе стержневое качество Соловьевского рода, — происходившего от священства и связанного с русскою историею. Вот этой-то силы и искал хлебнуть у него бурный, увлекавшийся и "ходивший по всем путям" Владимир Соловьев. Обо всем этом было еще известно при жизни Владимира Соловьева, — но с напечатанием его писем, собранных проф. Э.Л. Радловым, это совершенно выяснилось. Владимир Соловьев интимно и горячо был связан из своего родства только с братом Михаилом и с ним находился в непрерывном, постоянном, личном или через переписку общении. И вот — Михаил рано, в среднем возрасте умирает. В минуту его смерти покончила самоубийством горячо ему преданная жена. Единственный их сын, Сережа, остался круглым сиротою что-то около 14 лет. Но вырос, оперился, сам стал поэтом, и очень выразительным, сам рвется и в философские, и в богословские выси. Но "родовой стержень" отца перешел к нему. В то время как Владимир Соловьев отдал лучшие и самые продолжительные годы жизни странствованию где-то "в преддверии" католичества по Руси и национальному ее чувству нанес если не жестокие, то колючие едкие удары и царапины, племянник его Сергей есть прямо русский человек и просто русский человек. В минувшем году он напечатал в "Богословском вестнике", органе московской духовной академии, разбор и резкую критику богословской системы дяди своего Владимира, отнесясь совершенно отрицательно к его католическим тенденциям и высказываясь твердо за полное сохранение всяческого status quo православия. Статья эта очень радовала. Такой молодой автор и такой твердый тон! Позднее, именно, в минувшем году, я услышал от художника Мих. Вас. Нестерова поразившую меня весть: что человек светского образования и выдающийся поэт, — к тому же совершенно счастливый семьянин, Сергей Соловьев порывается всеми силами принять священнический сан и стать рядовым иереем. Но тут "в Руси ничего не разберешь": оказалось возможным ему оказать препятствие, и почему-то бывший обер-прокурор Св. Синода, Самарин, лично знающий и лично очень уважающий юного Соловьева, именно употребил все усилия, чтобы не допустить Соловьева до иерейства. В рассказе М.В. Нестерова звучит тот оттенок, что не вполне доверяют устойчивости Сергея Соловьева, — опасаются дальнейших "уклонений". Вот уж, поистине, — "волка бояться — в лес не ходить". Куда же деваться прозелитам, верующим? Об этом не подумано. Против "уклонения", притом лишь предполагаемого, всегда есть средство: снятие сана. Но можно ли не воспользоваться горячею верою, допустимо ли отвергать эту веру, совершенно доказанную и ярко выраженную в упомянутой выше его статье в "Богосл. Вестнике"? Неужели в иереи допускать только "холодных" и не могущих по этому качеству хладости уже никуда увлечься. Не искал ли Спаситель и апостолы всегда горячих, не изрек ли Иоанн Богослов о тепло-хладных знаменитое на все века памятное слово: "Ты — не горяч и не холоден? О, если бы ты был горяч! Но понеже ты не горяч и не холоден, то изблюю тебя из уст Моих, — говорит Господь". Выразительно. Но что выразительно и гремит как гром, на весь мир — то на Руси часто едва слышно: — Нас "не удивишь", и мы все "полеживаем". Этот-то Сергей Михайлович Соловьев "младший", в отличие от деда, знаменитого историка, с тем же именем и отчеством, — издал стихотворения Владимира Соловьева, уже шестым тиснением, открыв в рукописном материале отца и деда 27 стихотворений, из которых некоторые поистине прекрасны. Например, что же может быть прекраснее, задушевнее и поэтичнее этого восьмистишия: Старую песню мне сердце поет,
Как оно характерно для личности и даже для биографии Влад. Соловьева, — для него только одного во всей нашей литературе. Это стихотворение до сих пор неизвестно было ни в одной строке. А вот четырехстишие, все состоящее из одних придаточных предложений: но, вообразите, до чего странно: их не хочется оканчивать, они полны уже, и Соловьев каким-то инстинктом удержался его кончить: Если ветер осенний безжалостно смёл
Не правда ли, не надо кончать? Зачем кончать? Конец лучше не выговаривать, ибо он именно так страшен, печален и скорбен, что его лучше всего выразить... прерванной речью, молчанием или жестом руки, жестом безнадежности и отчаяния... Удивительное стихотворение, удивителен самый способ выразить тягостное душевное состояние. Недурны и остальные стихотворения; есть дурные, передающие известную соловьевскую гримасу и гримасничанье, напр.: Город глупый, город грязный!
И т.д. В том же роде грязноватое стихотворение-сатира, посвященное кн. Мещерскому: О ты, средь невского содома
Эти гримасничающие стихотворения Соловьева, сквозь которые просвечивают истерические слезы, вообще не украшают томика его стихов. Увы, их, однако, довольно много, около 1/3 или 1/4. Нельзя их выкинуть, ибо они написаны, ибо они были... Наконец, их нельзя выкинуть, как вообще характеристику его полуистерической личности... Но и поэзия, и личность умаляются в эти шуточках, пародиях, в этих полуклеветах... Содома князь и гражданин Гоморры... Кому это нужно и интересно? и даже чего это касается, кроме кухни и спальни "подсудимого"?.. Мы отворачиваемся от поэта и от стихотворения, решительно отказываясь судить и даже говорить на все эти темы. Шестое издание за 17 лет! Конечно, Соловьев есть признанный поэт России, и поэтическая его долговечность переживет и философскую, и богословскую. И в философии, и в богословии он, пожалуй, имеет местное, русское значение; и именно — значение возбудителя, значение бродильного начала. Ему не доставало чего-то спокойного, вечного и величавого. Он принадлежит промежуточным или начальным (по характеру именно возбуждения) умам, а не к умам завершающим или оканчивающим. Это, впрочем, и естественно на Руси, где ничего самостоятельного и оригинального не появлялось, где вечно "толклись" люди около Канта, Гегеля, Шеллинга, Огюста Конта, Шопенгауэра и Ницше... Толклись, писали, старались, — но никто и никакой решительно прибавки от себя ни к чему не сделал. Философия русская отсутствует; и на этой обширной площади с надписью: "предмет отсутствует", появление Соловьева, с его плаванием туда и сюда, с его расплескиванием волн во всевозможных направлениях — весьма естественно. Полезно ли? На это ответит будущее. Но его прелестные стихи и те высокопоэтические образы и мысли, какими они усеяны, — это уже есть у нас, это — богатство Руси, и это никуда не уплывет. Прелесть — вечна, прелесть есть "вещь в себе", говоря языком Канта. Сам он, назвав семь — восемь лучших русских поэтов, когда-то сравнил их с драгоценными камнями, наименовав Пушкина "алмазом" и т.д. Для него я не умею назвать камня. Но вот сравнение: радуга. В нем есть что-то "радужное" и по игре разных цветов в поэзии его и в радуге, и потому еще, что и стихи его и радуга "есть мост от неба к земле". В них — и надежда, и Бог, и обещание; и что-то минутное по исходной точке, и что-то вечное по содержанию; и — Христос, и — языческие боги, видения, сюжеты. И все это — не "нахватано" и не внешне, а органическим образом и целостно излилось из его тоскующей, никогда ничем не удовлетворенной души. Впервые опубликовано: Голос Руси. Пг., 1916. 25 апреля. № 818.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|