В.В. Розанов
Восток

На Востоке тревожно... Жуткое чувство пробегает по спине, когда читаешь телеграммы. Группы христиан то там, то здесь — захватываются, стерегутся. Увидят ли они своих милых, дорогих в Европе? Вернутся ли к нам? Жутко. Страшно. Дома миссий с яростью жгутся, разграбляются. Мы в обычных суждениях не принимаем во внимание Востока во всём его ужасе, во всей его особливой, характерной ярости. Они не могут с нами бороться, они бессильны. Но, например, мне пришлось мельком услышать суждение: "Что вы сделаете и какими пушками ответите на тот факт, что они станут продавать европейцам отравленную пищу". Отравленная пища?! Брр... Нужно перенестись в психологию и обстановку бунта военных поселений в холерное время, в психологию борьбы венецианцев с далматинцами, в средник века, когда эти красивые разбойники бросали тайно бросали в славянские колодцы вырезанные из чумных трупов железы, нужно припомнить гибель нашего Грибоедова в Тегеране, и тогда только мы чуть-чуть подымем завесу над тем, что разыгрывается, или готово разыграться, или может разыграться в Китае. Сохрани Бог там европейцев. Пусть спешат военные отряды, ибо, когда нужно спасать, нечего думать, как и кому спасать.

Знаем ли мы Восток? Едва ли более, чем Восток знает нас. Европа и Азия слишком несоизмеримы. Они смотрят друг на други, удивляются; но далее внешней удивлённости — проницание друг в друга не идёт. Могут ли они любить друг друга? Едва ли. Всё слишком несоизмеримо. Известно, что наши философы довольно прилежно занимаются буддизмом, но... какие же они буддисты?! В Париже курьёзные барыни или господа устроили даже буддийскую моленную, ну что же, "чем бы дитя не тешилось, только бы не плакало"... Очевидно, это всё суть курьёзы европейской жизни, капризы европейского воображения, которые точка в точку укладываются в линию характерного европейского развития и ни чуточки не задевают и не касаются, даже прямо не понимают характерного в Востоке. Буддист... Ну тот просто сидит и двадцать лет смотрит на пуп своего живота. Что он там видит? Что думает? Почему он туда смотрит?

— Гимнософисты. "Голые философы"!

Так удивлённые воины Александра Македонского выразили своё впечатление, придя в Индию. Они всё-таки кое-что рассмотрели. "Философы"... Конечно, нужно иметь философию, чтобы двадцать лет рассматривать свой живот, иначе с ума сойдёшь, ибо ведь это — одиночное заключение в тюрьме, полное уничтожение впечатлений, перерыв общения с миром. Они так и говорят:

— Нирвана.

— Скажи, Совершенный, ведь Нирвана есть всё-таки какое-нибудь бытие? — спросила однажды у "прозревшего", т.е. у Будды, одна ученица.

— Нет, о Нирване нельзя сказать, что она есть какое-нибудь бытие.

— Так, Совершенный. Значит, Нирвана есть не бытие?

— И этого нельзя сказать, что Нирвана есть не бытие.

— Понимаю, Совершенный. Значит, Нирвана есть бытие и не бытие в одно и то же время?

— Нельзя и так думать, что Нирвана есть не бытие и бытие в одно время.

"Учитель" все думал. Ученица отошла молча.

Во всяком случае, и вопросы и ответы очень тонки. Скажи только "совершенный", что "нирвана есть не бытие и бытие вместе", он определил бы ее как движение, переход и, очевидно, на этом-то ловила Будду ученица. Свечка горит — ну, это "бытие". Свечку не зажигали вовсе — это "небытие" в отношении к горению. Но свечка потухла, и вот это есть "бытие и небытие вместе", т.е. явление обыденное и до дна ясное. Будда не поддался: ни то, ни другое, ни третье, сказал он о совершенно рациональном, непостижимом, мистическом, что есть в мире и что в мире — главное и владычественное. Но, однако, что же?

Будда "смотрел на свой живот". Но ведь уж если говорить истину, то, например, Достоевскому лучше было бы "смотреть на свой живот", чем говорить бессильные и непонятные слова в тех пунктах и в те моменты, когда он пытался выразить святая святых своих убеждений?

К Востоку надо приглядываться. Кто не помнит в "Накануне" Тургенева Увара Уваровича? Вот немного — Восток. Все мы встречали в жизни людей, которые почти ничего не говорят, но к которым все присматриваются как к авторитету. Увар Уварович — из таких экземпляров. Эти молчащие авторитеты никогда не ошибаются; они или не знают, а если о чем знают — то верно. Елена, в "Накануне", ошиблась; ошибся Инсаров, Шубин; ошибались родители Елены. Но Увар Уварович не только не ошибся, но мы чувствуем из всего его очерка у Тургенева, что он в точности или не знает, или уж если знает что — то верно; и это-то и сообщает ему авторитет. Между тем Увар Уварыч есть тот же русский гимнософист, т. е. "голый философ", у которого ничего нет и о котором мы ничего не знаем, кроме того, что он все сидит и толст. Аким из "Власти тьмы" — в этом же роде. Вообще, в России в меру ее близости к Востоку, в меру того, каков есть уже начинающийся Восток — есть и в характере восточное. Мы и дики. Мы и капризны. И мудры. И бесконечно нечистоплотны — отчасти в буквальном, а главное — в переносном смысле.

Мне кажется, что Восток нельзя изучать, к нему надо приглядываться. Ну что, если вы изучите филологию Увара Уваровича или Акима? Никакой филологии. Но перебросимся от русских иллюстраций к подлинному Востоку.

— Что это, братец мой, ты зеленое знамя пророка развертываешь?

Передо мной был персияшка. Это случилось в Кисловодске, и по каменистому коротенькому подъему я шел в курзал обедать. Персияшка, с рыжей крашеной бородой (обычно у них), отвратительный по бедности или бедный до отвратительности, вытаскивал из корзины свой товар, рубля на четыре всего, и в минуту, как я подходил, распяливал на руках какой-то зеленый шарф.

Я его знал. Присмотрел однажды какую-то грошовую, мне полупонравившуюся вещь, но не купил, а мог купить и вот сейчас мог спросить и купить ее.

— "Так, зеленое знамя пророка?"

Он едва меня не ударил по лицу. Все было до того неожиданно, что я отступил и не знал, как поправиться. Нищий сверкал и, до известной степени, сиял:

— Вы у меня можете покупать или не покупать — я вас не нужу. Но вы не можете...

Сейчас я не помню конца слов. Смысл их — что у меня нет права шутить; что я его оскорбил; что я груб и чего-то не понимаю. Я просто шел обедать, персияшка мне нравился, и я, собственно, хотел ему что-нибудь ласковое сделать, показать, что я его помню, и что мне не вовсе чужд их мусульманский мир, и я знаю, что вот "пророк" и какое-то от него "зеленое знамя", может быть в память зеленой юбки его Хадиджи. Словом, тут прошло субъективно-рассеянное с моей стороны.

Между тем, год спустя, читая интересные "Воспоминания о Н.И. Костомарове и А.Н. Майкове" г. Ник. Барсукова, я встретил у него интересный рассказ о Новгороде, из времен Грозного. Рассказ, собственно, был передан изустно Костомаровым во время одной поездки по Новгородской губернии, и Барсуков только записал его: "Уничтожив самобытность гражданскую, Иоанн поразил также и церковную. Злополучный владыка Феофил должен был в угождение победителя подписать добровольное отречение от своего достоинства. Вместо его, по воле великого князя, митрополит Геронтий поставил новогородским владыкой московского протопопа Симеона, переименованного при посвящении в Сергия. Приближаясь к Новгороду, архиепископ Сергий завернул в местечко Сковородку, где давно уже привыкли новгородцы почитать гроб своего владыки Моисея. Архиепископ Сергий вошел в церковь, помолился образам и выходит вон; тут ему сказали: "Вот гроб основателя обители — владыки Моисея". — "Отворите гроб, — сказал Сергий священнику, — посмотрим!" — "Мы не дерзаем, — сказал священник, — открывать мощей святителя: это твое святительское дело". — "Что?! — сказал Сергий, — стану я этого смердьяго (мужицкого, рабского) сына смотреть". Летописец замечает: "...вознесся умом, высоты ради сана своего, яко от Москвы прииде..." (стр. 17 брошюры).

Так вот оно когда нигилизм-то еще был! — подумал я, прочтя и списав себе на память эту страничку. Просто в Европе мы не умеем верить, и особенно не умеем быть деликатны в вере. "Вознесеся умом", "прииде от Москвы", "смердий сын": да ведь в этих почти терминах протекла знаменитая история между Фомою Бекетом и английским королем, кончившаяся убиением первого. И всегда-то так; и везде-то так. Как редки и, в сущности, индивидуально-исключительны, а не народно-всеобщи черты нежности и деликатности здесь. Так редки, как и Увары Уваровичи, и Акимы — только начинаются у нас, но не есть вообще мы.

Художник, где-то в арабской деревеньке, рисовал рыбу. За ним следил туземец. Оглянувшись, художник заметил смесь жалости и испуга у него.

— Что ты?

— Когда в будущей жизни, при всеобщем воскресении, эта рыба обратится к вам и спросит: ты дал мне тело, дай же мне душу, вы как поступите?

Вот вопрос. Тысяча людей рассмеются, как и этот турист-художник, записавший необыкновенное недоумение. Но место представляется чрезвычайно трогательным. "Зачем делать тело, когда не можешь сделать души"; или, пожалуй: "сотвори душу — а уж тело само собой появится из нее"; что-нибудь в этом роде думал араб, мне же кажется, из восклицания его можно объяснить тот особенный и едва ли уловленный учеными мотив, по которому мусульмане чуждаются образов, изображений. Мы приписываем это отвлеченности их теизма, между тем это относится к жизненности, душевности, творческому движению в их теизме. Большая разница.

Вообще Восток — особенность; новое для нас в Тифлисе есть городская конка, и даже с усовершенствованием против петербургской: именно спинки сидений перекидываются обратно, как только вагон достигает конечной станции и должен следовать обратно. Я сел на ту линию, которая идет в старый город. Теснота улиц; и вечно-то откуда-то куда-то гонят тут скот; местами еще пересекают улицу возы, арбы... Что же бы, вы думали, происходит?

Едва какая-нибудь чумазая морда (пишу не без любви) застрянет поперек улицы, ну — на минуту, на полминуты, как весь вагон вскакивает с места и, размахивая руками, начинает советовать ему: как, куда повернуть, проезжать ли скорее или остановиться перед конкою. Ругани нет, это я отчетливо заметил, следил за этим. Но они все вместе. "Гайда, братцы". Мне думается, что черта "вместе" и черта "гайда!", т.е. наскоком; вдруг, — восточная черта. Ведь замечательно, что дисциплины у них в войсках, т.е. порядка и терпения, не появлялось нигде и никогда, не появлялось в актах всемирного завоевания — у Персии и у мусульман. Янычары и табор — вот прием нападения и вот строй войск.

В Петербурге, на Воскресенском проспекте, я увидел единственный раз китаянку. Она шла впереди меня, ковыляя, и вела мальчика лет пяти. Чрезвычайно любопытствуя, я то шел впереди, то отставал, разглядывал главным образом походку изуродованных ног, о которой много читал и в первый раз ее видел. — "Что за идея портить ноги?" Нельзя было, видя ее медленное и затрудненное движение, не сблизить намерения порчи ног с тем обыкновением, к какому прибегают крестьяне, выпуская лошадей в поле. Им спутывают передние ноги. Лошадь съест всю траву под ногами и передвинется дальше, но не побежит и никуда не убежит. — "Никуда не убежит!" — вот идея китайских (только женских) ног! Всегда объяснялось это у нас как красивость: "китаянки восхищаются маленькими ножками и, чтобы достигнуть виртуозности в этом, с детства одевают крошечные башмачки, задерживающие развитие костей ступни". Может быть, теперь, через 1000 лет однообразной привычки, она и стала нравящеюся модою. Но это... терем! Идея — терема, своеобразно выраженная и превосходно достигнутая! "Никуда бы не убежала" — жена, дочь. Китайцы ведь "ученые", у них тысяча наук и тысяча лет культуры. Они спутали, и без веревок, ноги своей женщине, и через это сделали ее неподвижною, сидящею, преимущественно живущею в поте сидения. Кокетничать она может, но движением головы, выражением лица. И, при таком устройстве ног, едва ли приходится где-нибудь кокетничать кроме дома. Во всяком случае, это — тонкое разрешение проблемы, занимающей бездну умов в Европе. Соглашаюсь, что некрасиво.

Красивое в танцах Востока. Танцы должны обдумывать философы, а не балетоманы. У нас вальс красив в музыке, но едва ли в движении. Между тем в танце можно плакать; рассказывать, томиться и томить; танец может быть комический — это я не потерпел бы, но может быть и трагический, по крайней мере — высокодраматический, и вот это, я думаю, прекрасно. Роды поэзии — идиллия, элегия, ода — невыразимы в танце. Сколько могу постигнуть танец должен быть или одиночен, или группами, гирляндами фигур; ибо есть поэзия субъективная и есть объективная, массовая пластика. Непонятно, почему танцуют парами: вовсе не красиво! Мне кажется, танец должен быть медленен уже по тому одному, что за быстрыми движениями нельзя следить и, наконец, их нельзя рассмотреть, т.е. нечем в них восхищаться. Медленно двигаясь, он должен быть ритмичен и именно ритмичными должны быть покачивания тела. Вообще — тут многое есть для размышления и усовершенствования, но историку достаточно заметить, что родина танцев — арийский и семитический Восток.

Еще наблюдение. Парагвайский чай есть — но скверен; есть бразильский кофе — но тоже скверен. Ароматичный кофе и ароматичный чай — в Азии. Почему? Никто не знает. Я читал в обширном и прекрасном "Путешествии по Южной Америке" недавно скончавшегося нашего дипломата Ионина, что, встречая там множество прекраснейших плодов, он, к удивлению, почти не находил между ними пахучих. Очень пахучая смола, приятно пахучая — тоже из Азии. Мирра и ладан — оттуда, и впервые там пришло на мысль человеку, обращаясь к Богу, — зажигать пахучие вещества. Это — издревне, это бесконечно древнее. Но когда я спрашиваю себя о самом прекрасном и самом небесном на земле событии, рождении Спасителя, в пещере, среди стад, в таком смирении, и ищу в себе образов, сближений, подобий, предуготовлений к нему, не могу не заметить, что, например, это событие не шло бы наименовать живописным или даже музыкальным, но его хочется и потому-то его можно назвать самым ароматическим на земле событием. Чудная капля капнула на землю и именно не живописно и не музыкально, а ароматично начала распускаться в воздухах земных.

Впервые опубликовано: Гражданин. 1900. 28 мая. № 50.

Василий Васильевич Розанов (1856-1919) - русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.