| ||
|
Ранним утром не гудел обычный гудок — и как-то скучнее всталось к кофе. Гудок-два, и ко второму, в 8 час. утра, "готов" барский дом ко всем домашним работам и исполнению своих обязанностей, ко всему "общему" и "не личному". Не "личное" и "особенное" — время до 8 утра. — "Что же гудок не гудел? Без него скучно!" — "Остановлены и завод (черепичный), и мельница паровая, — все рабочие и работницы потребованы "наверх" (в поле, над высоким берегом Днестра) убирать хлеб. Дожди и частью ливни, перепадавшие последние недели три, держали под испугом весь господский дом: приближалось время жатвы, хлеб доспевал, и если не совпадет "день уборки" и "ясный день", — беда. Меня поднял "подъем дома", и я попросился в поле. Передам кое-какие словечки заведующего работами. Весь волнуясь и рассекая воздух рукою, он выкрикивал, пока мы подымались на лошадях в кручу: — Сегодня нет завтра, сегодня есть только сегодня!! И годовая работа ста человек, и талант земли поставлены на карту одного-двух-трех дней. К счастью, хлеба вызревают в постепенности, но вызревание завтрашнего хлеба гонит жатву сегодняшнего, и нельзя замедлить не то что двух дней, а двух часов. Что у писателя "сгорела рукопись готовой книги" и нельзя ее восстановить, потому что не сохраняется черновиков, — то этот неповторяющийся срок в хозяйстве, который, если пропущен или если не дано в нем солнца, — пропало все. Какой же может быть вопрос об усталости, о сне, о недостатке рабочих людей. Люди должны быть, выспишься после. Уборка хлеба — в одном слове — "хватай". Готово богатство, тысячи, много тысяч, — на что будет имение жить год, на что будут кормиться ученики школы, будут оплачиваться рабочие завода, сами будем есть хлеб. Но богатство это — как кредитные бумажки на ветру, которые сейчас разнесет: "Хватай и прячь в карман" — вот одна мысль. Вчера и ночью убрали пшеницу (и вчера гудков не было), сегодня убираем ячмень. Всех — 6 номеров. Сегодня же 1 1/2 "схватить", если нельзя двух. "Номер" — это площадь однородного хлеба, десятин в 30-40-50, сплошь и "гладкая", где машины работают без перерыва и помехи в бугре или в ручье, в канаве. Вообще, — "часть", "номер газеты", "глава книги", пространственно и хлебно выраженная. Половина имения "отдыхает", половина разбита на шесть таких "номеров". Верхами — на далеких расстояниях — ездили ученики школы виноградарства и виноделия, надсматривая, поправляя "задержки" (жатвенная машина стала и не едет), помогая распоряжением. Они тоже, — как и вся почти домовая прислуга, подняты "наверх" (в поле, в работы). Другие таскают снопы, иной правит "сноповязалкой". Эта машина разом: 1) жнет; 2) колосья складывает в сноп и 3) перевязывает сноп бечевкой — самым тугим и превосходным образом. Жнет, т.е. стрижет колоссальными ножницами, правый бок машины, а с левой стороны ее уже выпадают перевязанные снопы. Все — прямо премудрость. Машину тащат четыре лошади, и все рычаги, винты и прочее, огромные лопасти, подгибающие колосья в зев ножниц, и (самое хитрое) связыванье их бичевой совершается через движение самой машины, в зависимости (должно быть) от вертящихся колес и каких-нибудь прицепок к ним. Таких машин шло четыре, друг за другом, — и они снимали разом широченную ленту хлеба. На "поворотах" колосков оставалось. "Это уж нельзя иначе", — чуть поджинают косой и вообще "вручную". — Ах, проклятые социалистишки, — шептал я, глядя на удивлявшую меня машину. — Хоть бы вы выдумали "улучшение" сноповязальной машины, которая захватывала бы и эти вот "колоски на повороте". Американцы выдумали машину, а "русские социалисты", например Плеханов и Мякотин, вот бы прибавили к ней "свое русское улучшение", и получилась бы "гармония России с западною цивилизациею" и настоящий "прогресс"... Но нет — самый ум не направлен сюда, не ищет ничего здесь, не ищет хлеба, не ищет еды, не ищет "как бы лучше", а ищет только как бы "злее". Волчья наука, волчья и отчасти жидовская, весь этот "социализм", завершивший политическую экономию, поднявшуюся с почвы народного хозяйства. Какие же "хозяева" евреи, они — счетчики. Нельзя представить и нельзя нарисовать еврея, "идущего за плугом", или еврея, "сеющего зерно", а можно только нарисовать еврея со "счетами" в руках или обрезывающего червонец. И как только из рук англичан, французов и немцев политическая экономия перешла в еврейские руки, к еврейским теоретикам и ученым (а она вся перешла к ним), так она и переменила тон хлебного хозяйственного дела на тон дела: 1) счетного, 2) потом обирательного и теперь (социализм) — 3) "разорить бы все" (революция). Она потеряла мысль и перешла в шум, в зубы и когти чуждой Европе, враждебной Европе нации. "Рабочие" и "бедняки" — только штурмующие колонны в распоряжении евреев, которые имеют "предмет" в штурмуемой крепости, — европейской цивилизации, — а отнюдь не в этих "колоннах" блузников. Отроду еще я не видел, да и никто, вероятно, не видел, чтобы социалист чему-нибудь практически полезному подучил "пропагандируемого простолюдина", подучил бы мастерству, подучил бы делу и довел до художества, а через это и до прибыльности в деле. Он его злит и "уськает на другого", рабочий для социалиста — всегда собака, а не человек. Гуськом бы я их впряг в плуг, вместо "высылки в места отдаленные", и работал бы через мускульный труд гг. чернильных людей и солдатский хлеб. Давно бы пора создать "казенные рабочие батальоны", а lа фаланстеры Фурье, и умирять души не наказанием, а нужною отечеству работою. Но это — раздражение мое, — может быть, тоже излишне теоретическое. Перейду к впечатлениям, которых было много, и, главное, они были очень сложны и новы для горожанина. * * * Я старался безмолвствовать и не мешать моему спутнику распоряжаться. Кое-что лишь в минуты отдыха он мне объяснял. Но понимать-то понималось в минуты разъяснения, однако все теряло "ответственную определенность" через 1/2 часа, через час... У меня осталось впечатление, что это — сложнейшая наука, столь же практическая, как теоретическая, и полная интереса, вовсе не денежного только, а какого-то воздушного, одушевляющего. — Вот у меня и был интерес: захватить этот осот (сорная, крупная с цветами трава в хлебе), пока он не выронил зерен. Он цветет, но не созрел. Хлеб должен быть сжат в момент, когда он сам дозрел, а сорные травы — не дозрели. К счастью, это не совпадает или может не совпасть, и тогда этим надо пользоваться. Травы эти отлично ест лошадь, машины их (при молотьбе хлеба, что ли) отбросят, а земля останется хотя с корнями этой дряни, но не получив в себя зерен их... — Вот на этом номере (сжатая вчера пшеница) совсем не было трав. Ни е-ди-ной!! Мужики дивились, ходили. — "У этого барина совсем нет травы в хлебе". Но это удалось только в этом "номере", и для этого надо было нумеровать одним годом. И тут он объяснил мне механизм "подготовки поля", который мне показался наукою: 1) Нужно, чтобы микроорганизмы (или черви?), подготовляющие землю для плодородия, — могли жить, и потому воздух должен проходить глубоко в почву. Для этого она должна быть так-то вспахана, так-то повернута. 2) Надо, чтобы земля не сохла: для этого поверхность соприкосновения ее с воздухом должна быть наименьшею. Поэтому поле должно быть гладкой простыней, без ямок, углублений, без косых плоскостей, горизонтально в каждой четверти. 3) И потом еще во внимание приняты сорные травы, осот, — борьба с которыми тоже целая наука. Тут их корни, тут их семена; тут — время обсыпания семени. — Крестьяне не понимают, что пустое, сжатое поле не есть неработающее поле; и выгнать им свой скот в чужое поле, с вывезенным с него хлебом, кажется "ничего". А между тем примять землю — значит испортить поле для будущего года. Он думает, что я скуплюсь: "Барин такой скупой — не дозволяет выгнать коров на сжатую полосу"... Вот вы и объясните ему... Что же "я ему буду объяснять", — подумал я: я ничего не понимаю сам. Мне тоже кажется, т.е. всегда казалось, что "не дать попастись скоту на пустом поле" — одна скупость и одно злодейство. Но кто мог бы, и гениально мог бы, объяснить это мужикам, да объяснить на всю Россию, — это гр. Л.Н. Толстой. Не хочется поминать печально великого старца, но, чем срисовываться и в тысячах снимков передавать себя "идущим за плугом", что интересно только для безработных студентов, или чем складывать печь вдове Лукерье, — было бы плодотворнее для всей России взять свое мастерство в руки, — мастерство дивного, простого, всем понятного слова — и написать вместо морализующих христианских рассказов — книжку, и даже ряд книжек: 1) как надо ходить за землей; 2) как надо ухаживать за скотиной и чем ее лечить (в простейших случаях); 3) как надо держать дом и детей, с маленькою тоже наукой чистоты и порядка. Может быть, пропущен был в нашей литературе и даже вообще в русской культуре единственный случай сочетания человека, жившего и имевшего влечение жить крестьянским трудом и крестьянскою жизнью и имевшего дар такого дивного изложения, понятного мужику, бабе, — ребенку понятного, — какой может никогда еще не повториться. Толстой мог написать деревенскую книгу, какой никто бы не написал, какой нет во всемирной литературе. А он занялся "вегетарианством"... Упущенное время, в своем роде осыпавшийся хлеб... Мне, видевшему хлеб только в виде "булки от Филиппова", объяснения моего спутника были темны, так как самый предмет, самый материал всего этого чужд, чужда "сия природа вещей"; но крестьянину, конечно, все это усвоимее, он хватал бы все с полунамека, зная, что к чему относится... На меня пахнуло только одно: Мудрость и добродетель. Все это "дело около земли" мне представляется именно в силу его великой сложности, многообъемлемости — какою-то мудрою книгою. Тут работает и червяк, пропуская землю через кишечный аппарат свой и обогащая ее какими-то кислотами этого кишечника, "нужными хлебу", — и солнышко, самый Большой Барин в деревне, и хозяин земли — человек, и прибыток его, и талант руководить массою (рабочих), приласкать, угрозить, приказать. Тут "абсолютное веленье" летом, исполнить которое нельзя замедлить ни на минуту, подготовляется "заботой о твоей нужде" (крестьянской, служилого люда), о "твоей боли" — всю зиму. Тут такая масса отношений, психологичности, что — опять же повторю слово моего спутника: — Это — целая губерния! Он говорит полевым, не комнатным языком, и вся речь не очень понятна, но главное слово всегда выбежит четко вперед. Что они там (в канцеляриях) пишут. Вот управься с этими землями и с этим народом, — не обижая, не упуская, принося пользу всем и не допуская никакого себе вреда. Это — королевство, как немецкие маленькие княжества, по сложности интересов, предметов и людских отношений. Сказал он это с глубочайшей, проникновенной верой. А я, как бывший учитель истории, подумал: "Ба! Да ведь тут есть историческое объяснение. Все государства выросли из земельных угодий, из "своей усадьбы", которая доросла до княжества, до королевства... Не так ли росла, сложилась, крепла Москва, "поместье Калиты" и рода его... Но это было не в одной Москве, но везде..." Мысль моя уносилась. На земле, где я гощу, много работается, и как-то мелькнул даже афоризм, удивительный в устах помещицы: "Следовало бы ревизовать дворянские имения, и кто отдает в аренду свою землю, — у того ее отнимать". Ну, это, положим, — слишком. Она даже сказала резче: "Есть турецкая поговорка: конь — того, кто на нем ездит, меч — того, кто им сражается, а девица — того, кто с нею наедине, — и, рассмеявшись, прибавила: А земля — того, кто ее работает". Это нельзя сказать, потому что прежде всего потребуется сделать исключение для малолетних, исключение для больных, — при каковых "владельцах", естественно, земля не может не быть сдана в аренду. Ну а раз нашлись исключения, придется сделать "оговорки" и в других случаях. Нет: подобно тому как в "торговле" основные деньги есть, конечно, "золото", но допускаются, и даже невольно, и "кредитки", а, наконец, ходит наравне с деньгами и "вексель", "заемное письмо" и прочее, — так точно и в земле хотя основной владетель есть работающее землю лицо, но от него правомочными наследниками являются его дети... Слова моей хозяйки можно принять и следует запомнить как некоторый моральный зов, как отдаленную угрозу и как самый общий, отдаленный принцип... Мысль моя обратилась к другому. Я припомнил миленькое герцен-штейновское (служил в еврейском земельном банке — Полякова в Москве): "Земля — Божья", т.е. разумелось: "ничья". И еще дальше подразумевалось: "Забирай ее" от помещиков и, конечно, в следующем поколении "передавай евреям"... Мне же кажется, что не жалованье, не писательский гонорар (в эпоху революции не испытывавший "потрясения"), не "учет" в банках и банковские же "взыскания по векселям" являются прототипом и кряжем собственности, а именно мною обработанная земля, с положенным в нее зерном, с положенным в обработку ее трудом, искусством и мудростью. Таким образом, именно помещичьи-то земли, а не "гонорары", не "рабочая плата" — и непотрясаемы по существу идеи справедливости. Земля действительно "Божья" — пока она "пустырь": а как по ней прошел плуг и положено зерно — так она его "хозяина", крестьянина или помещика, имя тут ни при чем. Сравнивали с "воздухом", с "реками", с "морями". Ну, все это жидовские сравнения, сравнения политической экономии и банка: воздух и реку никто не "работал", и "зерна в них никто не клал". Обработанная земля есть начало всех собственностей, — особенно начало, так сказать, по богатой беременности своей, по "чреватости будущим". В противоположность "гонорарам", "жалованьям" и "заработным платам" — вещи слишком подвижной и сегодняшней — "земля земледельца" по содержащемуся в ней зерну есть годовая собственность, а по обработке ее есть вековая собственность, вековое "мое", "мое и детское", "мое и рода моего"... Из "гонораров" никогда королевства не вырастет, а из "землевладения" выросли королевства, и из них пошла история. Это — вещь. Именно, пришедшие в Европу "безземельные евреи", с характерною неспособностью к обработке ее, с неспособностью "пойти за плугом" и вместе тоже чуждые и построения истории европейской, с ее "королевскими домами", с ее "домом Калиты" и проч., накинулись на землю и ее прикрепление к человеку, из чего растет все, на чем зиждется все... Им хотелось бы и землю пустить в тот "финансовый оборот", в тот "бумажный водоворот", с его мечтою остаться единственным "дворянством на земле", дворянством "золотым" и "учетным". Не нужно "дома Капетингов", ни "дома Калиты", — не нужно уже для того, чтобы очистить место "дому Ротшильда", "дому Полякова" и его верного прислужника Герценштейна. Но "счет на золото" не всегда надежен, и особенно он не окончателен. На "все мое, — сказало злато" — есть ответ, который все помнят. Но я все рассуждаю, когда мне хотелось бы наблюдать. Спутник мой рассказывал: — Можно всех распустить и можно всех воодушевить. Я посетил одно имение молодого талантливого помещика, который преждевременно скончался. И говорит мне его мельник: "Барин наш, Василий Иванович, то-то задумывает, это-то хотел устроить. Теперь нет никого, все нападает, запущенно". Мне это восклицание мельника показалось самым интересным из всего, что я видел в имении. Я посмотрел на него сбоку: у него была печаль. Что ему барское имение? Чужая вещь. Он только нанят. Но у него есть душа, и он "не только нанят". Когда барин работает, — это всех подымает. Пусть работает новое, пусть затевает больше: все ему кинутся в помощь, потому что мужик вовсе не животное, а человек с душою. Ему интересно, когда барин интересуется, — пусть своим интересуется, но он — соучаствует, не кошельком, а какой-то неуловимой поэзией в душе. А когда барин "повис", и все виснет, — когда барин в Петербурге — из человека с душой рабочий превращается в хулигана, который думает, где бы утащить себе из этого вообще пустого места. Я слушал с удивлением и подумал: "Да, хозяйства умирают, как и человек. Хозяйство имеет душу в себе. Это вовсе не "экономия", как кажется. Это у американцев она "экономия", потому что сам американец без души, а только кошелек и доллар. Но русские недаром имеют песни и сказки. "Земля" у русского есть продолжение его песни и требует песню в себя, — требует именно мудрости и поэзии и без этого умирает. А с этим дает "сам-сот урожая". Вообще, понюхав земли, чувствуешь, что она родит не один хлеб, но и душу. Сколько мыслей лезет в голову!.. Впервые опубликовано: Новое время. 1913. 16 июля. № 13413.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|