| ||
|
Одна из стихий современного движения — необыкновенное оживление... Все молодо было в это утро 20 февраля: молодое солнце, молодой снег, молодые лица, массы молодого народа. Молодое чувство точно перелилось из души на улицы, дома, природу, — и всему «скинуло лет двадцать с плеч»... И все, почувствовав себя моложе, чем есть, засмеялось, развеселилось. ...Уже издали, по Литейной, Надеждинской, Знаменской улицам виднелись черные «кишки» народа; эти разорванные куски змеи, которые то сливались в одних местах, то разрывались — в других. И чем ближе к Таврическому дворцу, тем чаще они сливались и, наконец, превращались в сплошной, движущийся черный тротуар. Конки полны народа, внутри и на империале. И все спешит в одном направлении. И все одни лица, приблизительно одни: старше, моложе, все они «учатся», «читают книжку» (простонародье), все гадают, думают, у всех складка на лбу. И вот все это «думающее» и «читающее» пришло взглянуть на то, что вышло, осуществилось из «чтения» и «думок» всей России. Народ спешил к Таврическому дворцу именно с этим чувством матери, торопящейся взглянуть на свое новорожденное дитя. Право, я не ошибаюсь: у толпы, частью необразованной, бесправной, не «штатной» по рубрике «парламентаризм» и вообще совершенно частной и глубоко частной, — Бог весть откуда родилось чувство старшинства и материнства в отношении к депутатам, которые проехали или ожидались, и даже к самой Думе, конституции и вообще «ко всему этому». Даже гимназисты, студенты, подростки, курсистки, мастеровые точно гордились, как молодая мать: «Смотрите, какой!» «Этот — мой!» «Я родила, выносила!» «Трудно было девять месяцев, — но как теперь я счастлива». Наплыв народа к Таврическому дворцу был значительно больше сравнительно с прошлым годом. Тогда образовалось два тока: к Зимнему дворцу, где совершалось молебствие и откуда депутаты должны были выйти, и к Таврическому дворцу. Во всяком случае, тогда совершенно свободен был проход даже по Шпалерной улице, на которой стоит Таврический дворец, почти вплоть до него. Теперь приходилось «пролезать» через толпу, и к часу дня уже началась небольшая «давка», из которой тревожно спешили назад все, кто послабее. Едут кареты, много карет; коляски, пролетки. К открытию Думы спешит и дипломатический корпус, и вся знать. Но толпа выглядывает «свое дитя». «Свое дитя», «депутата», она как-то инстинктивно узнает: «не свои» сидят строго, чинно и холодно. Притом же упряжь, лошади и вся отделка экипажа другая. Но вот едут двое, чумазые, старые, темные; что-то из Туркестана, не ближе! — Ура! ура-а!! ур-р-а-а!!! Смеются, чуть не топают ногами. «Тюбетейки» снимают картузы и смеются же. Едва ли по-русски, ясным словом и без акцента сумели бы ответить. Дитя тоже обрадовалось, глядя на свою «мать» — толпу. Этот обмен взглядов, ласки, какой-то междуплеменной и междуверный или, точнее: соединенно-племенной и соединенно-верный, меня тронул до слез. Впервые это видишь в России: на идее «свободы», «освобождения», на инстинкте «дайте вздохнуть» — слились и обнялись народы России, веры самые разные и племена такие, которые только по географическому словарю отыщешь. — Какой партии? Говорите, какой партии! Говорите! Говорите! Это к депутатам, между которыми некоторые и в цилиндрах. — Из какой партии (передразнивая)! Или не видите: в цилиндре! Вот те и партия! Визг, смех и свист. Свистели и визжали много; как только карета поторжественнее, а особливо с гербами или с лакеями в парадных красных ливреях, — визг переходил в такой гам, что сидевшей в карете «персоне» едва ли было по себе. «Пронес бы Бог». Но только не тронули, не обидели. Только выразили «чувства» и манифестировали «левые убеждения». Толпа, очевидно, была «левая». Почему? Почему, в самом деле, гимназист, курсистка, мастеровой, даже чиновник — все, однако, «слиянно и нераздельно» суть левые? — Чем левее, тем моложе; чем левее, тем моложе! — точно звучал у меня в голове ответ. — А кому молодости не хочется? Кто хочет быть старым грибом? Я думаю, это самый общий и самый основательный ответ. В четыре часа дня я опять выехал к Таврическому дворцу. Народу было еще гуще, но он весь двигался назад. Очевидно, я опоздал к выходу депутатов из Думы. Не доезжая до нее, я увидал огромные черные массы, шедшие по Фурштадской площади. Я направился туда. Занимая поперек всю улицу, толпа шла, неся 3 — 4 очень маленьких красных флага. Как старый ревнивец около молодой любовницы, сзади угрюмо следовала, тоже огромной толпою, полиция. Но не вмешивалась. В нервном возбуждении толпа шла чрезвычайно быстро, и ее трудно было догнать. Показалась фигура, поднявшаяся на извозчичьей пролетке, которая, сняв фуражку и размахивая ею, что-то говорила. — Отлично! Отлично! Так! — Ура! ур-р-а!! «Ну, что же, — подумал я, — молодое резвится; молодому как не резвиться!» Но меня кто-то толкнул, и вдруг все стали толкаться; и затем увидели, что все бегут не вперед, а назад и толкаются в быстро захлопывающиеся стеклянные двери подъездов. Отряд солдат (конной полиции?), с ружьями за плечами и чертя шашками в воздухе, но (кажется) не опуская их, вообще не ударяя, мчался во весь карьер по улице, от Литейной к Таврическому саду. Быстро повернув, таким же галопом он промчался назад. Все бежало, рассыпалось, кричало. — Кровопийцы! Грабители! — кричали вслед, конечно, необорачивавшимся солдатам. — Вот вам и свобода, вот вам и свобода: совсем измяли барыню! — тараторила испуганная прислуга. — Ушибли! — Ранили! — Убили! — Нет, не убили, а только ранили! — Никого не ранили, а только помяли лошадью. Так и мнут, так и мнут! Нехристи! Ироды! «Вот вам и резвость первого дня. Все кончилось розгами», — как и предсказывали беззубые старухи, одне в этот день усидевшие дома. Впервые опубликовано: Русское слово. 1907. 23 февраля. № 43.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) - русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|