| ||
|
Я пошел слишком поздно, преступно поздно, на эту выставку, на которой побывал уже весь Петербург. И мне хочется передать хоть что-нибудь о ней. Выставка эта — безумие великолепия, роскоши, интереса, осмысленности. По ней можно бродить, как по галереям Рима и Флоренции, до такой же боли ног, и все-таки осмотреть за день только уголок. Осматривать ее, в смысле фланирования, почти бесполезно. Да и было бы для русского варварством взглядывать скользя на этот живой «паркет» русской истории, где каждый квадратик есть событие, и если бы русская история, занимательная и глубокомысленная, была написана — о каждой рамке, всяком портрете — зрители говорили бы: «Вот это описано в такой-то книге и главе русского Геродота», «вот лицо, так изображенное русским Тацитом». Но у нас, увы, ни Геродотов, ни Тацитов еще нет. Все-таки русская история в ее XVIII в. и первой трети XIX в. роскошна, упоительна. Упоительна — я не стыжусь этого слова. Потом что-то случилось; лица пошли тусклые; напр., громадная коллективная картина Репина, в отдельной комнате, пред которою я просидел, кажется, с час: — просто не знаешь, что о ней думать. Ни в каком месте, ни на улице, ни в собрании я не видал такого множества ничем не характеризованных лиц. Со спины (напр., вид одного — докладчика) они еще как-то значительнее, чем с лица. Как повернут, лицом или в профиль к зрителю — руки опускаются! Что такое произошло? Я думаю, разгадка — в уголке этой дивной выставки: там, в Александровском отделе, висит впервые выставленный портрет Сперанского, еще юного, в самом начале его изумительного поприща. Это вовсе не портрет утомленного годами и переломами в жизни государственного человека, это — портрет его от 1806 или даже 1802 г. Губы выражают безмерное высокомерие, упорное презрение ко всему окружающему, ко всей этой «старографской» и «старокняжеской рухляди», которая так ярко представлена на портретах елизаветинской и екатерининской эпохи, и которую вот-вот он начнет ломать, а глаза его, эти маленькие, свиные, до таинственности закрытые сверху и снизу сближенными веками глаза — что-то изумительное, таинственное!! Кто бы на портрет ни взглянул, пусть иностранец, пусть «до возвышения Сперанского», не мог бы не остановиться пораженный: «Это что-то необыкновенное», «это какой-то необыкновенный человек», «это феномен». Бог с ней, бедностью. Я упивался богатством. Нет, это чудная мода всего XVIII и 1-й трети XIX в.: от пояса идет закрывающая вуаль на грудь, но оставляет грудь в верхней трети открытой. Конечно, я говорю не о военных мундирах, а о женских платьях. Получилось целое воинство русских Паллад-Афин, Диан и, может быть, Афродит, я думаю — иногда Афродит; и все эти Потемкины, Орловы, Мамоновы, эти Безбородкины-Бецкие, обвеваемые волнами «грудного» эфира не могли не творить, не кипеть, как в афинской «αγоρά» [народное собрание (греч.)] или в римском сенате. Нет, дай-ка и мне такое окружение — может быть, я тоже совершил бы что-нибудь. «Тысяча богов (богинь) смотрят на нас с небес» (из дворцов): тут Суворов будет побеждать, Потемкин — присоединять Крым, все будут грезить, напрягаться, выходить из сил». Нет, ей-ей: тогда бы и я мог что-нибудь. Теперь — ничего не могу. И даже не хочу. Мраморный бюст Павла I, разысканный С.П. Дягилевым в Технологическом институте, и его же портрет во весь рост, под балдахином в корне, в мантии мальтийского ордена, извлеченный из «Запасного дворца» в Гатчине — тоже новинка. Кажется, портрет этот, хотя и торжественный, не принадлежит к числу любимых портретов и даже его немного прячут. А зрителю и «подданному» хочется самому от него спрятаться. Хочется оставить пустою эту комнату. На портрете корона чуть-чуть надета не вертикально, а рука протягивается к какому-то короткому и чуть ли не острому предмету. Плачь, Минерва, богиня Мудрости, Аполлон, бог порядка. А Минерва — позади, и впереди — Аполлон. Это Екатерина и Александр во множестве официальных и увеликолепленных подобий. Но все же в темных уголках дивной галереи есть они и au naturel! [в голом виде (фр.)] Ну, разве не прелестная натура эта голенькая, лет 7-ми, Елизавета, снятая батюшкою буквально как, мы видим, детей в бане. Она не сидит и не стоит, но также не лежит, а куда-то вытянула тельце вправо. Милый ребенок, хочется взять тебя в руки и расцеловать всего кругом, ножки, носик, шею, все ямки и округлости. В ребенке пусть карандаш рисует, а резинка ничего не стирает. Это бытие без клякс. Вот в «Александровском рынке» можно бы все стереть резинкою. И колдун этот Репин: сперва я сказал себе: «Где же его талант? где эти спины и лица запорожцев?! Как все серо тут: бессильна кисть». Но к концу часа я догадался: «Хитрец, он именно дал только то, что видел: ничего больше». Это — картина великая, это — Карфаген, перед разрушением. «Carthago delenda est»... [Карфаген должен быть разрушен (лат.)] Для чего же художник стал бы брать темой: «Carthago in Gloria» [Карфаген в славе (лат.)]. Художник тоже хотел быть немного «Сивиллою». Впервые опубликовано: Весы. 1905. № 6. С. 43-45.
Василий Васильевич Розанов (1856—1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|