| ||
|
Говорить горькое — не отрадно; а говорить горькое много лет, и все в одном направлении и в одном тоне, — представляет невыразимую тяжесть и в житейском, и в литературном отношении. Перетираются, наконец, нервы и истощается душа, а к этому прибавляется еще возможное недоверие слушателя или читателя к таким однотонным и однообразным мыслям. Мне, начиная с 1893 года, т.е. в течение двадцати лет, приходилось писать столько отрицательного о наших гимназиях, университетах, о первоначальной школе, об основных принципах образования и воспитания во всех этих ярусах просвещения, что я рад возможности несколько помолчать и дать слово другому лицу, компетентному в области обучения и воспитания, и притом признанному талантливым человеком здесь со стороны самого министерства просвещения. Это — попечитель учебного округа, окончивший Московский университет в 1882 году, с которым, как с товарищем по университетскому учению, мне пришлось столкнуться этой зимой, т.е. перекинуться несколькими письмами, не видавшись лично. За отсутствием личного знакомства, не может быть и речи о личном влиянии с одной или с другой стороны; что лицо данное является талантом в своей сфере, можно судить по тому, что от смиренной должности учителя гимназии оно дошло до должности попечителя учебного округа. Заинтересовавшись его суждениями, я позволил себе, чтобы ориентироваться в этих суждениях, спросить нечто о его «роде-племени», так как с этой стороны его совершенно не знал, знал лишь «студентом в Москве», — и больше ничего. Сообщение крайне удовлетворительно: «Родился в родовом имении С-ского уезда Смоленской губернии. Отец служил в военной службе; юнкером участвовал в Венгерской кампании, офицером был в числе защитников Севастополя. Это был большой русский патриот. Иногда он говаривал, что мог бы переселиться за границу, но только вместе с отцом Гавриилом, нашим приходским батюшкою, и с черновскими мужиками (соседняя деревня). Мать приходилась племянницею синопскому и севастопольскому герою и была женщина очень религиозная, с чисто русским складом ума. Семья была большая — 14 человек детей. Росли в деревне, купаясь в народной стихии. Образование получил в вяземской гимназии и Московском университете. Службу начал учителем в р-ской гимназии». Конечно, факты рода и воспитания иногда не совпадают с личным воззрением; яблоко иногда далеко откатывается от родившей его яблоньки. Но в данном случае в самом тоне беглого накидывания биографических сведений слышится крепкое да в отношении этих условий рода и воспитания. «Мы были русские и воевали за Россию; мамаша хорошо родила детей, а отец-дворянин больше всего был привязан к своим крестьянам, да к приходскому батюшке и предпочитал их всякой загранице». Прочитав, можно только сказать: «Слава Богу». И вот этот стильный русский человек, крепкого, исторического и бытового закала, входит в службу министерства просвещения, причем всю ее узнает, узнает без пропусков, как 1) гимназист, 2) студент, 3) учитель гимназии, 4) инспектор гимназии, 5) окружной инспектор учебного округа, 6) попечитель учебного округа (все это исчислено в его письме). Как человеку с положением, могущему иметь влияние на практические дела, я написал ему в письме о том, о чем многократно высказывался и в печати, а именно что до странности обеспложено и выхолощено историческое воспитание в наших гимназиях, историческое прусское, как в смысле программы, так и принятых министерством учебников, так, наконец, и внеклассного чтения. Я ему передал свою давнишнюю скорбь, еще скорбь гимназиста 70-х годов минувшего века, но не утихающую и до сих пор, что ведь в ученические библиотечки не выписываются обычно, а может быть, и не дозволены к выписке, а в награду за «успехи и прилежание» ученикам решительно никогда не даются книги таких классиков русского мировоззрения и русского вдохновения, как славянофилы, начиная от Киреевского, или классическая «Жизнь и труды Погодина» Барсукова. Что вообще русское чтение дико и безобразно находится в загоне в русских гимназиях, замененное чтением разных мнимо философских западных премудростей, начиная от Дрэпера. Он мне отвечал на эту общую жалобу письмом общего же содержания, которое я считаю историческим документом и приведу его для удовольствия читателей: «Ваша тема разработана мною ровно 25 лет назад. Будучи еще учителем р-ской гимназии и библиотекарем, я обратил внимание на то, что читают наши гимназисты, и пришел от этого в ужас. В библиотеке — пустыня Аравийская, а на стороне — всякая мерзость. Тогда я составил по этому вопросу докладную записку министру просвещения Делянову и приложил к записке «Опыт каталога ученических библиотек». Конечно, сюда вошли все исчисленные вами (я перечислил писателей 6-8) писатели. Два года министерство «рассматривало» эту докладную записку и изуродовало мой «Опыт», внеся туда массу «безвредного» и выкинув немало серьезного; наконец, издало его в 1889 году и долго, кажется, не пополняло. Конечно, никто из директоров Аксакова и Хомякова в библиотеки не выписал. Летом 1904 года на съезде попечителей учебных округов я опять поднимал вопрос об ученических библиотеках и между прочим просил обратить внимание на историческое чтение учеников. Но... «этот нумер не прошел». Лица, ныне стоящие во главе министерства народного просвещения, правда, выказывают много твердости и энергии, много у них рвения и добрых намерений в области просвещения, но я не надеюсь, чтобы они были в силах достигнуть ценных результатов. Слишком уже школа наша, снизу доверху, расшатана и испорчена. Недаром французы говорят, что легче проделать три революции, нежели раз перестроить школу. И это, заметьте, в стране, где просвещение ценится само по себе. У нас же ценят главным образом дипломы. Тут уже вступает в действие общий политико-экономический закон стремления получить возможно большую выгоду (т.е. диплом) при наименьшей затрате сил (на ученье). Несомненно, этот закон проявляет и будет проявлять свое действие в Г. Думе. Серьезное учение никогда не может быть легко, и вот этого-то никогда у нас не дозволит и не допустит распущенное и ленивое общество. Нет, эту стену не прошибешь. Наше министерство просвещения исторически и глубоко испорчено. И не поддается усилиям даже энергичнейших благонамеренных людей, вроде теперешнего министра. Приходит иногда на ум отчаянная мысль, что есть одно средство исправить это ведомство — срыть весь дом у Чернышева моста, разобрать фундамент, затем произвести дезинфекцию lege artis [по всем правилам искусства (фр.)] и в конце концов позвать «батюшку», чтобы он с «пением» окропил почву святой водой. Тогда надо выстроить новое здание для министерства на том же месте, а еще лучше совсем на другом, подальше от старого... Если это и преувеличение, то вы поймете горькие чувства, из каких оно исходит». Таким образом, смущенный взгляд на состояние наших школ не есть что-либо личное и злоупотребительное, не есть что-либо болтливое и только печатное. Нет, это — дело, и хорошо понимаемое деловыми людьми. Всеми ли? Нет, не понимаемое людьми «Интерлакена», выражаясь аллегорически; людьми межеумочными, — так сказать, между-культурными, как есть «международные», «интернациональные» понятия, вкусы и мысли. Школа наша между-культурна в том смысле, что она защемилась где-то между несколькими культурами, борющимися между собой: культурой античной, культурой христианской, культурой позитивной, культурой русской, культурой европейской. Школа же не принадлежит ни к которой из этих культур, не лежит ни на единой из них; ибо каждая из названных культур исключительна и не совместима ни с одною и другою. Как нельзя быть одновременно позитивистом и мистиком, быть реалистом и восхищаться Платоном, так точно... нельзя, в сущности, быть удовлетворительным «гимназистом», слепленным в каждом часе своих занятий и во всяком учебном дне из камешков, откатившихся от трех противоположных культур, находящихся между собою в страстном антагонизме. И человеку «стиля» это понятно. Понятно «русскому человеку», учен он или не учен; понятно «верующему», будет он мирянин, архиерей, протестант, православный иди католик. Но это же самое совершенно непонятно человеку без «стиля», каковым естественно быть чиновнику или быть сановнику. Потому что, конечно, странно говорить о «стиле» чиновника и даже министра; суть-то их и заключается в снятии с себя всех стилей, с отречением от всех вер, с освобождением даже от всех патриотизмов. Каковые вещи, каковые девизы, каковые идеалы заменены для него: 1) мундиром; 2) начальством и 3) повышением. Вот отчего вздохи России, что «нет школы», никогда не будут постигнуты министерством, которое, оглядываясь, отвечает изумленно: — Помилуйте, Россия полна школ!! — Учатся везде, учатся много, учатся разнообразно. — Да, и везде мозги расстраиваются, сердца дезорганизуются. И целая жизнь — опускается от учащихся людей, а не поднимается учащимися людьми. Впервые опубликовано: Новое время. 1913. 12 февраля. № 13263.
Василий Васильевич Розанов (1856—1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|