| ||
|
Пол в человеке подобен зачарованному лесу, т.е. лесу, который обставлен чарами и который сторожат чары. Приближающегося сюда эти чары усыпляют, или обманывают, или увлекают и иногда губят. В одном и другом случае они «проводят» его и достигают главной своей цели — не допускают человека войти в лес и осмотреть его. Еще других эти чары отталкивают, пугают. Показываются «страшилища», которых человек даже не смеет назвать; ни кисть, ни слово не смеют даже передать показавшегося. Человек бежит в ужасе, и снова цель достигнута: зачарованный лес остался тайною. Да, пол — это таинственный лес. Но вот Эдип входит в него. Главное здесь — не потерять голову, иметь «уши на макушке», насторожить ум и глаз. Не нужно вовсе фотографировать «чудищ», достаточно самому и субъективно всмотреться в них: тут начинается удивительное преобразование и первый же шаг смельчака является обильно награжденным. То, что извне, со стороны города, дороги, пыли казалось рогатыми и суковатыми чудищами, преобразуется при взгляде с той стороны,— со стороны леса, в который уже вступил,— чудесными видениями, истинными «эльфами», добрыми существами, с небесно-блаженной улыбкой и райскими крылами. Пол — «страшилище порока», «чудище мерзостей», «Пандорин ящик», откуда излетают чумные ветры, веющие на мир — вдруг оказывается совсем, совсем не то: обителью непорочных, родником именно и специально непорочнейшего в мире,— и, наконец, прямо ковчегом, где сокровенно сохраняется какая-то вечная и неистощимая, льющаяся в мире святость. Кто уже вошел в зачарованный лес и «не потерял ум» при этом, находит на каждом шагу здесь величайшие сокровища: он набирает их в корзину, сует за пазуху, кладет в подол рубахи. Да это — «целое состояние», а мы-то, мы-то там, в запыленном городе, и не знаем, около какой неистощимой свежести живем. Выводы «не потерявшегося ума» почти еще важнее здесь, чем непосредственно собираемые с земли ценности. Все то, что казалось и обычно кажется «падением», «с той стороны» (дороги, пыли, города) — вдруг оказывается совершенно естественным склонением, в сущности — благоговейным сгибанием колен, и — таким, о коем ничего человек не знает, что он это делает невольно и так сказать не видя, но повинуясь склоняющей его выю руке. Это — изумительно. Далее, оказывается, что «прейдет небо и земля», но это склонение,— не прейдет. Теперь вопрос-— перед чем склонение? «Афины повинуются мне, я — матери моего ребенка, а она сама — этому ребенку, и, таким образом, этот ребенок повелевает мною и Афинами»,— сказал шутя Фемистокль. Вот верное отношение пола к «городу», и, даже, вот суть пола. Это — младенец. «Зачарованный лес» и есть лес, окружающий младенца, откуда растет младенец и даже где он зарождается, «зачинается». «Мир чудищ» есть просто Царство Младенца, где скипетр — в руках младенца, корона — на голове младенца, армии водит — младенец; где все и вся — младенческое, т.е. прежде всего — непорочнейшее, чистейшее. Таким образом, склонение всего мира перед полом есть поклонение мира младенцу; и отчего не дополнить: есть поклонение порочного мира собственному этого мира младенчеству,— «видениям». Первоначальных чистых дней. Вот что такое «пугающие чудища», «погубляющие чудища»: «порок» бежит именно к непорочнейшему, когда мы думали, что он устремился к «последней гибели»; он буравится в землю, казалось бы, «роет себе могилу»: будьте терпеливы, наблюдайте: он прорыл все 12000 верст земного поперечника и не только «не умрет», но «воскрес» к тому же небу и тем же звездам, которым мы здесь поклоняемся. И в Америке, где-нибудь в Канаде, в Техасе — зажег лампаду в сущности перед тою же звездочкою, но только на 12 часов раньше или 12 часов позднее, перед коею и мы зажигаем в свой час лампаду. Пифагор сказал: «есть — земля, и еще есть — противоземие (); есть солнце и еще противосолнце». Не это ли он подразумевал? Мир эльфов, мир младенцев, мир сказок... Родник мифологии — здесь; родник юдаизма — здесь же («обрезание»). Сказочка и молитва вдруг лобзаются; младенческое целование — о, как далеко оно от лукавства! Да, это — потрясающий «зачарованный лес», до того странны здесь встречи, дико-волшебны находки. Моисей со скрижалями — и около него, как толкователь-«брат», не — Аарон, но — Шекспир; Шекспир — в священническом «эфоде», с еврейскими кисточками! «Они из голубых и белых нитей, и утреннюю молитву, которую нужно читать, смотря на эти кисти,— нужно читать в тот час утра, когда глаз получает способность различать белое от голубого» (Талмуд). Да это — совсем царица Маб, о которой рассказывает какой-то Меркуцио в «Ромео и Юлии». Я говорю — зачарованный «лес», лес странных встреч. И вот, при вечерней звезде каждая счастливая чета, каждая смиренная весь, «последний мещанин» — погружается прямо грубою пятою своею в мир этих сказок и этого священничества. О, как нужно омыть для этого «пяту». Как становятся понятны вечерние «священные омовения» на Востоке. Да, священный, святой Восток: родина всех сказок, колыбель всех религий, истинный «зачарованный лес» истории. Люблю его, безумно люблю этот Восток, находя там Шекспира и Моисея. Запад — полон смущений о Востоке. Как тосковал Шекспир («Буря», «Гамлет»); тосковал и Гете («Фауст»); всякий из нас на Западе — тоскует, и мы только не умеем догадаться, что это — тоска по общей великой нашей родине — священному, святому Востоку: Загорит, заблестит луч денницы,—
Я не понимаю этих стихов Достоевского, верно не только приведенных, но и сочиненных им: но почему-то я не могу их читать и вспоминать без слез. Тут Достоевский сказал что-то мое; «вчера» он вырвал мою «завтрашнюю» правду. Странная телепатия. Я хочу сказать, что я люблю эти стихи как свою родину. Как любит человек могилу матери, могилу своего ребенка. Достоевский договорил: Понесем в Старый Дом, в Палестину. Главное,— мне отрадно, что мы понесем туда останки Шекспира; «мощи» Шекспира. Шекспир — «во святых»? неужели возможно? «Разве для Бога есть что невозможное», — сказал Он засмеявшейся Сарре. «Женщина — вера твоя спасла тебя»,— сказал Сын. О, как мне отрадно, и как текут слезы о «Боге моем, Спасе моем». И пойдем, и пойдем, с «останками» наших святых, западных святых, всех этих грустных великих людей, смотревших в недоумении на «зачарованный лес»: и уж, конечно,— бубны и кольца в руки: И кимвал, и тимпан, и цевницы... Это будет музыкальнейшее шествие, хореографическое шествие. Мы будем так прекрасны, как еще никогда не был человек от дня создания своего, ибо мы будем наконец-то счастливы, а в счастии-то и скрыт недосягаемый секрет и так сказать «Пандорин ящик» всяческой красоты и всех красот. Наши движения станут прекрасны; старухи — грациозны как дети, ибо старухи вновь станут дети; мужчины потеряют свою грубость, ибо они станут нежны как девушки; и жены воспоют священные песни, как Мариам — сестра Моисея, или как пророчица Деворра: Я — Господу спою,
Впервые опубликовано: Весы. 1905. № 2. С. 17—29.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919) - русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века. | ||
|