В.В. Розанов
Звериное число

От читателей и комментаторов Апокалипсиса как-то укрылось, что ведь Иоанн, написатель книги, знал это число и понимал всю мысль его; т.е. тайновидец будущих и возможных судеб человечества, по преимуществу судеб заключительных, имел у себя, так сказать, носил с собою и как бы в себе, по крайней мере в уме своем, странную загадку, сокрытую в числе. Это — "вечное Евангелие", намекнул он в конце книги, "второй, новый" — однако "Иерусалим" же, о котором Тит с Веспасианом так легкомысленно предположили, что его можно разрушить. Разрушить мысль Сиона?..

И пальма та жива ль поныне?
Все так же ль манит в летний зной
Она прохожего в пустыне
Широколиственной главой?

Все те же пальмы; все та же зелень. Все вечное — вечно; а что не вечно, уже умерло сейчас. Что такое это, ведомое Иоанну число и которое он мог прямо назвать и удержался назвать?.. Число — "человеческое", он намекнул: что за выделения? Можем ли мы сказать, что 42 есть число "человеческое" или, напротив, "не человеческое"? Что значит "не человеческое число"? Ничего не значит, ибо все числа отвлеченные, и отсюда открывается, что взятое Иоанном число есть какое-то именованное число, при коем подразумевается определяющее его существительное. "Шесть берковцев", "три фута" это уже понятно и тут можем мы воскликнуть: да, это — человеческое число, число, имеющее отношение только к человеку. Но вот "именованную"-то часть, "берковцы" или "футы", Ио:шн и удержал у себя.

Он — знал это число; и добавил: его можно прочесть, "кто имеет разум — сочти". Читали "Наполеон" в XIX веке, в первом "Нерон". Дети боялись детей. Как будто Иоанн не сказал, что это какая-то сладость, за которую вступятся народы и в изумлении заговорят: "что подобно сему", "это огонь с небеси!"

Апокалипсис прилагается как 5-я часть к четырем Евангелиям, и для любителей вечного слова, имеющих настольно Библию, он лежит у нижней правой доски, под самым низом всего библейско-евангельского текста. Последние странички. Если мы откроем конец в самом Апокалипсисе, мы удивимся, что он, в сущности, повторяет, но только кое-что разъясняя и дополняя, изображение Рая во 2—3-й главах Бытия. То есть из-под Святого слова сливается с самою его верхушкою, с тем, что благочестивый читатель находит, отвернув левую доску "запечатанной семью печатями" книги.

Апокалипсическое число — райское число, и именно число, раскрывающее и указующее вновь человеку путь к тому, прикосновение к чему Бог связал со внушением вечной жизни и тайного богоподобия. "В тень образа своего сотворил Бог человека..." И тень образа стала самим "я", от него падает тень. Фотография пропадает, когда выступает фотографируемый. Сотворение человека — это фотографирование с неба на землю. С тех пор человек ходит по земле и держит в руках свою фотографию, не понимая, ни кто он, ни как очутился в руках его таинственный снимок. Но снимок волнует. Волнуется человек фотографией и не понимает — что это, что такое этот небесно-земной способ таинственного наведения луча. Вкуси "древа жизни" — и фотография разобьется, на ее месте останется неисповедимое "я" — с которым странно сольется державший в трепетных руках свой, однако в то же время не свой портрет...

Апокалипсическое число — субботнее число. Делай в остальные дни дела свои, "день же субботний Господу Богу твоему". В этот день Бог почил от труда созидания, вещь творческую передавая последнему своему, заключительному созданию. "Ей, человече, помяни Мои субботы".

— "Ей, Господи, помню твои субботы". От Моисея до Давида, и далее до Тита с Нероном, и далее до наших дней этот "субботний" крик все тот же.

И пальма та жива поныне,
Все так же манит в летний зной
Она прохожего в пустыне
Широколиственной главой.

Тит не догадался, что для того, чтобы убить Израиля, нужно не Иерусалим разрушить. О, вовсе нет... Разве камни значат что-нибудь? Вот около фундамента его они, "сыны Салима", молятся, через 2000 лег по разрушении, так горячо, как мы не умеем молиться в наших новеньких храмах, с незасохшею штукатуркою и еще влажными масляными красками. Чтобы "разрушить Иерусалим", или, пожалуй, в нашей транскрипции, "убить жида", нужно бы "убить" его "субботу", ну, например, сделать, чтобы в день сей жиды вдруг начали восклицать:

Эван эвоэ! Дайте чаши!
Несите свежие венцы!

Или что-нибудь в этом роде, "праздничное", но "по-нашему". Но они именно не хотят по-нашему, а по-своему, — и замечательно только в "субботу" они решительно не хотят быть "с нами" и "по-нашему", охотно надевая наши перчатки, цилиндры, учась в наших школах, защищая в наших судах и сочиняя в наших журналах. "Шесть дней" с нами и даже, пожалуй, "мы", но в "седьмой" вдруг становятся "колдуны", "святые". За "субботу" именно был 2000 лет тому назад спор: можно в субботу вынуть овцу из ямы? — Нельзя. Нельзя разрушить субботу, тогда весь Израиль рухнет.

Я удивляюсь филологам и богословам. До такой степени очевидно, что "суббота" почти так же многозначительна в юдаизме, как и "обрезание". Они вовсе и никак не толкуют последнего, а с тем вместе и не понимают вовсе "ветхого завета". "Ветхий завет", "ветхий завет", — долбят дятлы кафедр, а что он, и в чем, и какой, — даже попытки разгадать не приложили. Ничего дальше "чистоплотности" и "гигиены", и это у такого специального народа-грязнушки. Но вот "суббота": ведь надо было бы, т.е. при любознательности, оборотнем подползти в какую-нибудь жидовскую хату, спрятаться в мешок, залезть под кровать: и высматривать все, и подслушивать все, что минута за минутою говорят и делают апокалипсические человеки в этот день. "Суббота" тянется от вечера пятницы лишь до половины собственно субботы и включает в себя ночь:

В небесах торжественно и чудно,
Спит земля в сияньи голубом.

И спят, как тупые коровы, — филологи. Но я не спал бы, если бы знал жидовский жаргон; я его слушал бы и слушал бы; подсматривал бы; вероятно, увидал бы странные видения и необычайные слова и, как Иоанн-тайновидец, записал бы в "книжку".

"Ты был в Едеме, был в саду Божием": единственное место, где "рай" еще раз называется в Библии. Это слова Иезекииля, т.е. через Иезекииля Богом сказанные — Тиру. "Ты ходил среди огнистых камней, ты — благословен в путях твоих от дня сотворения твоего и доныне". Опять же это никак не объяснено. Но мы совершенно отвлеклись от своей темы.

Апокалипсическое число есть субботнее число, и в то же время это число древа жизни, т.е. дополняющее его мысль. Его нужно читать не 666 — "шестьсот шестьдесят шесть", а "6" "6" "6" — "шесть—шесть—шесть". Это специально человеческое число, ибо называет "шестой день" т.е. день "сотворения человека". Ты в сей день получил луч бытия, был фотографирован с неба. День сотворения и, общее, принцип творчества — вот мысль апокалипсического числа. "Не смешивать дня сего со всеми остальными днями", это совершенно особый день, "святой день". "И бысть вечер и было утро — день шестой". Слепорожденного можно исцелить в понедельник и в четверг. Но Израиля, но "дом Иаковлев", но "град Давидов" — пощади их...

А филологи, не подслушав в субботу тайных слов и не подсмотрев тайных действий, думали, что дело идет о филантропическом плюсе, который "почему же" не прибавить к Божьему празднику. Но филантропия все же от "сего мира", а "субботний пост" есть именно успокоение от "сего мира", как бы погребение "сего мира" и погружение в "мир горний", мир "шестикрылатых серафимов" и "многоочитых херувимов". Суббота есть на минуту хождение в Тирский "сад Божий", и съедание одного листка, только одного листочка — почечки, цветочка с "древа жизни". И Жив Израиль! не умер "жид"! "Такой-то грязный"! Без земли, враждебный земле и землепашеству, истый "скотовод" и до сего дня. Что же делается в закат субботы, т.е. в утро нашей субботы, но когда ихняя закатывается: все спешат в храм и благодарят Бога. Так что мы только и видим что закатное: "Благодарю, Боже — за лик человеческий, данный Тобою мне..." — и утреннее по-ихнему, а по-нашему — вечер пятницы: зажжение "святых свеч", которые так напоминают Тирские огни: "Ты ходил среди огнистых камней; ты был в саду Божием; ты благословен в путях твоих от дня совторения своего — доныне".

Когда мы догадаемся о всем и примем только "субботы" от них, конечно, — в огнях и молитвах, вдруг исполнится глагол Апостола — Израиль спасется! "Весь Израиль спасется", приняв все остальные наши истины — без всякого спора. Ибо ведь — "спор"-то только и шел об одной "субботе"... Но это уже Апокалипсические дни... И "огнь, спадший с небеси", "небесный огнь" Апокалипсиса, есть совершенно точное повторение "огней в саду Божием", о которых кратко — тоже без пояснения — сказал Иезекииль.

"И показал мне Ангел чистую реку воды жизни, светлую как кристалл, исходящую от престола Бога и Агнца. Среди улицы его ("Небесного", сошедшего на землю, "Иерусалима"), и по ту и по другую сторону реки, древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды, дающее на каждый месяц плод свой; и листья древа для исцеления народов... И Дух и невеста говорят: прииди! и слышавший да скажет: прииди! жаждущий пусть приходит и желающий пусть берет воду жизни даром".

Трудно [...] таким негодованием. Поразили меня [...] и подобных слов, могли подыматься речи о "Наполеоне" или "Нероне". В них очевидно содержится иносказательно "принцип", "путь", категории "святого" и "грешного". И "последние судьбы мира" ничего иного не выражают, кроме глубочайших потрясений в сфере этих категорий и, так сказать, перемещения — не "небес" и "земли" в самом деле, но перемещения представлений у самого человека о том, что такое и где "небесное" (идеал), и что такое и где земное (противолежащее идеалу). По-видимому, это "перемещение" и свитие в клубок прежнего "неба" (идеала, алкания) необходимо как условие для открытия "пути к древу жизни", "прямых ворот" в небесный Иерусалим, которым войдут праведники. Вот объяснение, никак не геометрическое и не территориальное, слов: "новое небо и новая земля". До чего это не касается и не имеет в виду обычных для нас представлений о реально-астрономическом преобразовании при "светопредставлении", видно из того, что ведь не земля восходит на небо к "Иерусалиму небесному", но именно он сам опускается, "сходит" на реально недвижную "матушку-землю", "мать-сыру землю". Откроются очи человеку, и он вдруг на "самой матери-сырой земле" увидит невидимое, сокрытое от него дотоль и "древо жизни", и "воду живую"; и уже не от болезни в выздоровление, а от смерти в вечную жизнь воскреснет. "И оживут кости".

Тогда все объяснится, говорит Иоанн. Он знал это "объяснение". Наука и философия тщетно его ищут и в общем одна и другая еле только "гадают" около и в направлении к "древу жизни". — "Бог взял семена из миров иных, и посеял на сей земле, насадил сад Свой, и взошло все, что могло взойти; но взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным мирам иным. Если ослабевает или уничтожается в тебе чувство сие, тогда станешь к жизни равнодушен и даже возненавидишь ее" — так, устами старца Зосимы, Достоевский выразил чувство древа жизни. Пессимизм, уныние, отчаяние суть симптомы полуперерезанной нити, связующей "я" каждого с "мирами иными", но точнее — с "древом жизни". Радость (безотчетная) есть симптом укрепления и, так сказать, утолщения этой соединительной нити.

Всякая радость на земле ("безотчетная", "без видимых причин") есть предчувствие той окончательной и насыщающей вечной радости, коею заключится жизнь человека на земле. Это небесная и райская радость, как предвкушение, в отношении "зари" к "солнцу". Так что "заря" собственно "будущего века", "апокалипсического века" никогда не покидает землю, — и земля этою радостью живет и поддерживается. Отсюда — поэзия, т.е. в смысле "зари" и необыкновенная привязанность к ней человека. Да и вообще вся земля "переводит дыхание" и не может умереть только предчувствием этого, второго "апокалипсического", еще не поднявшегося над горизонтом, покуда — "из-под него", "под землею движущегося", в "ночных странах" солнца, но которое ощущается бедными растеньицами — человеками.

Впервые опубликовано: Северные цветы. М., 1903. С. 85—92.

Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист, один из самых противоречивых русских философов XX века.