Ю.И. Айхенвальд
Рылеев

Рылеев не принадлежит к числу поэтов сколько-нибудь выдающегося дарования; в художественном отношении он светится лишь отраженным светом Пушкина, и энергия, присущая его думам и поэмам, не искупает однообразия и, часто, внутренней и внешней прозаичности его стихов. И вероятно, история литературы прошла бы мимо него равнодушно, если бы недостатки его скромного таланта не восполнила его личная жизнь, если бы она сама не была занесена в летопись русской общественности как потрясающая трагическая поэма. Его дело завершило его поэзию. Свыше ста лет назад была воздвигнута близ Петропавловской крепости та виселица, на которой дважды душил его неискусный палач, и, хотя с тех пор на месте политических казней сменились в России многие жертвы, многие задохнувшиеся тела, все же черная тень этого эшафота не может дрогнуть и рассеяться.

Судьба декабристов, и в частности Рылеева, особенно драматична именно потому, что большинство из них были глубоко религиозны, что они многое признавали в жизни, искренно и горячо почитали ее, — и все-таки жизнь выбросила их, не нашла для них иного места, кроме помоста казни и еще сибирских рудников. В лице Рылеева погиб романтик, но вовсе не отрицатель, непримиримый враг человеческих учреждений или прирожденный бунтарь; в его лице погиб даже и не космополит, не "гражданин грядущих поколений", вроде маркиза Позы: напротив, он был русский, он страстно любил свою родину, которая его убила, он благоговейно молился и верил. Его вдохновляли подвиги народных героев, князья и цари; и если бы его "Думы" не были так слабы и официальны, их можно было бы принять в хрестоматию, для того чтобы дети учились по ним патриотизму и русской истории. И вот, Рылеев сам вошел в эту историю мучеников, и то самое государство, которому он был так предан, заклеймило и казнило его, как предателя. Это мучительное противоречие, эта жестокая насмешливость рока, это крушение земных идеалов не только угнетали поэта на закате его недолгого жизненного дня, не только наполнили его дух великой горечью и недоумением, но еще более утвердили его в том исповедании, что здешний мир — тягостный покров, который надо сбросить с себя как можно скорее. И летом 1826 года—это было последнее лето Рылеева, и 13 июля было его последним днем — он за несколько шагов до могилы, которая уже раскрыла перед ним свой неумолимый зев, не оборачивался в тоске назад, к жизни, не держался судорожно за ее уходящие образы,

Нет, в каком-то нетерпении он стремился из мира, спешил навстречу смерти, и без того спешившей к нему. В историческом семнадцатом каземате Алексеевского равелина, выявляя, очевидно, сущность всей своей жизни и всей своей души, писал он тогда:

Мне тошно здесь, как на чужбине!
Когда я сброшу жизнь мою?
Кто даст криле ми голубине,
Да полечу и почию?
Весь мир — как смрадная могила,
Душа из тела рвется вон.
Творец! Ты мне прибежище и сила,
Вонми мой вопль, услышь мой стон;
Приникни на мое моленье,
Вонми смирению души,
Пошли друзьям моим спасенье,
А мне даруй грехов прощенье
И дух от тела разреши.

В этом — замечательная и самая характерная черта Рылеева: он, так потрудившийся и пострадавший ради земли, в сущности, считал землю чужбиной. Его заветные помыслы тяготели горе, ко Христу, которого он славил всей душою, к молитвенному созерцанию. Для этого религиозного человека, для этого чистого христианина были дороже всего перспективы небесные. Но кто за небо, тот за свободу. И, значит, велика, но естественна заслуга, что на чужбине он поработал, как на родине. Если чужбина земли неизбежна, если всякому приходится жить на ней, то надо сродниться с нею и жизнь свою провести достойно; и Рылеев, действительно, оставил свои "сионски высоты" и сделался гражданином той временной земной страны, которой никто не может и не должен миновать. Святыню он покинул для политики, но политику он сделал святою. Он поднял руку на царство, на царение людей, потому что хотел претворить его в царство Божье. Он стал государственным преступником, потому что не хотел преступать законов своего Бога, которому он был верный раб. Он мог бы жить спокойно, в широких пределах своей веры и своей мысли, но его влекло еще и к делу.

Затем надо помнить и то, что перед Рылеевым была открыта и вся область наслаждений и веселости, которые тоже одно время находили себе — правда, мимолетный — отклик в его душевной организации, на его поэтической лире: у него есть стихотворения, полные эротизма, у него есть идиллии, воспевающие жизнь мирную и тихую. И все это он подавил в себе во имя общего блага, которое стало пафосом его немногих дней. Припомните энергичные стихи юного поэта. Они в разных вариантах звучат на всем протяжении его творчества:

Я ль буду в роковое время
Позорить гражданина сан
И подражать тебе, изнеженное племя
Переродившихся славян?
Нет, не способен я в объятьях сладострастья,
В постыдной праздности влачить свой век младой
И изнывать кипящею душой
Под тяжким игом самовластья!
Пусть юноши, не разгадав судьбы,
Постигнуть не хотят предназначенья века
И не готовятся для будущей борьбы
За угнетенную свободу человека;
Пусть с хладнокровием бросают хладный взор
На бедствия страдающей отчизны
И не читают в них грядущий свой позор
И справедливые потомков укоризны, —
Они раскаются, когда народ, восстав,
Застанет их в объятьях праздной неги
И, в бурном мятеже ища свободных прав,
В них не найдет ни Брута, ни Риэги.

Ради страждущей отчизны он отрекается от личной жизни и сурово заявляет об этом любящей и любимой женщине. Душа его, "в волненьи дум, теперь одной свободы жаждет"; она "без вольности тоскует". И этот мирный и благочестивый человек из-за нестроений своей чужбины-родины превращается в непримиримого бойца:

Мне не любовь теперь нужна,
Занятья нужны мне иные:
Отрадна мне одна война,
Одни тревоги боевые.

Он не понимает жизни вне гражданского подвига, а гражданина не понимает вне битвы. И до такой степени проникнут он своей общественной страстью, что, несмотря на сознаваемые им тесные границы своего таланта, он "славы требует, не просит". Поэт для него прежде всего — вождь и пророк гражданственности, честный и самоотверженный деятель свободы:

Избранник и посол Творца,
Не должен быть ничем он связан;
Святой, великий сан певца
Он делом оправдать обязан.
К неправде он кипит враждой,
Ярмо граждан его тревожит;
Как вольный славянин, душой
Он раболепствовать не может.
Повсюду тверд, где б ни был он,
Наперекор судьбе и року,
Повсюду честь ему — закон,
Везде он явный враг пороку.
Греметь грозою против зла
Он чтит святым себе законом,
С покойной важностью чела
На эшафоте и пред троном;
Ему неведом низкий страх,
На смерть с презреньем он взирает
И доблесть в молодых сердцах
Стихом свободным зажигает.

И Рылеев считает себя вправе занять место на Парнасе именно потому, что он — гражданин, что в нем

Душа до гроба сохранит
Высоких дум кипящую отвагу;
Мой друг, недаром в юноше горит
Любовь к общественному благу!

Гражданственность и есть для него поэзия, — даром что бледны его стихи и тусклы в них образы. И если бы ему предложили на выбор или яркий художественный талант, или "к общественному благу ревность", он нисколько бы не задумался раскрыть свое сердце именно для последней. Отречение от таланта не было бы слишком большою жертвой для того, кто в каждом помысле своем — гражданин.

И потому для него здесь, на земле, единое на потребу — это чтобы не исполнилось тягостное предчувствие Баяна в одной из его "Дум", чтобы не стала "Русь пространною могилой", чтобы вечно горело в ней солнце свободы. Все остальное, кроме этого и кроме небесного, не имеет никакой цены. Все остальное недостойно человека. Без этого условия "не в праздник пир весны", всякой жизненной весны:

Что за веселье без свободы,
Что за весна — весна рабов!

Итак, и сам он, и герои его произведений — борцы за волю. Его девиз: "борьба свободы с самовластьем". Как Войнаровский, он с детства привык чтить бессмертный образ Брута, великого убийцы. Он только упрекает его за самоубийство:

Он торжество врагов отчизны
Самоубийством утвердил.

Самому Рылееву жизнь нужна для того, чтобы сложить ее на пороге свободной России. В истории и в современности он ищет граждан, отдающих себя в жертву родине: в истории он находит Войнаровского, Наливайко, в современности находит себя и других декабристов. Он знает, какая участь постигла героев свободы, и знает, какая участь постигнет его самого:

Известно мне: погибель ждет
Того, кто первый восстает
На утеснителей народа;
Судьба меня уж обрекла.
Но где, скажи, когда была
Без жертв искуплена свобода?
Погибну я за край родной, —
Я это чувствую, я знаю,
И радостно, отец святой,
Свой жребий я благословляю.

Это говорит Наливайко, но эти же слова являются пророчеством и для него самого. Вообще, в своей поэзии он предчувствовал свою судьбу, и его обреченная душа, полная героических мотивов, увлекала его к родственным натурам, к великим подвижникам свободы. Он называл святой могилу Байрона, чьей смерти рады "одни тираны и рабы" и чье незакатное имя останется путеводной звездою и тогда, когда

Грядой возлягут на твердыни
Почить усталые века.

Он мысленно бродил с Войнаровским в тех сибирских дебрях, куда сослали его товарищей (для самого Рылеева даже тундру признали слишком сладкой, и его "торжественно убили"). Он описал, как в этой "обширной узников тюрьме", в лесной глуши, где мчится олень "пернатою стрелою", нечаянно встретились две близкие души, два сознания —историк Миллер и Войнаровский, в чужих снегах тоскующий по родной Украине, которой ему так и не суждено было больше увидеть: на могиле своей "жены невозвратимой"

Как грустный памятник могилы,
Изгнанник мрачный и унылый
Сидит на холме гробовом
В оцепененьи роковом;
В глазах недвижных хлад кончины;
Как мрамор лоснится чело,
И от соседственной долины
Уж мертвеца до половины
Пушистым снегом занесло.

Сам Рылеев в жизненной глуши тоже искал подобных встреч, жаждал родства сознаний, но редко давалось ему это счастье:

Не сбылись, мой друг, пророчества
Пылкой юности моей:
Горький жребий одиночества
Мне сужден в кругу людей!
Слишком рано мрак таинственный
Опыт грозный разогнал,
Слишком рано, друг единственный,
Я сердца людей узнал.
Страшно дней не ведать радостных,
Быть чужим среди своих,
Но ужасней — истин тягостных
Быть сосудом с дней младых.
С тяжкой грустью, с черной думою
Я с тех пор один брожу
И могилою угрюмою
Мир печальный нахожу.
Всюду встречи безотрадные!
Ищешь, суетный, людей;
А встречаешь трупы хладные
Иль бессмысленных детей.

Родными по духу были для него только те, убиваемые холодом,

Кто брошен в дальние снега
За дело чести и отчизны,

и те, с кем обнялся он у подножия виселицы.

И если бы в те мгновения, когда он два раза умирал и задыхался в петле, — если бы тогда он в состоянии был думать и чувствовать, он мог бы, он имел бы право о себе мысленно повторить свои стихи:

Душою чист и сердцем прав,
Перед кончиною, подвижник постоянный,
Как Моисей с горы Навав,
Увидит край обетованный.

Он был достоин обетованной земли, потому что в его душе горели и сливались в одно чистое пламя два светоча: Бог и свобода. Он был гражданин-спиритуалист, он одинаково послужил земной чужбине и небесной родине и страдальчески сочетал их в единую страну своего благородного духа. Оттого в последние минуты своего мученического конца, в страшные минуты предсмертного ясновидения, он мог узреть и край обетованный, и свою родную Россию, в которой, как он пророчил,

Затмится свод небес лазурных
Непроницаемою мглой;
Настанет век борений бурных
Неправды с правдою святой.

В наши дни, после того как эти борения достигли такой беспримерной силы, невольно вспоминаешь трагический и трогательный образ Рылеева, в кругу его сподвижников и сомучеников, и невольно влечет к себе нашу мысль и чувство этот героический предтеча героических преемников. Исполняется вещее слово Огарева, сказанное о нем:

Мы стих твой вырвем из забвенья,
И в первый русский вольный день,
В виду младого поколенья,
Восстановим для поклоненья
Твою страдальческую тень!
Взойдет гроза на небосклоне,
И волны на берег с утра
Нахлынут с бешенством погони,
И слягут бронзовые кони
И Николая, и Петра;
Но образ смерти благородной
Не смоет грозная вода,
И будет подвиг твой свободный
Святыней в памяти народной
На все грядущие года!

Из книги: Силуэты русских писателей. В 3 выпусках. Вып. 1. М., 1906—1910; 2-е изд. М., 1908—1913.

Юлий Исаевич Айхенвальд (1872—1928) — известный литературный и театральный критик, литературовед, публицист, переводчик, мемуарист, эмигрировавший в 1922 в Берлин. Практически не переиздавался в советское время.