Ю.Ф. Самарин
Два слова об одежде

"Об одежде!.. Знаем, знаем наперед, о какой одежде пойдет речь. Охота писать о таких пустяках! Ну что значит одежда? Разве в одежде сущность? Разве нельзя носить немецкое платье и в душе быть русским? Прояснится ли ум, согреется ли сердце, прибудет ли русского смысла у человека оттого, что подбородок его прорастет шершавыми волосами, а из-под кафтана выглянет красная рубаха? Бросьте эту ничего не стоющую внешность; право, даже совестно и толковать об этом", — вот что подумает, вероятно, читатель, если кому-нибудь попадутся в руки эти строки. Такими же словами несколько лет тому назад было встречено русское платье при первом его появлении в московских гостиных.

В то же самое время и в тех же самых гостиных слышались следующие речи: "Русское платье! Гм... Это не шутка! Вы вникните хорошенько в дело... Зипун — одежда народная, борода — принадлежность простого человека, мурмолка — головной убор крестьянина, — и это все на образованном дворянине! Да знаете ли вы, что скрывается под этими зипунами? Это знак, намек, символ... Воля ваша, этого терпеть нельзя и правительство обязано, да, именно обязано...", — тут обыкновенно голос благонамеренного оратора понижался, и он договаривал свою мысль на ухо добродушному собеседнику, таинственным шепотом, изредка только озираясь на близ стоящего полицейского чиновника, чтоб убедиться в действии отрывочных слов, собственно для него предназначенных: "неблагонамеренный... благоустройство... партия... беспорядки и т.п.".

Общество вслушивалось, по-видимому, внимательно, соглашалось и одобрительно кивало головою на обе стороны. Казалось бы, одно мнение исключает другое. Если одежда пустая, не стоящая внимания внешность, к чему ударять в набат и кричать караул? Если же одежда — знамя, символ известных понятий и желаний, то следовало бы вникнуть в них добросовестно, разобрать их сущность, а не отзываться свысока о внешнем их проявлении. Но у русской публики своя логика. Она способна испугаться и потом успокоиться, свыкнуться и отвыкнуть, это ей по силам; но не ждите и не требуйте, чтоб она сознательно что-либо приняла или отвергла, в чем-либо убедилась. Это дело головоломное.

Как же смотрело правительство на одежду? Петр I хотел отучить русских от русского платья; он преследовал кафтаны и бороды насмешкою, налогами и ссылкою.

Император Павел ссылал в отдаленные губернии и чуть ли не в Сибирь за французские фраки и круглые шляпы. Ему казалось, что если исчезнут парики, пудра, шитые кафтаны и треугольные шляпы, то разом поколеблятся все подпоры общественного благоустройства, и с государством сделается то, о чем и подумать страшно. Однако фраки и круглые шляпы вошли во всеобщее употребление, и ничто в России не поколебалось, ничего ужасного не произошло.

Император Николай преследовал длинные волосы, короткие пальто и средневековые бородки, вошедшие в моду во Франции в последние годы Реставрации. Он связывал с ними понятие о либерализме 30-х годов, но чтобы не было никому завидно, он преследовал в то же время русские бороды и кафтаны. И они казались почему-то страшными.

Таким образом, прошлое царствование умело примирить односторонние воззрения Петра I и императора Павла.

Что же будет теперь? Трудно придумать новый вид гонения, все исчерпаны. Авось испытают терпимость?..

Но не будем заглядывать вперед, а обратимся опять к прошедшему. Примеры трех государей ясно доказывают, что наше правительство смотрело всегда на одежду как на предмет, заслуживающий внимания. Все преследования, при всей их непоследовательности, исходили из одного общего и постоянного убеждения, что кто надевает какое-либо платье, тот этим самым выражает свое сочувствие к сословию, обществу или народу, носящему его, как будто добровольно приобщается к образу мыслей, господствующему в том обществе или в том народе. Это отчасти справедливо.

Конечно, иногда, как, например, в нашем дворянском кругу, перемена моды служит проявлением не свободного выбора, а слепого и бессознательного подражания, признаком внутренней пустоты и бессмыслия, а вовсе не сочувствия к чужой мысли. Но этого нельзя применить к русской одежде именно потому, что русскому народу мы ни в чем не подражаем, что, надевая зипун и отпуская бороду, мы не увлекаемся общим движением, а идем ему наперекор, — следовательно, обнаруживаем самостоятельность мысли и воли.

Допустивши справедливость воззрения правительства на значение одежды вообще, — этим мы, разумеется, отнюдь не думаем оправдать практических его применений, — мы спрашиваем: какой же смысл имело преследование русского платья? Кто надевает его, тот выражает свое сочувствие к русской народности, свое желание жить и думать по-русски, а правительство, запрещая менять немецкое платье на русское, говорит ясно: мне не нравится, мне противно, что русский сочувствует русской народности, я не хочу, чтоб русский жил и мыслил по-русски. Только такой смысл может иметь запрещение отпускать бороды и носить кафтаны, иначе оно бессмысленно. Но, вглядевшись пристально в этот смысл, решится ли правительство усвоить его себе, признать в нем свою цель?

"Не в том сила, — говорят нам, — мы сами преданы России, мы в душе русские люди, мы любим горячо добрый, смирный русский народ и вовсе не желали бы видеть его без бороды и кафтанов. Все это очень идет к нему и пусть он остается при своей одежде. Но прилично ли нам, дворянам, забывать расстояние, нас с ним разделяющее, и становиться на одну с ним доску? Это еще можно допустить в чрезвычайных обстоятельствах, например, в минуту великой опасности, когда без усердного содействия народа нельзя обойтись. В подобные минуты мы не прочь надеть и кафтаны; недурно даже, если борода явится во фронте; но ведь это только временно, по необходимости".

Иными словами: народность хороша на черный день, как водевильный богатый дядюшка, к которому можно приласкаться, когда опустеют карманы, и которого можно не пускать на глаза, разжившись на его же деньги.

Благородно ли это?..

Мы оденемся по-русски, когда потребуется подъем русской силы, и потом мы сложим этот маскарадный костюм, когда пройдет опасность. Беда в том, что платье, неохотно и редко нами надеваемое, платье, к которому мы не привыкли, сидит на нас, как чужое. И нам-то в нем неловко, да и тем, кто носит его постоянно, как-то странно глядеть на нас. Чего доброго: пожалуй, они догадаются, что русское платье для нас маскарадный костюм. Тогда и рассчитанный эффект пропадет.

Далее, мы, право, не понимаем, почему с понятием о русской одежде кажется неразлучным понятие о каком-то искусственном уравнении состояний. В каждом обществе, как бы ни образовались в нем сословия или состояния, чем бы ни определялась принадлежность граждан к установленным званиям, всегда будут встречаться богатые и бедные и отделяться передовые ряды от задних.

Например, у нас в Древней Руси, мы видим бояр, боярских детей, дворян, жильцов, гостей, торговых людей и смердов; каждое из этих званий одевались по своим средствам и по своему вкусу; простой крестьянин не носил ни ферязей, ни горлатных шапок; но при всем разнообразии тогдашних одежд*, все одевались по-русски. Такое же разнообразие мы встречаем до сих пор в других землях. Например, во Франции пахарь, ремесленник и городской франт одеваются не одинаково. Один носит суконную куртку и деревянные башмаки, другой блузу, третий щеголяет в пальто и лакированных сапогах. Вообще, разнообразие было в древней России, да и теперь встречается в других землях, встречается гораздо более, чем в настоящее время у нас, в том кругу, который оделся по-немецки. На это обстоятельство, довольно важное по влиянию его на весь домашний быт и на частное хозяйство, до сих пор мало обращали внимания.

______________________

* Собрание древних одежд и вооружений, изданное по распоряжению правительства, служит тому неоспоримым доказательством.

______________________

Со времени введения одежды и образа жизни на манер иностранный у нас существуют два быта: простонародный — русский, и заимствованный. В кругу, бреющем бороду и носящем немецкое платье, есть дворяне-помещики, дворяне и разночинцы, служащие, купцы, мещане, мастеровые, дворовые люди, есть богачи, люди среднего состояния и голыши; но для всех существует одна мода, один вкус, одно понятие о нормальном образе жизни. В этом отношении все стремятся к одному внешнему идеалу. Как только русский человек сбросил с себя кафтан и сбрил бороду, будь он дворовый или бедняк мещанин, он начинает, по возможности, приноравливаться к модной картинке; правда, он одевается грязно, неловко, смешно, без вкуса и смысла, но с такими же притязаниями и на одинаковый род щегольства, как и столичный франт. Как только русский человек отказывается от щей и каши, для него становится необходимостью поддельный напиток, носящий название шампанского и фрикасе. Оттого в уездных трактирах вы не найдете порядочного хлеба и свежей зелени, а на карте, подаваемой вам нечесаным половым, вы прочтете: суп-жульен. Посмотрите на женские наряды. Бедная мещанка или солдатка одевается так же вычурно и прихотливо, как и богатая петербургская барыня, с таким же пренебрежением смотрит на прошлогоднюю шляпку и, отправляясь на ваньке в дождь и слякоть на какую-нибудь вечеринку, пришпиливает фальшивые цветы к волосам, примазанным коровьим маслом.

Совсем иное мы видим в городах французских и немецких. Там вы найдете несколько различных видов щегольства и роскоши в одежде, кухне, образе жизни. Сравните в этом отношении высшее дворянство, купечество, художников, мелких чиновников, мастеров и вы увидите во всем правильный склад жизни, сообразность всех ее форм с различием состояний и занятий. Все одеваются и живут по-своему и вовсе не думают тянуться друг за другом.

Причина этого различия лежит близко. За границею частный быт сословий сложился на месте, естественно и законно, под влиянием местных условий, и потому разнообразно. К нам же перенесен заграничный быт целиком, но только в одном его виде; тот быт, который за границею доступен немногим, и приходится по средствам и вкусу тем из русских, которые первые стали ездить в чужие края. Они-то, то есть богатые дворяне, усвоили его себе и ввели у нас.

Рагузинский, выведенный Пушкиным в повести "Арап Петра Великого", представляет тип людей, служивших посредниками между чужими краями и Россиею в деле внешнего образования. К средним сословиям образ жизни заграничной перешел у нас из вторых рук; ибо ни русский канцелярский чиновник, ни русский купец средней руки, ни русский мастеровой не знают до сих пор, ибо не видали и не увидят своими глазами, как одеваются и живут мелкие чиновники во Франции, бюргеры в Германии, ремесленники в Англии. У нас знают только, как живут за границею счастливцы, сорящие деньгами; ибо их образ жизни сделался у нас как бы нормальным и обязательным для всякого образованного, то есть по-иностранному одетого человека.

Не в этом ли заключается одна из главных причин неустройства, неопрятности, какого-то странного колебания между нищетою и роскошью, даже самой непрочности, по-видимому, твердых состояний в домашнем быту средних сословий нашего городского населения?

"Положим, что все это так; но, воля ваша, зипун, кафтан, борода, — это теперь принадлежность простого народа. Вы как будто становитесь спиною к своему сословию и протягиваете руку народу. Тут есть призыв к демократическому началу... Ну, сохрани Бог, если когда-нибудь наш народ... От одной этой мысли мороз пробегает по коже! Вспомните 48 год... Мы видели, что значит владычество черни!.."

Что на это ответить? Как спорить с людьми запуганными? Прежде нужно дать страху пройти. Это болезнь, как лихорадка или простуда. Авось оправятся! Конечно, легко бы было доказать, что чернь и народ — два понятия различные, что у нас демократическое восстание гораздо невозможнее дворянского (вроде Фронды) или гвардейского (вроде янычарских), что у нас и быть не может пролетариата, что если мы не хотим идти западноевропейскою дорогою от деспотизма к искусственному ограничению монархии и от нее к республике, то не должны и с народом обращаться по-западному, как обращались с ним императоры австрийские и французские короли. Мы могли бы сослаться на всю историю нашу, на свидетельство народной жизни; но, мы знаем это наперед, на все доводы запуганный читатель махнет рукою.

Итак, допустим, что действительно мы стоим над бездною, что русский крестьянин-демократ, шартист, коммунист и беспортянник; он косится на престол, он ласкает страшные замыслы против общественного устройства, он наставил бы виселиц для нас всех, если бы не обуздывала его полиция. Пусть так! Да неужели вам, господа, вам, которые из опасения демократии восстаете против русского платья и бород, приятно будет, когда из рассвирепевшей, бородатой толпы в зипунах и кафтанах, безымянный оратор вытянет обнаженную руку и проревет, указывая на вас: "Вот они, безбородые немцы!"

Для вас существует только одна история Запада; узнайте ж из нее, что значат эти выразительные прозвища, это клеймение словом в те страшные минуты, когда на одно сословие идет стеною вся народная масса.

Если бы нам суждено было увидать подобную минуту, если бы русский народ способен был научиться свирепствовать у венской и парижской черни, как научились вы подозревать его и дрожать у тамошних банкиров, как бы горько вы стали жалеть о брошенном русском платье и об утраченной бороде!.. Но еще раз, эти предположения бессмысленны, как все порождения страха, и мы не намерены на них останавливаться.

Наконец, мы слышали, правда вполголоса и мягким, вкрадчивым тоном произносимые увещания следующего рода: "Вы знаете, что государь не терпит бород и не любит русского платья. Чего же вам больше?"

Здесь, кажется, превратно ставится вопрос. У всякого человека свой личный вкус и, конечно, никто не осмелится не только сказать, но даже подумать, что один государь не должен иметь его. Он может любить вороных лошадей и не терпеть буланых, предпочитать обои зеленого цвета пунцовым, находить, что немецкое платье удобнее и красивее русского (мы это только предполагаем). Тогда естественно в царской конюшне появятся вороные рысаки, а во дворце зеленый штоф на стенах и мебели заменит красный. Почему бы также государю не одевать по своему личному вкусу тех, кого он одевает? Да следует ли из этого, что полиция должна запрещать коннозаводчикам разводить буланых лошадей, фабрикантам выделывать пунцовые обои и неслужащим носить бороды и партикулярное русское платье? Дело идет не о личном вкусе государя; нам не подобает судить о нем; мы говорим о правительственных распоряжениях, которыми до сих пор стесняется личная свобода в выборе платья. Ясно, что дело идет о двух совершенно различных предметах, и даже трудно понять, какое отношение к вопросу о разрешении русского платья может иметь последнее возражение, если только можно назвать его этим именем. Кажется, это не столько возражение, сколько непрошенное и очень неловкое угождение.

Эти строки были написаны с лишком год тому назад. С тех пор многое изменилось; направление правительства обозначилось резче, и выраженная надежда, что благоразумная терпимость к убеждениям и вкусам вытеснит оскорбительную придирчивость, порожденную тупым страхом, к несчастью, сильно поколебалась.

В прошедшем году, по настоянию так называемых благонамеренных людей, возобновлено было запрещение даже людям неслужащим показываться в публичных местах в бороде и русском платье. Московское начальство, со свойственной ему деликатностью, вытребовало в полицию Х...ва и там ему объявлено было, что русский царь запрещает своим русским подданным носить русское платье.

Недавно изящная форма стрелкового полка подверглась такому искажению, в котором нельзя признать одно дело вкуса, но явно, напротив, что вкус принесен в жертву задней мысли. К кафтану пришит какой-то стоячий воротник, которого все достоинство заключается в том, что он служит как бы первою ступенью к переходу от кафтана к военному сюртуку. Рассказывают в Петербурге, что поводом к этому служило особенное сочувствие, которое обнаруживал народ на смотрах к одежде стрелков. Известно, qu'en bonne politique il ne doit pas у avoir de sympathie entre la troupe et le peuple. К чему все это нас ведет!

Статья была написана в 1855 г. и предназначалась для заграничного издания А.И. Герцена "Голоса из России".
,Опубликовано: Самарин Ю.Ф. Статьи. Воспоминания. Письма. М., 1997.

Самарин Юрий Фёдорович (1819-1876) — русский публицист и философ.